Изменяя прошлое

Глава 17

Нечай вернулся довольный как кот, обожравшийся сметаны, только что не светился. Тут же метнулся заваривать чай: себе в виде чифиря, мне — в виде крепкого купчика. На мой вопросительный взгляд подмигнул, — мол, все сейчас расскажу, братуха, дай только малехо очухаться.

Но не успели мы глотнуть чайковского, как привели в отряд с этапа пятерых новеньких. Надо было с ними разбираться. Двое оказались моими старыми знакомыми, приближенными к блаткомитету, остальные три — первоходы. Если с первыми проблем не возникло, — поручкались и Нечай их сразу увел с моего согласия, показывать свободные нижние шконки, — то с новичками пришлось повозиться. Они были молодыми, срока космические, на тюрьме нахвались верхов, пальцы гнут, наглые. Короче, такие, какими и должны быть молодые сидельцы, стремящиеся жить по понятиям.

Я, в принципе все уже за них знал, успел побазарить со смотрящим за карантином. Ну, что сказать, в принципе, парни нормальные, косяков за ними пока не замечено, можно потихоньку подтягивать их к себе и присматриваться, поскольку это наша смена. В общем, они мне почти нравились. Проблема в том, что в моем нерабочем отряде мужиков-то особо и не было, мужики еще на распределении у хозяина просились в рабочие отряды, чтобы деньги на ларек зарабатывать. А это значит что? А это значит, что практически все обитатели моего барака претендовали на нижние шконки, но на всех, понятно, не хватало. И внизу лежали сейчас такие персонажи, каких наверх не то что переложить нельзя (если и не любого, то многих можно при правильном подходе), но не из-за этой же молодежи, которые себя пока никак не проявили на зоне? А что там у них было до этого, то дело прошлое.

— Сделаем так, парни, — сказал я по размышлении. — Поскольку, свободных шконок на низу все равно нет и переселить наверх мне сейчас некого, полежите пока сверху, ни хера с вами не случится. А я буду за вами присматривать, и если покажете себя как правильных арестантов, вопрос этот со временем решим, обещаю.

Ребятки, по началу дерзкие, под моим взглядом присмирели и бестолковками своими закивали: понимаем, мол, раз такое дело.

— Короче, смотрите, пацаны, все в ваших руках, — базарил я дальше. — Будете жить правильно, все у вас будет по-человечьи. Правила вы знаете, так? Общак — это святое. Мужиков не обижать, мужик нас кормит. Если какие непонятки хоть с чем — руки не распускаем, а сразу ко мне, беспредела в своем отряде я не потерплю, пакши в момент поотрываю. Ну и по жизни, если будут какие вопросы, обращайтесь, всегда подскажу, как и что. Вкурили?

Молодые закивали китайскими болванчиками, и Нечай увел их показывать шконки, по дороге отвечая на вопросы и немножко нагоняя жути — для порядка. Нечай ушлый, он это умеет и любит.

На обратном пути Нечай заглянул в каптерку к завхозу, передал от Пастора, чтобы парням нормальные матрасы с бельем дали. Тот вздохнул печально, но кивнул. Ничего, найдет, пусть не прибедняется, — усмехнулся про себя Нечай, — не все бельем казенным торговать, должен помнить, кто в отряде главный.

— Я потом проверю, — уходя, не преминул намекнуть на то, что у него все под контролем. Хотя, если честно, Пастор ничего такого не передавал, это уже Нечай проявил инициативу, имея свой интерес на молодежь. А вернувшись в их отсек, сразу по глазам Пастора, уже имея опыт, понял, что тот свалил в прошлое.

Ну, как свалил? Так-то никуда Пастор, конечно, не делся, сидел на месте и купчика с конфетами попивал. Но тот, кто уже имел дело с прибором Сурка, сразу видел это, как бы объяснить, некое отсутствие в глазах, что ли?

— Опять к бабе? — спросил он.

— Не, — махнул рукой Пастор. — Бабы никуда не денутся, подождут, надо кое-какой должок вернуть одному пассажиру. А то, чё-та, не дает мне одна старая история покоя.

— Бывает, — кивнул Нечай, вспоминая своего отчима.

1990 год.

