Изменяя прошлое

Глава 20

— Ну, что скажешь? — спросил полковник Рябинин у вошедшего без стука в кабинет полковника Курчатова.

— Да, они знают друг друга, как минимум еще с осени девяностого года, — пожал плечами Владимир. — Несколько человек вспомнили молодого физика, которого Пастор привел на поэтический квартирник. Там была стычка то ли из-за девушки, то ли из-за стихотворения, которое прочитал Пастор. Тут многие путаются в показаниях. Но то, как физик влепил пощечину студенту Литинститута по фамилии Страпонов, а потом между этим студентом и Пастором завязалась драка, помнят все опрошенные, которых удалось найти.

— Что, правда, что ли, Страпонов? — удивился Сергей.

— Правда, — улыбнулся Володя. — Но это сейчас даже подростки знают, что это такое, а тогда никого фамилия не удивляла и не смешила.

Рябинин на секунду задумался и согласно кивнул.

— В общем, их быстро разняли, — продолжил Курчатов, — но по синяку под глазом каждый, кажется, заработал.

Он замолчал, Рябинин тоже помалкивал, что-то обдумывая про себя, а потом спросил:

— Что думаешь об этом?

Курчатов взял со стола пепельницу, подошел к окну и, открыв форточку, закурил.

— Да может быть что угодно, — наконец, ответил он. — Сама по себе драчка не представляет собой ничего необычного. Пастор прочитал там какое-то свое стихотворение, Страпонов нелестно отозвался о нем, будучи уже изрядно подшофе и, как утверждают некоторые, имея зуб на Пастора из-за девчонки, которую тот вроде бы увел. К сожалению, саму девушку, Марину Малофееву, допросить не удалось, она еще лет двадцать пять назад вышла замуж и уехала на Украину, там следы ее и затерялись, сам понимаешь. Сурков, который, наверное, тоже уже принял на грудь, вступился за своего товарища, потом присоединился Пастор… Поэты вообще народ обидчивый.

— Хм, — Сергей удивленно уставился на гэрэушника. — Неужели и правда, Пастор — поэт?

— Ну, в Литинститут его приняли с первого раза, — пожал плечами в ответ тот. — У меня сестра двоюродная туда три года подряд пыталась поступить, потом плюнула. Не знаю, как сейчас, но тогда был серьезный творческий конкурс, и до экзаменов допускали только тех, кто его прошел. Она не прошла ни разу, хотя, на мой взгляд, пишет очень хорошие стихи для детей. А Пастор, повторю, прошел с первого раза, свидетели утверждают, что он был любимчиком самого Андрея Вознесенского. Так что — да, наверное, мог бы стать поэтом.

— Человек, Володя, или поэт, или нет. Не может такого быть, чтобы мог стать, но не стал. Другое дело, получил известность как поэт или нет. Но это ладно, как поэт он мне точно неинтересен сейчас. Ты мне лучше вот что скажи: как считаешь, это было с самого начала так или позднейшая постановка?

— Да как же я это определю? — удивился коллега. — Тут пятьдесят на пятьдесят, потому что с равным успехом это могло быть как изначальной реальностью, так и позднейшей… э-э-э, как ты сказал, — постановкой? Да, могло быть постановкой, если у них обоих сейчас есть машина времени. Могли договориться, смотаться в прошлое и сделать себе алиби. И мы никак это не можем определить, разве что обнаружим вдруг где-то записи о первой версии того квартирника, если таковая была. Кажется, только бумага способна сохранять память об измененном прошлом. Но я очень сомневаюсь, что кто-то из участников того вечера записал эти события на память по горячим следам.

— М-да, — покачал головой Рябинин. — А потом есть какие-то свидетельства об их встречах?

