Инженер Петра Великого – 5

Глава 15

Унижение в механическом цехе заставило шведов притихнуть. Граф Горн ходил с таким лицом, будто у него разом заболели все зубы, стало очевидно, что они готовы к переговорам. Однако, мой бывший сосед по каземату не сдавался. В его взгляде огонь завоевателя угас, но разгоралось холодное пламя личной вражды, обещавшее, что он будет цепляться за любую возможность для ответного удара.

Второй раунд нашей дуэли развернулся в моей конторе. Мы собрались за длинным дубовым столом для «обсуждения увиденного». Карл сидел во главе своей делегации и ждал. Когда формальности были исчерпаны, он заявил.

— Ваши механизмы и оружье впечатляют, барон, — ядовито изрыгнул швед. — Но это — забавы для богатых. Война, настоящая война — это экономика. Вы может сделать сотня таких винтовок, но казна вашего царя не выдержать перевооружения всей армии. А мы выставить против вас сотни тысяч дешевых, проверенных мушкетов. Это будет война на истощение, война кошельков. Боюсь, вы проиграете.

Когда он умолк, его генералы одобрительно зашумели. Удар пришелся в самое больное место — в бедность страны. Можно было, конечно, снова тащить их на полигон, демонстрируя мощь оружия, но это был бы ответ солдата, а не стратега.

— Ваше величество поднимает самый важный из всех вопросов, — ответил я, вытирая предательски взмокшие ладони. — Вопрос цены. Я не предлагаю вам верить мне на слово, а предлагаю посчитать. Вместе, отбросив чины.

Подозвав Магницкого, который с непроницаемым лицом разложил на столе бухгалтерские книги, я повернулся к генералам.

— Господин генерал Реншильд, — обратился я к седому, покрытому шрамами вояке. — Ваше искусство тактики известно всей Европе. Позвольте мне, как дилетанту, задать вам несколько вопросов для уяснения.

Карл нахмурился, к счастью — промолчал: отказать в теоретической дискуссии на глазах у лучших полководцев означало бы потерять лицо. Польщенный Реншильд сухо кивнул.

— Какова стандартная глубина построения вашей пехоты в атаке, генерал? Шесть шеренг?

— Шесть, — подтвердил он. — Оптимально для поддержания натиска.

— А время перезарядки вашего лучшего воина?

— Опытный солдат даст два выстрела в минуту. Три, если очень повезет.

— Превосходно. — Встав, я подошел к большой карте на стене, где фишки изображали полки. — А теперь, господа, давайте немного поиграем. Мой солдат, — я взял в руки затвор от винтовки СМ-1, — перезаряжается за пять секунд. Десять-двенадцать выстрелов в минуту. Это норматив.

Передвинув фишку русского полка напротив шведской, я продолжил:

— Ваша атака начинается с четырехсот шагов. Мои стрелки открывают прицельный огонь с трехсот. Пока ваши доблестные солдаты проходят эту «зону смерти» в сто шагов, каждый мой пехотинец успевает сделать три, а то и четыре выстрела. Господин Магницкий, будьте добры, огласите вероятные потери атакующих на этом этапе.

— При минимальной эффективности стрельбы в двадцать пять процентов, первая шеренга противника теряет не менее половины личного состава, — бесстрастно сообщил Магницкий, щелкнув костяшками на счетах.

— Чушь! — не выдержал один из шведских полковников. — Ваша пехота не выдержит нашего штыкового удара! Мы их сомнем!

— Не сомневаюсь в доблести ваших солдат, полковник, — мягко ответил я. — Но чтобы нанести штыковой удар, до него нужно дойти. Арифметика — упрямая вещь. Ваша первая шеренга разбита и смешалась со второй. В этом хаосе они входят в зону ста пятидесяти шагов, где эффективность нашего огня возрастает вдвое. Еще три-четыре выстрела на каждого моего солдата. К тому моменту, когда горстка выживших доберется до наших позиций, от вашего полка останется одно название.

Кажется простая арифметика дошла до каждого шведского делегата. Вернувшись к столу, я посмотрел на Карла.

