Инженер Петра Великого – 5

Глава 8

Я остался один в темноте.

Первые несколько мгновений мозг отказывался принимать реальность, парализованный ступором. А потом меня прорвало. Не страх, и не отчаяние — ярость. Она поднялась из самых глубин, выжигая остатки разума. Вскочив, я не помня себя впечатал кулак в шершавый камень стены. Острая боль в костяшках, отдающаяся до самого плеча лишь подлила масла в огонь.

Предал! Он меня предал! Царь, Государь, твою мать, Петр Алексеевич Романов! Из ничего, из грязи и промышленных отходов я слепил для него оружие победы. Не спал ночами, вдыхая ядовитые испарения в лабораториях. Стоял на палубе под шведскими ядрами, смотрел в глаза их королю! Я выиграл ему эту чертову битву, приволок на аркане непобедимого Карла! А он⁈ Швырнул меня в этот каменный мешок, как паршивого пса!

«Государственная измена… Самовольное оставление поля боя…» — слова из меншиковского указа пульсировали в голове, отзываясь тупой болью. Какая измена⁈ Какое оставление⁈ Я прорывался из ловушки, которую они же мне и устроили! Спас людей, корабли и самый ценный трофей этой войны! И за это — тюрьма. Обвинение, состряпанное наспех, настолько нелепое и грубое, что от него несло фальшью за версту. Но он поверил.

Или сделал вид, что поверил.

Воздуха в камере не хватало. Мерил шагами свое узилище — четыре туда, четыре обратно. В голове вспыхивали и гасли картины: дымящиеся развалины Евле, лицо Нартова, озаренное открытием, хрип умирающего диверсанта, искаженное ненавистью лицо Карла… Все напрасно. Вся моя титаническая работа обнулилась одним росчерком пера, продиктованным то ли страхом, то ли завистью.

Проклятые интриганы! Проклятые нравы! Верность здесь ничего не стоит. Победителей не судят? Ха! Победителей здесь боятся больше, чем врагов, и спешат закопать поглубже, пока они не стали слишком сильными. Я проклинал тот день, когда решил ввязаться в эту игру, поверив, что могу что-то изменить. Нужно было сидеть в своем Игнатовском, строить маленькую крепость и не лезть в большую политику. Дурак. Самонадеянный, тщеславный дурак.

Опустившись на холодный, влажный пол, я прислонился спиной к стене. Ярость выгорела, оставив после себя пустоту. Дыхание выровнялось. Нестерпимо ныла рука. В полумраке с трудом различил сбитые костяшки. Боль подействовала как нашатырь. Она заставила мозг, привыкший к поиску неисправностей, наконец-то заработать.

Эмоции — в сторону. Непродуктивно. Нужен анализ. Нужна логика.

Итак, что в сухом остатке? Я арестован. Приказ подписан лично Государем, сомнений нет. Меншиков, зачитывая указ, едва сдерживал торжество. Все это произошло публично, на глазах у всего флота и пленного шведского монарха.

Начнем с простого. Мог ли Меншиков провернуть это в одиночку? Сфабриковать указ, подкупить Апраксина, арестовать меня? Нет. Исключено. Александр Данилович — казнокрад, интриган, но не безумец. Риск не просто велик — стопроцентный. Петр бы его с землей сровнял, как только разобрался бы в ситуации. Значит, приказ подлинный. Царь знал и одобрил. Это аксиома, отправная точка.

Идем дальше. Мотив Петра. Паранойя? Страх перед моей возросшей силой? Возможно. Я действительно стал слишком заметен: своя промышленность, своя армия, свои люди, теперь еще и слава победителя. Для правителя, всю жизнь борющегося с заговорами, такой набор качеств у одного подданного — серьезный повод для беспокойства.

Но и здесь что-то не сходилось, логика давала сбой. Зачем такая демонстративность? Зачем подрывать боевой дух армии, наглядно показывая, как поступают с победителями? Выставлять на посмешище всю страну перед Европой — это политически невыгодный ход. А Петр, при всей своей импульсивности, прежде всего прагматик. Он не стал бы ломать работающий и чрезвычайно эффективный инструмент, то есть меня, без веской, сверхвеской причины. В этом аресте не было прагматизма, была только какая-то показная, почти истеричная расправа.