Юрий Иванов по кличке Ляля свое погоняло ненавидел, требуя называть его «Ивахой». Но Ивахой был его старший брат, уважаемый в свое время человек, державший весь район в кулаке, пока окончательно не спился. А вот к младшему брательнику еще с детства прилипла кличка «Ляля», никто уже и не помнил почему. Не, Ляля помнил, конечно, так его старший брат называл, когда он был маленький и еще толком говорить не умел, только лялякал. И прилипла же кликуха, да так, что даже у лучших дружбанов иногда при обращении к нему проскакивала, что уж говорить о том, что за глаза его иначе никто и не называл. А старшаки так не стеснялись и прилюдно, что им сделаешь?

Но после того как попал он по бакланке на зону и встретился там с уже достаточно авторитетным после малолетки Пастором, Лялей он стал уже официально. Просто потому, что Пастор его иначе не называл, а за ним и все остальные затянули: Ляля, да Ляля. А с тюремным погонялом спорить бесполезно, если уж оно прилипло, то считай, до конца жизни, когда бы ты ни сел еще.

Пастора он немного знал по воле, но не близко. Во-первых, тот младше на год был, а, во-вторых, сидел постоянно. Но все же знали они друг друга, что было плохо, очень плохо, как выяснилось. Пришлось с погонялом Ляле смириться, а куда денешься, не драться же со всеми? Да и какое драться? Ссыковат был малехо Ляля, хотя и старался этого не показывать, называя трусость осторожностью про себя, только в компании дружков, да хлебнув спиртного, становился смелым. Вот тогда, среди многих друзей он любил повыделываться, поунижать тех, кто слабже или кого меньше. А когда трезвый, больше старался чужими руками действовать, натравливая одних на других. Хитрый он был, хотя и дурак, умный не сдох бы по пьяни под забором. Но это все в будущем, которое пока для всех туманно. Попытался он тогда, на зоне, с Пастором поговорить, чтобы не называл его так, но тот, сука, только посмеялся. И стал с тех пор Пастор для Ляли страшным врагом, ночами снилось, как он ему отомстит. И такой случай ему, наконец, представился!

Освободился он позже на пару месяцев, но все как-то с Пастором не встречался. Тот, то в областном центре ошивался, то вообще в столице. Но как-то зашел Ляля в ресторан вечерком с компанией малолеток, для которых он был крутым авторитетом, и увидел Пастора вдвоем с каким-то парнем, сидящего в кабинке и наливающегося водярой. Тот его тоже увидел, посмотрел издали внимательно. Ляля рукой ему махнул, но тот не ответил, лишь пристально смотрел, а потом вообще отвернулся. Вот, сука, тварь такая! — внутри вспыхнула такая злость, перемешанная с обидой! И когда они расселись, сдвинув два столика, стал он малолеткам нашептывать грязное за Пастора, мол, стукач, ментам на зоне стучал. А те хоть и малолетки, но лбы здоровенные, ума нет, зато кулаки чешутся, особенно после того, как накатят и блатная романтика из них полезет. И получилось так, что подождали они на улице, когда Пастор, пьяный в хлам, с другом своим выйдет после закрытия ресторана, да так отмудохали его, что мама не горюй! А Ляле словно бальзам на сердце после этого пролился, хотя он в драке и не участвовал, но из-за угла все очень хорошо видел. Видел, как пинали его врага, как кровь заливала его лицо, и было ему в тот вечер очень хорошо. Ночевать он, однако, домой не пошел на всякий случай.