— Тут тоже полная засада! — раздраженно махнул рукой Курчатов. — Сам же понимаешь, на следующий год распался СССР, а потом такое началось, что сам черт ногу сломит! Вполне может быть, что Сурков и правда приезжал к Пастору на свиданки, и передачки слал. Вот только ничего этого мы сейчас не можем ни доказать, ни опровергнуть. Тогда в пенитенциарной системе был, как и везде в стране, полный бардак, причем, постоянно экспериментировали — то разрешат чуть ли не все на свете, то зажимать начнут. Причем в каждой колонии по-разному, от начальника учреждения зависело. Да, он мог к нему приезжать часто, а уж передачки привозить хоть каждый день, и это нигде не фиксировалось, если, скажем, делалось за бабки. А если и фиксировалось, то уже все сроки хранения подобных документов прошли, это же не уголовные дела или какие-то спецразработки.

— Может, попробовать поймать их на разногласиях? — выдал идею эфэсбешник.

— А что это нам даст? — возразил гэрэушник. — Воспоминания мужа и жены о прожитых годах могут отличаться радикально, да, и не обязаны они помнить, когда и где встречались. Допустим, обнаружим какие-то разногласия, они пожмут плечами и скажут: ну, может, чего-то забыл или путаю сейчас — мол, сколько времени прошло! Нет, Сергей, тут надо брать с поличным, так сказать. Например, найти эту самую машину времени.

— Если она есть, — отозвался Рябинин.

— Вот именно, — подтвердил Курчатов.

— Но, — Сергей подмигнул, — пока будем исходить из того, что она существует. Следовательно, ее надо попытаться найти. И начнем, наверное, с загородного дома Суркова.

— Логично, — откликнулся Владимир. — Обыск проведем нелегально?

— Само собой! Искать будем все, что хотя бы отдаленно напоминает телефон, а точнее — смартфон. Но при этом обращать внимание на все, Сурков мог ведь и поменять внешний вид устройства.

— А в колонии?

— В колонии…, — постучал пальцами по столу Сергей. — Там сложнее будет, зеки в условиях постоянных шмонов так наловчились что-то прятать… Есть вариант поговорить с начальником оперативной части учреждения, чтобы он взял Пастора в особую разработку. Надо только придумать для него легенду. Но я бы слишком не рассчитывал, Пастор — сиделец опытный.

Я тусовался в локалке, решая для себя один важный вопрос. Дело в том, что я был практически уверен, что мне удалось нащупать свою точку бифуркации. С большой долей вероятности, не знаю, откуда во мне крепла такая уверенность, это был август 1991 года. Я размышлял так: к тому времени мне почти удалось переломить свою судьбу, я завязал с уголовным прошлым, окончил первый курс Литинститута, на носу был следующий учебный год. Учиться мне нравилось, я был всем доволен, стихи писал запоем и даже стал потихоньку пробовать себя в малой прозе. Единственное, что меня угнетало, так это постоянное безденежье — обычное, в общем-то, состояние студента, если он не отпрыск большого начальника или кого-то из делающей в то время первые шаги новой буржуазии. Последних, правда, почти совсем еще не встречалось (по крайней мере, у нас), а вот детишки и другие родичи партийной и советской номенклатуры были представлены на курсе довольно широко. Тот же Генка Страпонов — племянник какого-то там второго или третьего секретаря московского горкома КПСС, кажется, сын его родной сестры. Все же Литературный институт имени М. Горького считался в СССР элитным учебным заведением, единственным не только в стране, но и во всем мире. Не настолько элитным, конечно, как МГИМО, например, но все же он готовил интеллектуальную элиту государства, писатели, как тогда говорили — это инженеры человеческих душ, а в скобках еще заметим, что они являлись весьма привилегированным и неплохо материально обеспеченным сословием. Это вам не современные горе-писатели в интернете, довольные, если им перепало в месяц несколько жалких тысяч (а чаще и того нет). Ну, сами подумайте, тогда писателям, состоявшим в Союзе писателей СССР, платили от двухсот до восьмисот рублей за авторский лист, в зависимости от «веса» того или иного писателя, естественно, не считая потиражных выплат. И это притом, что средняя зарплата в СССР в 80-е годы колебалась в диапазоне от 120 до 200 рублей в месяц. Несмотря на то что все причастные к этой альма-матер любили много шутить о том, что нельзя человека выучить на поэта и писателя, что, конечно, верно, тем не менее диплом Литинститута со скромной специализацией «литературный работник» открывал выпускникам реальные дороги в элитный мир советской богемы. Конечно, будь ты хоть сыном самого Генсека, без хоть какого-то таланта к сочинительству не принимали, но при прочих равных, предпочтение всегда отдадут сынку или дочке тех, кого надо.