Значит, в уравнении не хватает переменной. Есть некий фактор «Х», о котором я не знаю. Что-то произошло за то время, что я был в море. Что-то, заставившее царя действовать вопреки собственной выгоде и перевесившее на весах и пленение Карла, и мою будущую полезность. Вот она, ключевая точка. Нужно ее найти.

В этих размышлениях я не сразу услышал шаги за дверью. Скрип замка заставил поднять голову. Дверь со стоном отворилась, впуская в камеру тусклый свет свечного фонаря и две фигуры. Впереди — молчаливый тюремщик. За ним — высокий, сухой человек в темной рясе.

Стефан Яворский.

Остановившись на пороге, он изучал меня в полумраке своими умными, пронзительными глазами. Тюремщик поставил фонарь на пол и, не говоря ни слова, вышел, снова заперев дверь. Мы остались одни.

— Мир вам, барон, — безэмоционально произнес Церковник. — Я пришел исполнить свой пастырский долг. Государственные преступники перед лицом грядущего суда нуждаются в исповеди и наставлении духовном.

Я угрюмо смотрел на него снизу вверх. Исповедь. Какая тонкая издевка. Этот человек, считавший мои заводы бесовщиной, теперь пришел слушать мое покаяние.

— Благодарю за заботу, ваше высокопреосвященство, — медленно поднимаясь на ноги, я отряхнул одежду. — Но, боюсь, каяться мне не в чем. Разве что в излишнем усердии на службе Государевой.

Яворский не отвел взгляда. В тусклом свете фонаря его лицо оставалось непроницаемой маской. Выдержав паузу, он тем же тоном продолжил:

— Усердие — добродетель, барон. Но усердие, что порождает смуту в умах и сеет рознь среди верных слуг Государя, — уже грех гордыни, — начал он издалека, будто прощупывая почву. — Ваша победа велика, вот только эхо от нее оказалось громче самой победы. Оно разбудило тех, кто предпочел бы спать спокойно.

Он говорил загадками, я решил подыграть этой тонкой иезуитской игре. Ясно, что он пришел на разведку, прощупать почву. Нужно было понять, что именно ему требуется.

— Неужто моя скромная персона так встревожила покой господ? — в моем голосе прозвучала неприкрытая ирония.

— Ваша персона, барон, стала знаменем, — отрезал он, и в его голосе впервые прорезался металл. — Знаменем новой силы, не подчиняющейся старым законам. Против вас сплотились те, кто вчера еще грыз друг другу глотки: князь Меншиков, видящий, что вы строите промышленность, где не будет места его монополиям; старые боярские роды, слышащие в гуле ваших машин похоронный звон по своему миру; генералы, для которых ваша тактика — прямое оскорбление. Они все пришли к Государю. Кричали о вашей гордыне, о личной армии, о популярности в народе. Кричали, что завтра вы, опьяненный славой, захотите большего.

Внимательно наблюдая за моей реакцией, он подводил меня к мысли, что царь сломался, поддался давлению. Хотел увидеть в моих глазах гнев, жажду мести. Хотел, чтобы я сам предложил ему союз против предавшего меня монарха. Серьезно?

— И Государь их послушал? — спросил я, пытаясь узнать что же происходит за стенами тюрьмы. — Поверил, что я, создавший для него оружие, направлю его против него же?

— Государь устал, барон, — уклончиво ответил Яворский. — Перед ним стена ненависти. И ваше имя — на флаге тех, кто эту стену воздвиг.

Он замолчал, казалось он ненавязчиво хочет дать мне возможность сделать свой ход. Я почти его сделал, обида и злость снова закипали внутри. Но что-то мешало. Какая-то деталь не вписывалась в эту простую и логичную картину предательства. Публичность. Показная жестокость. Не в стиле Петра. Ну не верю я.