В тот момент, когда мы с другом детства Лехой Агаповым зашли в ресторан, сели за столик и сделали заказ, моя матрица сознания из будущего слилась с моим же сознанием образца 1990 года. Я осмотрелся вокруг, отмечая совдеповскую еще обстановку самого крутого на то время ресторана в городе, являвшегося частью гостиничного комплекса, открытого в преддверие Олимпиады-80, и в ожидании наплыва туристов. С тех пор прошло уже десять лет, но ничего не изменилось: те же столики на четверых, разбросанные по огромному залу. С одного края располагался огромный балкон во всю длину здания, на который летом можно было выходить прямо из зала. С другой стороны — что-то типа кабинок, отделенных друг от друга стенками, не доходящими до потолка и полностью открытыми со стороны зала. Мы выбрали одну такую кабинку недалеко от сцены, на которой по выходным играл местный ВИА, а в будни просто включали магнитофон через динамики. Сегодня был будний день, я напрягся и вспомнил: четверг. Только утром я приехал из столицы в родной городишко, в котором родился и вырос, и от которого уже постепенно стал отвыкать. А час назад, гуляя по городу и ностальгируя, встретил Леху. Леха был хорошим парнем, несмотря на то, что никогда в жизни не сидел. Хотя вполне мог бы, — подумал я, вспомнив кое-что из того, что мы вместе вытворяли в свое время. Вот, тоже, что это — судьба, фатум, карма или просто лотерея? Кто-то не попадает в тюрьму, хотя и есть за что, а кто-то словно проклят, не вылезает из нее ровно за то, что делают и те, кто не попадается. И я сейчас не о чиновниках и олигархах, не о разных крадунах высокого ранга, а об обычных людях. Впрочем, не время сейчас думать об этом, я здесь и сейчас с вполне определенной целью.

Повернув голову, я увидел как раз в этот момент заходящую в зал компанию малолеток (лет по семнадцать, край — восемнадцать), возглавлял которую Ляля, хотя был ниже и хилее всех остальных. Тот увидел меня и после некоторого раздумья, приветственно махнул рукой. Я внутренне ухмыльнулся и не ответил, лишь смотрел, не отводя взгляда, пока компания не уселась за дальний столик, потом отвернулся и задумался. Леха что-то увлеченно рассказывал, я периодически кивал, а сам же в это время вспоминал то, что должно совсем скоро случиться.

Нет, я не питал иллюзий ни тогда, ни сейчас: конечно, это Ляля натравил на меня вон тех пацанчиков. Еще раз окинув компанию взглядом, я понял, что даже трезвому мне с ними точно не справиться, вон, какие здоровые, на мамкиных харчах откормленные. Даже если трезвый еще Леха за меня впряжется (а тогда не впрягся, вроде бы или я уже не помню?), все равно нас обоих отметелят однозначно. Судя по лицам и манере поведения, подраться ребятишки любят, и никакой шанс на драку стараются не упускать. Понятно, лишь когда компанией тусуются, а не поодиночке. Значит, что? Значит, надо до этого просто не допустить, решив вопрос с Лялей раньше и радикально.

В прошлый раз, проснувшись утром и взглянув на себя в зеркало, я страшно разозлился. Сами посудите: нос сломан, бровь над глазом рассечена до самой кости, и это не считая огромных фингалов под глазами, сбитого подбородка и синяков по всему телу. Хорошо, обошлось без переломов (не считая носа), но было очень обидно. Этот сломанный нос, как и шрамы над бровью и на подбородке теперь со мной на всю жизнь. Я непроизвольно хотел погладить старый шрам (привычка, оставшаяся навсегда), но нащупал пальцем лишь ровный лоб и целую, а не рассеченную надвое широким рубцом бровь.

В то утро, посмотрев на себя в зеркало, я сразу все понял. У этих ребят не могло быть ко мне никаких претензий, они меня и знать не знали, как и я их. Когда меня закрыли, они были еще совсем детьми. В тот раз, злой до чертиков, я, кое-как умывшись и залепив пластырем бровь, сразу отправился к Ляле домой, прихватив нож-выкидуху, с которым не расставался в то время практически никогда. Я был зол той решительной злостью, которой наплевать на любые последствия. Видит Бог, если бы Ляля оказался дома, он бы отправился на встречу с чертями в аду (ну, не в рай же этого сученка?) раньше отпущенного ему срока. Я бы зарезал его как свинью без малейших сомнений, настолько я был зол. Но его, на его собачье счастье дома тогда не оказалось. Входная дверь была не заперта, я прошелся по пустой квартире и, плюнув с досады и от злости помочившись на его постель, отправился в больничку зашивать бровь. А потом надо было ехать в Москву, а потом вновь присел, и когда, наконец, освободившись, приехал в свой родной город, Лялю уже похоронили. Сдох, скотина, по пьяни где-то под забором, раньше даже, чем его старший брат, такой же алкаш. Кто-то скажет, что о мертвых, типа, либо хорошее, либо ничего. Но тот, кто это скажет, просто не знает окончания этой поговорки, которую зачем-то обрезали. А полностью она звучит так: О мертвых либо хорошее, либо ничего, кроме правды.