Может быть, отсутствие денежных знаков не так бы меня угнетало, если бы не приобретенная уже привычка сорить деньгами в те недолгие, чаще всего, месяцы между отсидками. И вроде бы неоткуда было еще такой привычке взяться, большого опыта по этой части еще не имелось, но выросшее на малолетке, и потом на усилке мое специфическое эго, периодически требовало, как у героя «Калины красной», кутежа и разврата. А денег не было, потому и соблазнился я тогда пойти на ту делюгу, тем самым убив то свое будущее и окончательно переведя стрелки судьбы на путь уголовника-рецидивиста. Эх, а все ведь было в моих руках! У других же получилось… Тот же Арчил Гомиашвили, главный «Остап Бендер» советского кино, сидел, например, аж четыре раза, причем, три из них по чистой уголовке. Или Георгий Жженов, отсидевший суммарно почти семнадцать лет. А уж сколько писателей и поэтов срок мотали, рук не хватит перечислить! На фоне того же Арчила я в то время выглядел почти законопослушным гражданином, но…

С одной стороны, меня тянуло все изменить, рвануть в роковой август девяносто первого, отказаться от предложения Калины, получив тем самым, как я был уверен, другую жизнь. С другой стороны, останавливали меня от этого шага следующие рассуждения. Ну, допустим, даже если действительно реально всё изменить, я уже слишком старый и, следовательно, получу сейчас не саму ту новую другую жизнь, а лишь воспоминания о ней. Наверное, это тоже немало, может, даже будет семья и, чем черт не шутит, внуки. Однако все это будет, ну… как бы, не настоящее, что ли? Не знаю, как объяснить. Вот, везет же тем попаданцам в книгах, что реально получили шанс прожить жизнь заново, начиная прямо с молодости! А у меня что? — Прыгнул в прошлое, что-то там сделал быстренько и назад, в свои шестьдесят лет (почти шестьдесят один уже) — к старческой слабости, болячкам и тщательно скрываемому желанию вновь стать молодым. Эх, все бы отдал за то, чтобы навсегда вернуться в свою юность, но Сурок говорит, что такое невозможно, по крайней мере, с точки зрения современной науки, даже в принципе. Эх…

Конечно, я обязательно все же нырну туда и попробую изменить судьбу, пусть даже мне останутся лишь воспоминания, но все же и сколько-то там лет совсем другой, не тюремной жизни. Но, скажем прямо, не так сильно меня это привлекало, чтобы, пока есть такая возможность, не испытать вновь какие-то моменты своей жизни, в которые мне хотелось бы вернуться. А потому судьба пусть подождет, никуда не денется, а и денется, так невелика потеря. Сгоняю-ка я лучше в…

Вы когда-нибудь думали о том, почему мы обижаемся? Почему чувство обиды не проходит у нас многие-многие годы? Я сейчас не о биохимии, а о причине. Так вот, главная причина того, что мы храним наши обиды порой всю жизнь, заключается в том, что обидевший нас человек неким образом понижает наш социальный статус. Как бы отбрасывает нас вниз социальной лестницы. Это я вам как психолог, пусть и доморощенный, говорю. Вот, к примеру, вы успешный человек, уважаемый в определенных кругах, все привыкли, что вы все знаете и все можете объяснить. И вот вам прилюдно задают какой-то вопрос, вы уверенно отвечаете на него, а потом кто-то утверждает, что вы неправы, и тут же убедительно обосновывает это. Вроде бы ничего особенного, если бы это случилось в разговоре один на один, вы, может быть, приняли это спокойно, признали ошибку, даже поблагодарили бы, но сделанное публично психологически воспринимается вами как унижение. Вы, наверное, будучи адекватным человеком, может, даже как-то сумеете перевести все в шутку или что-то еще, но в душе сохранится чувство обиды, которое будет угнетать вас, возможно, всю вашу жизнь. Почему? — Статус! Вы будете считать, что ваш социальный статус уважаемого и знающего человека, если и не разрушен прилюдно, то, по крайней мере, точно понижен. Вы будете так считать даже в том случае, если не знаете и не понимаете значение употребленных терминов, если даже вообще об этом не думаете таким образом. Это очень неприятное ощущение, когда тебя прилюдно уличают в незнании, а все потому, что статус важен для всех, каким бы большим или маленьким он не был. Хотя бы просто статус хорошего человека, или умного человека, или честного человека, или еще что — неважно. Вы, может, этот статус годами нарабатывали, а тут раз и все!