Рассуждая больше вслух, чем обращаясь к нему, я начал говорить:

— Странно все это. Если бы он хотел меня убрать, сделал бы это тихо. Яд в вине, несчастный случай на охоте, кинжал в темном переулке — проще и… чище. Зачем этот спектакль? Этот арест на глазах у всех? Зачем показывать шведам наш разлад? Не похоже на него. Невыгодно.

Яворский смотрел на меня с нечитаемым выражением. Кажется, ход моих мыслей его удивил. Он ожидал эмоций, а тут — анализ.

— Возможно, у него не было выбора, — осторожно предположил он. — Они были готовы к бунту.

— К бунту? — я усмехнулся. — Против Петра? Да они боятся его тени. Нет. Здесь что-то другое.

И тут в голове, словно шестеренки в сложном механизме, со скрежетом сошлись все нестыковки. Публичность. Безопасность государственной тюрьмы. Вопиющая невыгодность для самого царя. Все детали сложились в единую, чудовищную в своем цинизме картину, указывая на единственно возможное решение. Ай да Петр, ай да красава!

— Он меня не предал, — я посмотрел прямо в глаза Яворскому. — Он меня спрятал.

Местоблюститель вздрогнул, его напускное спокойствие увяло.

— Что вы имеете в виду?

— Единственный логичный ответ! — я нахмурился, мысленно осматривая возникшую мысль. — Он понял, что они меня убьют. Что ваш Меншиков, бояре, все эти напуганные аристократы найдут способ от меня избавиться, потому что я стал для них смертельной угрозой. Он не мог меня защитить открыто — это бы спровоцировало их на немедленные действия против него самого. Поэтому он и разыграл этот спектакль! Публично унизил и бросил в тюрьму, чтобы показать им: «Проблема решена, он больше не опасен». Он запер меня в единственном месте, куда они не посмеют сунуться, — в своем личном каземате! Это не предательство, ваше высокопреосвященство. Это… охранная грамота. Написанная кровью моей репутации.

Яворский был ошеломлен. Еще бы, он пришел вербовать сломленного мятежника, а нашел человека, разгадавшего замысел самого Царя. Он недооценил меня. И до него дошло, что игра гораздо сложнее, чем он предполагал.

— Даже если вы правы, — наконец произнес он, обретая дар речи, — это отчаянный ход. Государь играет с огнем. Успокоив одних, он мог придать смелости другим, кто метит выше.

— Вы о боярах, — я ухватился за эту нить.

— И не только, — Яворский понизил голос. — В Москве все чаще говорят о царевиче Алексее. О том, что он — надежда на возврат к старым, благочестивым временам. Эти разговоры активно подогревает его новый воспитатель, барон Гюйссен. Весьма умный и деятельный господин. И, что примечательно, с недавних пор — близкий друг и частый гость в доме светлейшего князя Меншикова.

Вот оно. Последний элемент мозаики. Меншиков, пытаясь убрать меня, сам того не ведая, играет на руку тем, кто хочет убрать его патрона. Вступил в союз с силами, которые используют его вслепую. Они плетут заговор вокруг наследника, и мой арест, ослабивший царя, — именно то, что им было нужно. Вот ведь навертели, интриганы!

Взгляд Яворского изменился. Он понял, что я разгадал игру, готов в нее играть. И что в этой борьбе за власть я могу стать для него ценным союзником, потому что теперь наши цели совпадали.

Горечь предательства испарилась. Первая, эгоистичная мысль — «Так ему и надо! Сам заварил эту кашу, пусть сам и расхлебывает!» — умерла, не успев родиться. Мгновенно пришло понимание: доберись эта боярская свора до Петра, меня не просто убьют. Меня сперва заставят под пытками выдать все мои секреты, все чертежи, а потом пустят в расход как опасного свидетеля. Моя жизнь оказалась неразрывно связана с жизнью моего тюремщика. Мы в одной лодке, которая дала течь и стремительно идет ко дну.

— Государь заигрался, — произнес я вслух, и Яворский осторожно склонил голову. — Он думает, что контролирует ситуацию, и к сожалению недооценивает их упорство. Царь видит в них жадных шакалов, а это уже готовая волчья стая, ждущая лишь момента, когда вожак ослабеет.