И, хотя Ляля, вроде бы и получил по заслугам, но не от меня же? Я, узнав тогда о его смерти, нажрался от досады, ведь я весь срок мечтал о том, как выйду и завалю эту тварь. Тогда не срослось, срастется сегодня. Махнув еще стопарь «Пшеничной» и нащупав в кармане выкидуху, я взглянул на Леху:

— Слушай, брат, мне тут отлучиться надо ненадолго. Я быстро, обещаю, а ты пока вон к тем подружкам приглядись. Отвечаю, они пришли на съём, я эту породу знаю: придут, сядут, по коктейлю закажут и сидят с ним весь вечер, пока их кто-нибудь за свой столик не пригласит. Потом, когда поедят и попьют за чужой счет, попытаются свалить, но мы им, конечно, этого не позволим, как думаешь?

— Не, не позволим! — подтвердил уже слегка захмелевший друг.

Я подмигнул ему и, поднявшись, пошел к выходу, даже не глядя в сторону компании с Лялей. Иду в туалет, решат они, ресторан же на втором этаже располагается, а туалет внизу, там же, где раздевалка. Впрочем, мне похер, что они там подумают.

Я спустился по лестнице вниз и зашел в туалет. Туалет заодно служил альтернативным входом в ресторан для тех, кого не пускали. Ну, мало ли, бывает, что мест нет, например, а тебе все равно хочется к красивой жизни приобщиться. Кто, интересно, придумал сделать в туалете окно, высотой в два метра, только узкое, но не настолько, чтобы в него нельзя было протиснуться даже не самому худому человеку? Стекла, конечно, были матовые, но окно-то открывалось! Я и сам, бывало, не раз таким способом в этот ресторан попадал, а сейчас вот, из него вышел.

Спрыгнув на землю и поежившись (октябрь месяц на дворе!), я быстро скользнул за угол, где располагался центральный вход. Там всегда кто-то из алкашни по вечерам тусовался в надежде упасть кому-нибудь на хвост. Я подошел к одному отдельно стоявшему в стороне ото всех, жаждущему выпить мужичку, который уже был подшофе, и задал ему провокационный вопрос:

— Выпить хочешь?

Тот, с надеждой посмотрев на меня, сглотнул и ответил просто и без затей:

— Хочу!

— Пошли! — я развернул его за плечи и направил в нужную сторону. Когда подошли к окну туалета, я объяснил ему условия задачи:

— Значит, так. Сейчас лезешь в окно и поднимаешься в зал. Там, за третьим столиком направо от входа сидит компания молодежи, а с ними один постарше, чернявый такой и небритый. Подойдешь к нему, спросишь, он ли брат Ивахи, и скажешь, что его Иваха зовет срочно. Мол, он за углом его ждет, не за этим, а за тем, где кусты, — махнул я рукой на другую сторону здания. — Убедившись, что тот пошел, спускаешься назад и ждешь меня в сортире, понял? Дождешься, получишь от меня полтос и свободен. Вкурил?

— Не обманешь? — засомневался мужичок.

— Не ссы, не обману, только дождись, — заверил его я.

Тому очень хотелось верить, ведь на пятьдесят рублей можно было неплохо так нажраться, даже если брать водяру у таксистов по червонцу за бутылку. Еще и на опохмел останется. И мужик полез в окно.

— Стоять! — тормознул его я. А когда тот в недоумении обернулся, пояснил:

— Куртку снимай, в куртке в ресторан не пустят. А так подумают, что ты в туалет выходил.

В глазах пьянчужки мелькнуло сомнение, но куртка была старой и не совсем чистой, к тому же порванной на рукаве, а выпить хотелось очень. Решившись, он стянул с себя куртку и отдал мне. Я сразу же натянул ее на себя (не май месяц) и подсадил страждущего в окошко. Как только он скрылся с глаз, я быстро побежал вокруг гостиницы, чтобы не отсвечивать у входа. Обежав ее кругом, я подошел к углу и осторожно выглянул. Ляли пока не было.