— А теперь вернемся к цене, ваше величество. Содержание вашего пехотного полка обходится казне, по нашим сведениям, примерно в тридцать тысяч риксдалеров в год. Полное перевооружение моего полка и годовой боезапас к нему — двенадцать тысяч. Я за треть цены получаю инструмент, который методично уничтожает ваш самый ценный ресурс — солдат. Так скажите, как долго ваша казна сможет оплачивать такие счета?

Когда я умолк, в комнате воцарилась тишина. На лице Реншильда, старого вояки, отразился весь ужас безжалостной математики. Он, как никто другой, в полной мере осознал последствия.

Карл XII сидел не шелохнувшись, его лицо застыло маской. Великий полководец, чьим оружием были воля и гений, только что был наголову разбит скучными цифрами из бухгалтерской книги. Это унижение он мне не простит никогда. А жаль. Черт возьми, ведь он мне даже импонировал, но мы оказались по разные стороны баррикад.

Шведы уехали, оставив после себя горькое послевкусие.

Холодное обещание личной мести от их короля было напечатано на лице монарха.

Пока Брюс в столице плел свои тонкие сети, готовя для англичан приманку в виде «азиатского гамбита», я вернулся в свой мир — мир огня, металла и нерешенных задач. Дипломатические игры были лишь рябью на воде. Настоящая сила, способная изменить ход истории, рождалась здесь, в гуле моих цехов. Настало время для «Титана».

Идея компаунд-машины, изящная на бумаге, на практике разбилась о суровую реальность. Неделями мы бились над ней, и цех медленно превращался в кладбище наших неудач. Главной проблемой стала герметичность: пар находил малейшую лазейку. Мы перепробовали все известные методы. Федька и его лучшие мастера, настоящие кузнечные колдуны, сфорганили хитроумный сальник из нескольких слоев бычьей кожи разной выделки, проваренной в сале и уплотненной пенькой. Конструкция продержалась несколько часов, прежде чем ее с ревом вырвало из гнезда.

— Не держит, Петр Алексеич, — сокрушенно констатировал Федька, глядя на обугленные ошметки. — Сила в нем такая, что чугун гнет. А кожу эту и подавно рвет. Тут что-то иное надобно.

Настоящей головной болью стали поршневые кольца. Начерченные мной по памяти — тонкие, упругие, разрезанные, — они оказались невыполнимой задачей для местных технологий. Лучшая винтовочная сталь была слишком хрупкой и ломалась, а более вязкий металл не держал упругости после нагрева. Проект уперся в стену. Драгоценное время утекало, а «Титан», сердце моей будущей промышленности, так и не начинал биться.

Отчаявшись, я приказал принести в лабораторию все образцы трофейного шведского металла. Мы с Магницким превратились в алхимиков: травили клинки кислотами, изучали изломы под лупой, прокаливали и взвешивали, пытаясь найти ингредиент, который придавал стали уникальные свойства. Поначалу все было тщетно. Я уже готов был сдаться, но, как всегда, помог случай. Один из мастеров, которому я поручил распилить эфес шведской шпаги, прибежал с выпученными глазами.

— Петр Алексеич, беда! Пила не берет! Зубья крошатся, а на металле и царапины нет! Внутри эфеса какая-то жила, тверже самого алмаза!

Я бросился в цех. Внутри распиленного эфеса действительно виднелась тонкая, серая прожилка иного металла. Выкрошив несколько крупиц, мы убедились: это не графит. Тяжелый, с маслянистым блеском, он не растворялся ни в чем.

— Поразительно! — Магницкий с восторгом ученого разглядывал крупицы под лупой. — Плотность его почти вдвое выше, чем у свинца! Что за дивный элемент явил нам Господь?

А я узнал его. Вольфрам. Природный легирующий компонент, отсутствующий в местной руде. Решение, казалось, было найдено, но это стало лишь началом нового витка мучений. На складах мы отыскали минерал, который рудознатцы презрительно называли «волчьей пеной» или «тяжелым камнем» за его тугоплавкость — вольфрамит. Истолочив его в пыль, мы попытались добавить его в расплав.