Наблюдая за местоблюстителем, стало ясно, что перед Яворским открылась совершенно иная, куда более страшная перспектива.

— Вы пришли ко мне, ваше высокопреосвященство, не для исповеди, — я решил перехватить инициативу. — Пришли, потому что боитесь смуты, которая похоронит под собой и трон, и церковь. Искали союзника, полагая, что я сломлен и жажду мести. Но ситуация сложнее. И теперь мы можем помочь друг другу.

Он выпрямился.

— Вы просите меня, барон, пойти против воли Государя? Формально, вы — преступник. А я, местоблюститель престола, должен стать вашим пособником? Это безумие.

— Это единственный выход, — парировал я. — Я не прошу вас идти против Государя. Я прошу помочь ему не совершить роковую ошибку. Вам нужно передать послание Якову Брюсу. На словах.

Подойдя ближе, я понизил голос, чеканя каждое слово:

— Передайте графу дословно: «Заговор глубже, чем кажется. Под удар хотят поставить самого Государя. Главная угроза исходит от старых родов, которые вслепую используют алчность Меншикова. Пусть ищет связь между ними и воспитателем царевича, бароном Гюйссеном». Все. Это информация к размышлению, а не призыв к бунту.

Яворский молчал, взвешивая каждое мое слово. Смертельный риск. Он становился носителем информации, за которую могли лишить головы.

— Даже если я это сделаю… — начал он с сомнением. — Брюс — исполнитель. Решение принимает царь. А он вас не слышит.

— Значит, нужно, чтобы он услышал, и говорить с ним следует не о моей судьбе. Говорите о судьбе главного трофея этой войны. Вот ваши аргументы, ваше высокопреосвященство. Пленный король Карл. Пока он здесь, мы диктуем условия Европе. Но если до Лондона или Вены дойдут слухи, что в России смута, а пленивший короля полководец сидит в тюрьме… Наш авторитет не будет стоить и медного гроша. Они могут потребовать выдачи Карла как незаконно захваченного монарха. Или, хуже того, помогут ему бежать, воспользовавшись нашим хаосом. Скажите Государю, что, играя в свой гамбит со мной, он рискует потерять главный плод всей Северной войны. Пусть посчитает, что ему дороже: внутренние интриги или мирный договор на его условиях.

Мои слова попадали в цель — логика, понятная любому государственнику. Я давал ему в руки инструмент давления, способ спасти ситуацию.

— Хорошо, барон, — после долгой, мучительной паузы твердо произнес он. — Я передам. Но знайте, если это ваша игра против царя, я утащу вас за собой в могилу.

— У нас общая игра, и ставка в ней — наши головы, — отрезал я. — И есть еще один нюанс. Они могут попытаться выкрасть Карла, чтобы лишить царя этого козыря. — Взглянув на решетку своей камеры, я добавил: — Так пусть он будет здесь. Под самым надежным замком. Рядом со мной.

Местоблюститель удивленно вскинул брови.

— Зачем это вам?

— Официальная причина для властей — безопасность, — я криво усмехнулся. — Два главных узника государства в одном, самом охраняемом месте. Проще и дешевле для казны. Придумайте что-нибудь в этом духе. Меншикову эта идея понравится, он любит экономить на всем, кроме себя.

— А истинная причина?

— Истинная причина в том, что я смогу за ним наблюдать. Слышать, кто к нему приходит, что происходит. Я стану лучшим стражем, чем вся охрана. А кроме того… — я позволил себе легкую усмешку, — у меня появится достойный собеседник. Хочу понять, как мыслит человек, поставивший на колени пол-Европы. Мне нужно изучить своего врага, чтобы знать, как побеждать таких, как он, в будущем. А если повезет, — добавил я уже почти шепотом, больше для себя, — может, удастся и свою небольшую дипломатическую партию разыграть.

На лице Яворского впервые за все время нашего разговора появилось нечто похожее на хищную, понимающую улыбку игрока, оценившего красоту и дерзость хода. Он ничего не ответил, коротко кивнул и направился к двери, чтобы подать знак тюремщику.