В это время Ляля выпивал в компании малолеток, что из уважения к его былым заслугам и отсиженным трем с половиной годам, пригласили его отметить день рождения одного из них в ресторане. Он понимал, что взяли его для солидности, без него могли и не пустить, хотя половине из них уже стукнуло восемнадцать, но кто его знает, как бы сложилось? А в ресторан им очень хотелось, ресторан — это же красивая взрослая жизнь! Ляля смотрел на них мутным взглядом и думал, что половина из них точно сопьется, кто-то наверняка сядет, красивая жизнь — она такая. Но ему это по барабану, лишь бы наливали. И он, накатив еще рюмаху, продолжил свой рассказ о блатной жизни на зоне, в котором было много хвастовства, много вранья и совсем немного правды. Но парни слушали с открытыми ртами, блатная романтика кружила их хмельные и дурные, чего уж там, головы. И между тем Ляля продолжал натравливать их на Пастора, плел и плел им что-то за него, а те ему верили. Пускай, думал он, хоть они отмудохают его как следует, чтобы он, сука, не улыбался своей змеиной ухмылочкой. Здесь не зона, кто с них спросит? А он рисоваться не будет, пойди, потом докажи, что он при делах. Мало ли что пьяным пацанам могло в Пасторе не понравиться, они ж дурные, бакланы, это все знают, могут и до столба докопаться, когда бухие.

И Ляля заливался соловьем, когда к их столику подвалил какой-то мужик и, обращаясь к нему, сказал:

— Ты же брат Ивахи, да?

Ляля согласно кивнул.

— Тебя там Иваха на улице ждет за углом, где кусты, — сказал, чтобы шел быстрее.

И тут же отвалил к выходу. Ляля длинно выругался, но старшего брата он побаивался, тот не отстанет, может и в рыло дать, если не пойти, откуда только узнал, что он здесь? Да, прошло то время, когда брат был горой за младшего, сейчас тому самому до себя. Млять, наверняка упадет на хвост, вот же не вовремя-то, а? Но деваться некуда, надо идти, тем более что и эти малолетки брата его знали и уважали.

Ляля нехотя встал из-за стола и, сказав приятелям, что он быстро, пошел на выход. Те понимающе кивнули, тут же забыв о нем, поскольку все их внимание сейчас привлекала компания девиц, гулявшая через столик от них. Может быть, кто-то из них даже подумал, что если Ляля (даже они за глаза называли его так) не вернется, то и хрен с ним. Они уже в ресторане, никто их теперь не выгонит.

Ляля же сбежал по крутой лестнице, на которой немало подвыпивших посетителей ноги поломало (кто в ресторане такие лестницы делает?) за время существования гостиничного комплекса, закрывшегося в девяностые, а потом постепенно и разрушившегося, и выскочил на улицу, решив не брать куртку в гардеробе. Оглядев тусующихся у входа людей и не увидев брата, вспомнил, что мужик сказал «ждет за углом, у кустов», и, поеживаясь от холода, быстрым шагом пошел направо. Свернув за угол, тут же увидел в полутьме после освещенного входа, фигуру брата, засунувшего руки в карманы и, ссутулившись, смотревшего в сторону кустов. Что странно, Ляля почему-то даже не усомнился, что это именно его брат. Неизвестно, что сыграло здесь свою роль: то ли водка, уже затуманившая мозг, то ли похожая в полутьме фигура в старой куртке, то ли желание быстрее разделаться с этой проблемой. А, скорее, все сразу, но он подбежал к ожидавшей его фигуре и хлопнул по плечу:

— Ну, чего ты хотел?

Молча смотревшая в темноту фигура резко обернулась, и Ляля вдруг понял, что это не брат.

Пастор широко улыбнулся и сказал:

— Здравствуй, козлик!

Что-то сильно ударило Юрку в живот, потом еще раз, и ещё. Режущая боль взорвала мозг. И в тот миг, когда сознание уже почти покинуло Лялю, лицо Пастора вдруг неуловимо изменилось так, что показалось, будто в глаза ему посмотрел какой-то старик.