Мне было сорок пять лет, когда я влюбился. В тот раз я пробыл на свободе что-то около года. Ее звали Наташа, и она была на двадцать лет младше меня. Бывает любовь первая, с моей первой любовью вы знакомы, ее звали Лариса, помните? Моя прекрасная и несчастная первая любовь. Примерно через тридцать, получается, лет, я полюбил опять. Не то чтобы до этого я ни в кого не влюблялся — тыщу раз, но любовь от влюбленности все же, на мой взгляд, сильно отличается. Любовь бывает первая и, получается, последняя, но по накалу страстей и по слепости своей они равны. Любовь слепа, да. Я тогда пер как танк на позиции врага, сметая все преграды, и она стала моей — сама так решила, сама захотела, видимо, оценив мой напор и количество денег, которые я не жалел: как пришли, так и ушли — девиз всех воров (я сейчас не о бюджетниках). Ну, так мне тогда казалось. Я в буквальном и переносном смысле носил ее на руках, исполнял все прихоти. Повторю, я был слеп, весь мой жизненный опыт куда-то исчез, испарился, словно его и не было, словно я вновь стал пятнадцатилетним чудиком, который, утирая сопли умиления, по ночам сочиняет стихи, посвященные своему идолу — такой же малолетней сикухе. Все повторилось, как в первый раз, но в этот раз я готов был бороться за свою любовь, я готов был порвать любого, кто встанет на моем пути, между мною и моим новым идолом по имени Наташа, которой я поклонялся как богине, вышедшей из пены морской (родом она из Крыма была).

А потом…, потом я узнал, что она спит с опером, который меня ловит. Ему нужны были доказательства, и он подложил ее под меня. Не знаю, как ему это удалось, но слышал, что влюбленные бабы еще дурнее нас, мужчин, и готовы на такие безумства, что порой диву даешься. Опер этот, конечно, тот еще говнюк, но мент есть мент — от мента порядочности не ожидаешь по определению, поэтому хер с ним. Я на него не в обиде, наоборот — молодец, переиграл меня, хорошо сделал свою собачью работу, добыл такие нужные ему доказательства, чтобы упрятать меня надолго. Но обида на Наташку не проходила уже пятнадцать лет. Я ей поверил, я открыл ей свое сердце, я поклонялся ей, я унижался перед ней. А она, получается, все это время смеялась надо мной, рассказывая своему менту разные интимные подробности наших встреч. Он мне потом на допросе, хохоча, пересказывал. Получается, меня, авторитетного сидельца, развела какая-то мокрощелка, стыдно, мля.

Я бы убил ее, но когда вышел через восемь лет, она уже давно жила где-то за пределами российских границ. Я хотел найти ее и там, но потом как-то сдулся и плюнул. Ушел в запой, поперся с похмела на делюгу, чего никогда себе не позволял, в итоге взяли с поличным и вот я снова там, где лучше. Не слышали этот тюремный фольклор? Ну, типа, вопрос: кому лучше — нам, здесь, в тюрьме, или им — там, на свободе? Правильный ответ: конечно, нам, потому что у нас впереди, что? — Свобода. А у них впереди, что? — Тюрьма. Если кому-то этот бред показался смешным, то посмейтесь. Но когда ты за решеткой, такая херня все же как-то успокаивает, в основном, конечно, только первоходов.