Уходил он уже как мой невольный и рискующий всем союзник, мой гонец. А я остался в камере, но уже не чувствовал себя узником. Я снова был в игре. Да, с крайне слабой позиции, из самой глубокой ямы. Моя промышленная империя была далеко, но мой главный актив — умение анализировать и находить нестандартные решения — остался при мне.

Яворский ушел. Время потекло по-тюремному — медленно, вязко, каждая минута казалась вечностью. Снова и снова прокручивая в голове наш разговор, я ходил из угла в угол, взвешивая шансы. Передаст? Поверят ли ему? Успеют ли

Прошло, наверное, несколько часов, прежде чем за дверью снова послышались шаги — торопливые, почти беглые, сопровождаемые лязгом оружия и приглушенной перебранкой. Замок скрипнул с такой поспешностью, что я напрягся. Дверь приоткрылась, и в узкую щель протиснулась знакомая фигура.

Изабелла?

В тусклом свете коридорного факела — ее испуганное лицо. Она была одна. Следом в проеме возник молодой офицер-охранник, испуганно озираясь.

— Две минуты, не более! — прошипел он. — Если нас застукают, нам обоим головы не сносить!

Оставшись в коридоре, он прикрыл дверь, но не запер. Изабелла шагнула ко мне. От нее пахло духами и свежестью, и этот контраст с затхлым воздухом камеры был оглушительным.

— Петр Алексеевич… — ее голос дрожал. — Простите, я… я не могла иначе.

Она говорила быстро, сбивчиво, шепотом, боясь, что ее прервут.

— Вас не забыли! Но дела плохи. Доходят страшные слухи… Говорят, Игнатовское оцеплено… какая-то хворь, но стража там гвардейская, не доктора! Отец не отвечает на письма… Боюсь, они в ловушке! Я не знаю точно, что там происходит, но это очень плохо!

Новость потрясала. Я думал о своей свободе, а оказалось, что и мои самые верные люди тоже в клетке. Меншиков действовал эффективно, отсекая мои ресурсы.

— Отец перед этим успел передать послание, — ее дыхание сбивалось. — Просил сказать вам только одно слово: «Терпение». И умолял не делать глупостей, не пытаться бежать. Сказал, что они только этого и ждут.

Терпение. Легко сказать.

— Как ты прошла сюда? — спросил я, понимая, какому риску она себя подвергает.

— У этого офицера… сестра служит при дворе. И у нее большие неприятности. Я пообещала помочь, — она горько усмехнулась. — Все имеет свою цену.

Ее время истекало. Сделав шаг назад, к двери, она вглядывалась в мое лицо.

— Я пришла не только ради отца, — вдруг вырвалось у нее почти беззвучно. — Вы поверили в меня, дали мне дело, которого у меня никогда не было. Я не могу… я не хочу просто стоять и смотреть, как вас уничтожают.

В ней не осталось ни придворной дамы, ни хитрого игрока — только напуганная девушка.

— Береги себя, Изабелла, — выдавил я. — Не рискуй больше.

Она кивнула, но я видел — не послушается. В последний момент, уже у самой двери, она обернулась.

— Берегите себя, Петр… — прошептала она.

Дверь за ней закрылась, щелкнул замок.

В тот же день, когда тот же продажный охранник принес мне вечернюю баланду, он, ставя миску на пол, «неловко» задел ее краем. Я не сразу обратил внимание, но после его ухода увидел под миской крошечный, с ноготь, клочок пергамента. На нем — всего два слова, выведенные знакомым, бисерным почерком Брюса:

«Царь в изоляции. Терпи».

Я опустился на пол, сжимая этот крошечный клочок бумаги. Луч надежды, о котором я думал, оказался тусклым, мерцающим огоньком свечи на штормовом ветру. Я по-прежнему был один. Мои люди — в ловушке, я не знал, насколько серьезной. Мой единственный надежный союзник на воле, Брюс, был отрезан от царя.

И все же…

Слово «терпение» от мудрого де ла Серды. Тревожное подтверждение от Брюса.

Борьба продолжалась. Изнурительная, почти безнадежная борьба.