«И где же эта падаль?» — лениво думал я, стоя за углом и глядя в темноту кустов. Не то чтобы я сильно торопился или о чем-то беспокоился, просто хотелось покончить с этим делом, да вернуться в тепло ресторана, где мой друг детства Леха уже, наверное, кадрит тех девиц, пребывавших в режиме ожидания. Там вкусный лангет с салатом и крепкая водка, а здесь холодно и темно. Впрочем, как-то отрешенно подумал я, надо быть уважительнее к таинству смерти, которое сейчас здесь совершится. Несмотря на то что я никогда в жизни никого не убивал, я почему-то нисколько не волновался. Интересно, почему? Может быть, подумал я, это из-за того, что я настоящий все же в будущем, а это все в далеком прошлом для меня? Но если меня примут, то и будущее мое изменится, готов ли я к этому? Подумав, я понял, что мне все равно, главное, что меня больше не будет мучить сожаление о том, что я так и не смог тогда (сегодня) отомстить этому паскуднику. Еще я подумал о том, что все это неправильно и мне вообще-то, не стоило бы его убивать, особенно, учитывая то, что он и так через пару лет сам скопытиться. Эта мысль засела во мне, сверля мозг, и мне никак не удавалось от нее избавиться. Дошло до того, что я уже хотел плюнуть на всё, вернуться в туалет, дать мужичку обещанный полтос, одеться и просто уйти. Лёха? Ну, потом как-нибудь встретимся, что-нибудь придумаю, какую-нибудь захватывающую историю… И тут я услышал шаги сбоку и голос Ляли в темноте:

— Ну, чего ты хотел?

Он почти подбежал и схватил меня за плечо. Но еще целый долгий миг я не мог оторвать взгляд от темноты, вопрошая ее о том, что мне делать. И когда темнота ответила, я повернулся навстречу своей новой судьбе:

— Здравствуй, козлик!

И широко улыбнувшись, с силой воткнул выскочившее из рукоятки лезвие ему куда-то в живот. Увидел его распахнувшиеся зрачки и быстро, словно боясь передумать, еще несколько раз выдернул и вновь воткнул нож в тело Ляли. Не знаю, сколько ударов я нанес, не считал, остановился лишь тогда, когда Ляля упал. Тогда я присел на корточки над телом и с каким-то болезненным интересом стал смотреть ему в лицо, перекошенное от боли. Но вот он перестал хрипеть и дергаться и, надо же, лицо очень быстро разгладилось, словно кто-то надел на него маску покоя. И когда я понял, что передо мной лежит труп, то тщательно вытер лезвие о его свитер, потом встал, на секунду посмотрел в темное, закрытое тучами небо и, ухватив тело за ногу, отволок его в самую темноту кустов у дороги. Если специально не искать или случайно не наткнуться, то, даже пройдя в метре от него, ничего не заметишь до самого рассвета. Хорошо, что в этом году снега еще не было. Я оглянулся — никого, развернулся и побежал по мерзлому асфальту.

Добежав до пруда с торца здания, вокруг которого стояли лавочки, в это время года пустые, остановился, размахнулся и закинул нож на середину пруда, покрытого у самого берега тоненьким льдом. Густая темная вода булькнула, принимая орудие убийства, а я посмотрел на свои ладони. На удивление, они были чистыми. Тогда я пожал плечами и побежал в сторону окна туалета. Еще раз остановился в свете, падавшем из окна, внимательно осмотрел себя и, не увидев нигде ни капли крови, ухватился руками за карниз.

Мужик, разглядев меня, залезающего с улицы, обрадовался, словно родному сыну и кинулся мне помогать причитая:

— А я уж думал, братишка, что ты кинул меня. Думаю, как я без куртки-то пойду, холодно же?

— Я никогда не обманываю по таким мелочам, — ответил я, стягивая куртку и незаметно еще раз осматривая ее. Кажись, и правда, все чисто.

Мужик схватил куртку и жадно уставился на меня. Я достал из заднего кармана пачку денег, отсчитал пять червонцев и, протянув их страждущему, сказал:

— Вали отсюда и забудь о том, что ты вообще сегодня здесь был и меня хоть когда-то в жизни видел. Если, конечно, жить хочешь…

Я улыбнулся, глядя прямо в глаза этому отбросу общества, впрочем, такому же, как и я. Да, такому же, как и я…

Мужик испугался (я знал, как действует мой взгляд на людей), засунул купюры в карман и с курткой в руках выпрыгнул из окна. А я подумал, что он меня не сдаст. Вернее, сдаст, конечно, если менты на него выйдут, но как они на него выйдут? Нет, я об этом не волновался. В конце концов, что будет, то пусть и будет.