И, прикиньте, обида на нее до сих пор не прошла! Я потом понял это, изучая психологию: она унизила меня, мой социальный статус в собственных глазах упал ниже плинтуса. Она выставила меня идиотом, которого смазливая девочка развела как последнего лоха, поманив голой сиськой. Медовая ловушка хренова! Это ведь даже не было ее работой, просто чтобы угодить своему хахалю — обидно! Я уже смирился, но тут появился Сурок со своей машиной времени, и я понял: это мой шанс отомстить, успокоить свое эго, повысить свой социальный статус хотя бы в собственных глазах.

Наташа Ростова (только не хмыкайте, фамилия на самом деле достаточно распространенная в России), родом была из Крыма, из маленького городка на Перекопском перешейке, где и провела свое детство и раннюю юность, мечтая вырваться из этой, как она считала (в общем, справедливо), дыры. Ей удалось поступить на географический факультет МПГУ, блестяще окончить его и, более того, зацепиться в столице. Карьера учительницы географии, конечно, не сильно прельщала Наташу, но это, похоже, был единственный доступный ей вариант чудесного превращения из провинциалки в москвичку. Школа, конечно, оказалась очень далеко от центра, но она, тем не менее, будучи человеком целеустремленным, рассматривала это как удачное начало.

Однако, как быстро выяснилось, перспектив сделать хоть какую-то карьеру у учительницы географии примерно, столько же, сколько у грузчика на Казанском вокзале. Тот хотя бы зарабатывает не в пример больше. И Наташа стала искать варианты. А какие есть варианты у самой обычной средней девушки, не имеющей ни денег, ни нужных связей, симпатичной, но далеко не роковой красавицы? Сколько таких симпатичных девуль в столице? — Примерно столько, сколько голубей, если не больше. И что делать? Желательно вроде бы при отсутствии вариантов карьеры, удачно выйти замуж, но кому из этих напыщенных москвичей она нужна? Нет, конечно, она была о себе высокого мнения, как и все люди, однако при этом склад ума имела достаточно рациональный, чтобы не надеяться на пустые мечтания, старея в ожидании сказочного принца. Она посещала модные выставки, премьерные спектакли, пересмотрела все ролики в интернете на тему «Как удачно выйти замуж?», «Секреты счастливого брака» и прочую муть. Наташа понимала, что это все муть, но читала и смотрела, а что делать? Все нормальные мужики были уже разобраны, конкуренция страшенная, учитывая еще, что, как она прочитала, в Москве на тысячу мужчин приходится почти тысяча двести женщин. Из этой тысячи мужчин надо вычесть всех женатых, алкашей, наркоманов и долбонавтов, которые и даром никому не нужны, и что остается? Но все же Наташа Ростова, хоть и не была графиней, как ее литературная тезка, верила в свою счастливую звезду, надеялась и ждала.

И однажды ей повезло, так показалось сначала. Да, он был уже немолод, но с богатыми мужиками вариантов всего два: либо испорченный всем, чем только можно, сынок богатеев, либо человек, добившийся всего сам, но это, скорее, будет уже далеко не юноша. Вероятно, даже разведенный и с детьми, а что делать? Как и все женщины, Наташа верила, что если его бывшая баба не смогла с ним справиться, то уж у нее-то все обязательно получится. Что касается детей, то они ведь у нас всегда с бывшей женой остаются.

Надежды девушек питают ничуть не менее юношей, так и появляются мужики с тремя — пятью браками за плечами, мотающиеся от одной дуры к другой, как переходящее красное знамя времен социализма. Казалось бы, стоило подумать: а почему это все предыдущие жены с ним развелись, может, с ним что-то не так? Но куда там! И это притом, что в среднем женщины все же практичнее мужчин в плане брака и семейной жизни, и гораздо менее романтичны вообще, невзирая на устоявшиеся стереотипы. Но это уже природа, возлагающая на хрупкие женские плечи и роды, и заботы о потомстве, какая уж здесь романтика? Это мужикам делать нечего, женщины же всегда предельно заняты, пусть и ерундой с мужской точки зрения, но стоит ли брать в расчет точку зрения существ, стоящих на низшей ступени развития?