Результат оказался удручающим: порошок не желал растворяться, и полученный слиток годился лишь на переплавку. После нескольких дней бесплодных попыток я окончательно понял, что мы ломимся не в ту дверь.

Вечером, после очередной провальной плавки, я сидел в конторе, тупо глядя на уродливый слиток. Вошел Магницкий.

— Я тут подумал, Петр Алексеич, — начал он нерешительно. — Мы пытаемся растворить камень в жидком металле. Процесс, противный самой природе. А что, если… не плавить?

Взяв с моего стола лист бумаги, он высыпал на него щепотку железных опилок и щепотку нашего серого порошка.

— Мы привыкли, что металлы смешиваются в жидком виде, — продолжил он, осторожно смешивая порошки грифелем. — А что, если представить их как… очень плотный песок? Вот «песчинки» железа, а вот — от этого дивного серого камня. Если их смешать, сильно-сильно сжать, а потом долго греть, не доводя до плавки… Не могут ли мельчайшие частицы одного просочиться между частицами другого? Срастись, смешаться на самом нутряном, сокровенном уровне? Звучит глупо, конечно, но сама суть этой идеи меня не оставляет в покое.

Я ошарашенно смотрел на него. Ученый муж XVIII века, опираясь на натурфилософию и интуицию, только что описал мне базовый принцип порошковой металлургии. Мои знания из будущего наложились на его смелую, почти алхимическую гипотезу.

— Пропитывание… — прошептал я. — Спекание… Леонтий Филиппович, это гениально! Это против всех известных правил, и именно поэтому может сработать!

Эта идея, опережавшая время на два столетия, была безумной. На следующий же день в кузнице, под удивленными взглядами мастеров, привыкших, что железо нужно «пользовать огнем да молотом», а не «толочь в пыль», начали строить мощный винтовой пресс и герметичную муфельную печь. Битва за «Титан» вступала в свою решающую и самую странную фазу.

В самый разгар наших опытов по спеканию металлов, когда в кузнице, казалось, пахло чистой наукой, в Игнатовское прибыл груз, способный потопить любой, даже самый прочный проект. Под конвоем драгун, в щегольской карете, к нам пожаловал царевич Алексей Петрович. Его прибытие было ссылкой, обставленной как визит вежливости, и от этого лицемерия становилось только горше.

Я встретил его у крыльца своей конторы. Из щегольской, обитой бархатом кареты, дверцу которой распахнул ливрейный лакей, показался угрюмый юноша, каким его описывали при дворе. Молодой человек, отчаянно и неумело пытался казаться европейским принцем. Напудренный парик сидел набекрень, дорогие брюссельские кружева выглядели чужеродно на фоне дымящих труб, а на губах застыла презрительная складка, видимо, почитаемая им за признак аристократической породы. Он с брезгливостью оглядел мой рабочий двор, заваленный угольной пылью и обрезками металла, словно грязную конюшню.

Рядом с ним, не отступая ни на шаг, суетился его наставник, барон Гюйссен. Невысокий, с вкрадчивыми, плавными движениями и елейной улыбкой, он был полной противоположностью своему подопечному. Однако его маленькие глазки хорька выдавали в нем человека себе на уме. Этот персонаж насторожил меня сразу. Вся логика царского приказа, по которому я становился главным воспитателем наследника, рушилась.

Зачем здесь Гюйссен? Ответ пришел сам собой: барон был надзирателем. Причем не за царевичем — за мной. Это была уступка той самой боярской партии, которую Петр разгромил на суде, но не уничтожил. Он бросил им кость. «Хотите приглядывать за моим выскочкой-бароном? Извольте. Вот вам официальный полупост при наследнике, наблюдайте, докладывайте». У меня не было сомнений, что каждое мое слово и каждая ошибка Алексея будут немедленно превращаться в доносы, летящие в Москву к его могущественным покровителям. Это превращало воспитание упрямого мальчишки в тонкую игру под неусыпным, враждебным надзором.

— Месье барон, — процедил Алексей на французском, обращаясь ко мне, словно я был одним из его камердинеров, и намеренно игнорируя мой вежливый поклон. — Отец мой, государь, полагает, что созерцание сих дымных и шумных увеселений пойдет на пользу моему образованию. Надеюсь, вы не будете слишком обременять меня своим обществом.

Любая попытка приобщить его к делу была обречена на провал, это ясно. Вот же засранец! Он не просто ленив — он идейный противник всего, что я здесь строю. Для него мои заводы являлись бесовщиной, губящей ее благочестивую душу. Прямое давление было бессмысленно. Единственный путь — дать ему то, чего он, как ему казалось, жаждал: власть.

Ну что, поиграем в ваши игры, царевич.

— Ваше высочество, — сказал я с самой серьезной миной, — ваше прибытие — дар Божий. Игнатовское разрослось, и я не в силах уследить за всем. Казна несет убытки от воровства и беспорядка. Мне нужен человек с государственным умом и незапятнанной честью, который бы взял на себя контроль над расходами и приходами.

Глаза царевича блеснули. Он увидел в моих словах признание, а роль ревизора, стоящего над этой «кузней», льстила его самолюбию. Барон Гюйссен тут же подхватил мою мысль:

— Воистину государственная задача! Его высочество, с его обостренным чувством долга, как никто другой, справится с искоренением смуты и хищений!

— Что ж, — с деланой усталостью вздохнул Алексей. — Если долг зовет, я готов понести и этот крест.

Ловушка захлопнулась. Я выделил ему контору, дьяков и отдал все хозяйственные книги, после чего начался хаос. Направляемый Гюйссеном, Алексей принялся наводить свой «порядок», который оказался хуже любого бунта. Он действовал из убеждений, не из глупости.

Первым делом он остановил отгрузку крепежного леса, начав тотальную проверку в попытках уличить моих приказчиков в воровстве. На все доводы, что это необходимый элемент в современном строительстве, он отвечал: «Борьба с мздоимством важнее сиюминутной выгоды».

Затем он нагрянул на угольный склад. Узнав, что лучшую партию кокса готовят для моей экспериментальной печи, он приказал немедленно направить все на отопление солдатских казарм. Я попытался мягко с ним поговорить и объяснить, что от этой плавки зависит будущее, защита рубежей.

— Защита рубежей, барон, начинается с заботы о простом солдате, — парировал он с непоколебимой уверенностью в своей правоте. — А ваши алхимические опыты, отвращающие народ от веры, могут и подождать. Думаю, Господу будет угоднее, что именно православный воин будет в тепле, а не ваша бесовская машина.

Наша важнейшая плавка была сорвана. Игнатовское, работавшее как единый механизм, начало давать сбои. Я намеренно пока не брал ситуацию под контроль. А вот мои мастера пытались «партизанить»: Федька по ночам тайно вывозил со склада нужные детали, Гришка пробовал «по-простому» поговорить с царевичем, но натыкался на стену холодного высокомерия. Даже Изабелла, по моей просьбе, пыталась завести с ним разговор о европейских мануфактурах, но он лишь отмахивался: «Не утруждайте себя, мадемуазель. Я знаю, как обстоят дела в настоящей Европе, а не в ее уродливом подобии».

Он искренне верил, что спасает Россию от меня, от моих машин, которые несли с собой гибель его миру.

Когда ущерб от деятельности царевича стал критическим, стало ясно, что его нужно немедленно убрать из производственного цикла, но так, чтобы не спровоцировать открытый бунт (а я до последнего надеялся, что он сам придет к верным выводам). Единственным выходом я увидел перевод «войны» на его поле, в интеллектуальную плоскость, где он считал себя неуязвимым. Дождавшись момента, когда он в очередной раз устроил разнос моим приказчикам, я подошел к нему с видом человека, пришедшего с делом чрезвычайной важности.

— Ваше высочество, — обратился я у царевичу, раскладывая на его столе стопку баллистических расчетов Магницкого. — Прошу прощения, что отвлекаю от государственных дел, но возникла проблема, которую без вашего острого ума нам не решить. Профессор Магницкий завершает таблицы для новой артиллерии, однако он упрям, как все старики, и мог упустить важную деталь. Я был бы крайне признателен, если бы вы, как человек с европейским образованием, взглянули на логику его вычислений.