Андрей, конечно, был не таким, как все (ну, еще бы)! Как казалось, очень богат, всегда стильно одет (Пастор бы тем еще модником), да к тому же ни разу не был женат и не имел детей! Наташу это слегка смутило, но он объяснил, что «женат на своей работе», что в целом не было совсем неправдой, и ее, конечно, устроило такое объяснение. А то, что он живет в отеле, так это потому, решила она, что у него, например, есть богатое поместье, скажем, в Испании, а здесь он по делам бизнеса — и надо же, встретил самую прекрасную девушку в мире. Он и правда сказал ей, что здесь по делам, остальное она легко додумала сама. В общем, с полной жопой счастья она уже строила далеко идущие планы, купаясь в любви и поклонении своего избранника, когда однажды после работы ее встретил мужчина лет тридцати и предъявил удостоверение капитана милиции.

Так Наташа узнала о том, что ее сердечный друг хоть и довольно известный человек, но лишь в определенных кругах, в которых вращаются исключительно уголовники и менты, в принципе, мало отличающиеся друг от друга — просто так карты легли, что они оказались по разные стороны баррикад, но все могло быть и наоборот. Ах, как она рыдала, обманутая в своих лучших чувствах и, главное, — в мечтах, которые рухнули в один миг! Она захотела отомстить, она была в своем праве, разве крушение мечты не стоило ее мести? То, что он никогда и не утверждал, что является крутым бизнесменом, ничего не значило, ведь он и не сказал, что вор.

Новый знакомый опер по имени Миша, как мог, утешил ее в своей холостяцкой постели, а заодно и предложил план мести. Она согласилась, пусть даже в этом согласии решающую роль сыграл тот факт, что Миша был коренным москвичом с собственной двушкой в Сокольниках, правда, уже разведенным, но, решила отчаявшаяся Наташа, лучше синица в руках. И кто может обвинить ее в меркантильности, если жизнь оказалась такой подлой сукой?

Мише нужны были доказательства, признания, и однажды Андрей, сгорающий от любви, решил, наконец, признаться своей принцессе, как он ее называл. Он рассказал ей о себе, не все, но достаточно, а потом, сгорая от желания, ответил и на несколько ее, подсказанных Мишей вопросов, что и было записано на видео через камеру, спрятанную в складках ее сумочки. Так, хитрый опер раскрыл, казалось, безнадежное дело, получил премию, а Пастор поехал к хозяину, в места привычные и давно обжитые.

Почему-то совершенно неудовлетворённая свершившейся местью Наташа, попробовала утешиться ролью милицейской жены. К сожалению, Мишенька оказался тихим алкоголиком, день и ночь пропадавшим на работе, а в те редкие моменты, когда приходил домой, пившим горькую. Хорошо еще, детей не успели завести. Жаль только квартира была в собственности его матери. Облом.

Дальнейшая жизнь Ростовой хоть и манила порой заоблачными высотами, но все они оказывались не более чем блефом. Казалось бы, удачно вышла замуж за американца, укатила в Штаты, но… прожила с этим уродом четыре года где-то в самой глуши штата Миннесота, и еле сбежала домой, к родителям (о чем Пастор, кстати, не знал). Так и не родив детей, на этот раз потому, что американец оказался каким-то не очень здоровым в этом плане, и у них, как ни старались, ничего и не получилось. Невезучей оказалась Наташка.

В родном городке с веселым названием Армянск, Наташа в третий раз вышла замуж за учителя физкультуры, родила ему двух пацанов за один раз, и зажила тихой жизнью в пока еще дальней провинции Украины, в целом уже всем довольная. А что? — Муж не пьет, не курит, спортсмен и на все руки мастер, ее любит, детей любит, все в дом несет, что еще надо? Она его не любит? — Фи, ерунда какая! Так вышло, что никого из мужчин в своей жизни Наташа по-настоящему так и не полюбила, не знала она, что это такое, в чем ее вина? А Москва…, да ну ее, эту Москву! У нее, зато теперь двое сынишек, роднулечек, свет очей ее! Кажется, она нашла, наконец, свое женское счастье и успокоилась, ничуть не подозревая о том, что ее жизнь может еще измениться в очередной раз.