Это был точно рассчитанный удар по его тщеславию. Я предлагал ему проверять, быть не учеником, а ревизором. Алексей, увидев в этом шанс доказать свою значимость, с снисходительной усмешкой согласился.

Запершись с Магницким в его лаборатории, Алексей первые дни тщетно пытался найти ошибку, цепляясь к терминам и формулировкам. Очень скоро стало ясно, что он угодил в чужой, непонятный ему мир. Страницы, испещренные синусами, косинусами и знаками интегралов, были для него лишь бессмысленной абракадаброй, перед которой пасовало все его гуманитарное образование. Строгая, безжалостная математическая логика не оставляла ему ни единой лазейки.

Магницкий же, не видя подвоха и обрадованный появлением столь высокородного собеседника, с восторгом пытался посвятить его в таинства своего ремесла.

— А здесь, ваше высочество, мы берем производную, чтобы найти точку максимального подъема ядра! — с энтузиазмом объяснял он, выводя на доске очередную формулу.

Алексей слушал, и на его лице медленно проступало выражение загнанного зверя. Он не мог даже сформулировать вопрос, чтобы скрыть свое невежество. Это было унижение куда более глубокое, чем работа в грязном цеху.

Развязка наступила через неделю. Магницкий, чтобы как-то приобщить своего «ученика» к делу, решил научить его пользоваться логарифмической линейкой. После долгого и терпеливого объяснения принципа действия он предложил:

— А теперь, ваше высочество, попробуйте сами. Давайте извлечем корень квадратный из ста сорока четырех. Простое упражнение для закрепления.

Алексей взял в руки гладкую, отполированную «деревяшку». Он неуверенно подвигал движок, посмотрел на риски-черточки, его лицо выражало полную растерянность. Он не запомнил, какую шкалу использовать, а гордость не позволяла переспросить.

Я вошел в лабораторию в самый нужный момент. Картина, на которую я долго рассчитывал, предстала во всей красе: наследник престола, будущий самодержец, с багровым от напряжения лицом беспомощно вертел в руках простейший счетный инструмент. Рядом — спокойный, добродушный Магницкий в ожидании ответа.

Мой приход, очевидно, подвел черту. Алексей, должно быть, прочел в моем взгляде то, чего там и не было, — насмешку, триумф, подтверждение его ничтожности. Он с ледяным, почти безразличным спокойствием положил инструмент на стол.

— Благодарю вас, профессор, за занимательный урок, — произнес он лишенным всяких эмоций голосом. — Весьма остроумная игрушка. Однако, боюсь, у меня есть дела поважнее, чем двигать эти щепки.

Царевич оправил кружева на манжетах и, не удостоив меня даже взглядом, вышел из лаборатории с высоко поднятой головой. Я подошел к столу и взял линейку. План сработал, но результат меня расстроил.

— Я, кажется, обидел его высочество, — растерянно пробормотал Магницкий.

— Вы все сделали правильно, Леонтий Филиппович, — тихо ответил я. — Иногда, чтобы человек задумался, ему нужно показать, что он не знает ничего.

Жаль правда, что Алексей не задумался. Он вынес свой приговор. Выйдя из конторы, он столкнулся с Федькой, который нес мне новую деталь для «Титана», и остановил его.

— Что это? — спросил он, ткнув пальцем в блестящий кусок металла.

— Деталь, ваше высочество. Для машины паровой, — смутившись, ответил Федька.

— Отнести в переплавку, — гневно приказал Алексей. — Негоже тратить государев металл на бесполезные забавы, когда солдатам сапоги справить не на что.

Стрельнув взглядом в мою сторону, он пошел прочь, оставив ошеломленного Федьку с деталью в руках. Я наблюдал за ним из окна. Кажется, это было объявление войны — холодной, тихой, идеологической. Стремясь нейтрализовать наследника, я собственными руками создал себе самого опасного и непримиримого врага.