Инженер Петра Великого – 5

Глава 17

Три недели. Три недели этот человек мчался через всю страну, чтобы доставить мне весточку из другого мира.

Первое письмо, исписанное размашистым, рубленым почерком Орлова, было сухим. Диверсия. Авария. Гибель «Хозяина», как назвали его местные. Краткое описание допроса пленного немца. И два слова, от которых стало неютно — операция «Железная ржавчина». Орлов, со своей солдатской прямотой, докладывал факты. Война есть война, и враг оказался хитрее, чем я предполагал. Я уже начал мысленно прикидывать план ответных действий.

А потом я развернул второй лист. Он был написан каллиграфическим почерком Нартова. И это был даже не отчет, а крик души. Андрей писал о гибели старого мастера Потапа, который полез под обломки, пытаясь спасти их общее детище. Писал о спорах с Демидовым, о чугуне, который крошился в руках, о своем отчаянии и бессилии. В каждой строке сквозила боль инженера, который знает, как надо, но не может этого сделать. А в конце, почти на полях, была приписка, которая и смутила, и расстроила: «Эх, был бы ты здесь Петр Алексеич… Ты бы нашел, как эту формовочную землю „заговорить“, чтобы она не плыла. ты бы придумал, какой состав в глину добавить. У тебя на всякую хворь свой рецепт находится…»

Я тяжело выдохнул. Ярость, обида, чувство вины — все смешалось в один ком. Я с силой сжал кулаки, прошелся по комнате, тупо уставился в стену. Вера Нартова в меня, в почти божественные, как ему казалось, способности, была абсолютной. Я не бог. Я просто человек. Ни один учебник по металлургии не мог подсказать мне, как в условиях XVIII века заставить простую глиняную форму выдержать вес и жар многопудовой отливки.

Пришлось силой воли, вытаскивать себя из этой эмоциональной ямы и заставлять мозг работать. Хватит рефлексировать, надо действовать.

— Позвови ко мне Магницкого и капитана де ла Серду, — глухо приказал я вошедшему помощнику.

Они застали меня склонившимся над огромной картой России. Два письма лежали рядом.

— Что вы видите, господа? — спросил я, когда дал время на ознаковмление с письмами.

— Я вижу трусливый удар в спину, — ответил де ла Серда, пробежав глазами отчет Орлова. — Враг боится открытого боя. Это работа лазутчиков, а не армии.

— А я вижу неэффективность, — добавил Магницкий, вглядываясь в письмо Нартова. — Зачем взрывать целую машину, если можно просто вывести из строя клапан или подсыпать абразив в масло? Это, Петр Алексеич, демонстрация с целью запугать и показать, что они могут достать нас где угодно.

— Вы оба правы, — я поднял на них глаза. — Но я вижу удар по системе.

Я ткнул пальцем в точку, обозначавшую уральские заводы.

— Они бьют по логистике. Удар по Уралу — это нехватка металла и, что еще страшнее, кокса для всех наших паровых двигателей здесь, в Игнатовском.

Мой палец прочертил линию на юг, к Астрахани.

— Атака скоординирована, я в этом не сомневаюсь. Пока их диверсанты взрывают машины на Урале, другие их агенты уже наверняка тормозят подвоз селитры и серы с юга. Нас не пытаются победить в открытом бою. Нас пытаются задушить, перерезав артерии нашей еще не родившейся промышленной империи.

— Значит, нужно ехать, — твердо сказал де ла Серда. — Собрать отряд и навести там порядок.

— Поздно, капитан. Пока мы доберемся, там останется выжженная земля. И главное — я не могу. Я нужнее здесь. Ехать сейчас на Урал — все равно что хирургу бросить свои инструменты и бежать за пациентом с одним скальпелем в кармане.

Я обвел их взглядом.

— Мое решение может показаться вам странным. Но я остаюсь здесь. Игнатовское — с сегодняшнего дня станет главным штабом. Отсюда мы будем вести эту войну. На расстоянии. Я смотрел на карту, на эти тысячи верст, отделяющие меня от Нартова. Я не мог дать ему свои руки или станки из этой мастерской. Но я мог дать ему то, чего не было ни у кого в этом мире, — свои знания и методику поиска решений. Да и Нартов с Орловым должны быть уже самостоятельными единицами наших проектов. Это должно было хватить. Просто обязано было хватить, иначе все это не имело никакого смысла.

Началась самая странная война в моей жизни, где полем боя была карта, а снарядами — листы бумаги, летящие через всю страну. Перед отправкой первого гонца у нас с Магницким состоялся непростой разговор.

— Ты уверен, что они справятся? — спросил он, с сомнением разглядывая мои чертежи. — Там другие руки, другой уголь, другая глина.

— Я не уверен, Леонтий Филиппович. Я надеюсь, — ответил я, сворачивая листы в тугой свиток. — Это единственный шанс. У меня нет возможности отправить им образцы наших материалов, это займет огромное количество времени — пока мы изготовим, пока доставим — нет, это не выход. Я могу дать самый лучший, самый подробный план, какой только способен создать. Я уверен, что Нартов на месте сможет его адаптировать.

Первый гонец ускакал на восток, унося с собой эту хрупкую надежду. И потянулись недели ожидания. Проклятые, вязкие, бесконечные недели. Я стал раздражительным, срывался на мастерах из-за пустяков, чего раньше себе не позволял. Сон ушел. Любава несколько раз находила меня глубокой ночью в холодном цеху, где я в сотый раз проверял наладку станка, просто чтобы занять руки и отогнать тревожные мысли. Это ожидание было хуже любой пытки. Оно выедало изнутри, потому что я ничего не мог контролировать.

Ответный гонец прибыл через месяц. Месяц и еще две недели. Он привез небольшой, тяжелый, окованный железом ящик. Вскрывали мы его в лаборатории, в полной тишине. Внутри, на подстилке из сена, лежал уродливый, расколотый кусок чугуна — мой идеальный цилиндр, точнее, то, что от него осталось. Излом был страшным: неровный, с крупными, блестящими кристаллами, он кричал о хрупкости металла. Под обломком лежал сложенный вчетверо, перепачканный сажей листок — письмо от Нартова.

'Петр Алексеич.

Ваши чертежи верны для игнатовских условий. Здесь — они не работают. Прилагаю образец излома. Структура крупнозернистая, металл рвет по границам зерен при остывании ниже красного каления. Известь не помогает. Провел три плавки с разной температурой — результат тот же. Мастера разводят руками, Демидов тоже начинает волноваться. Я вынужден искать свое решение, иначе мы потеряем все.

Нартов'.

Этот треснувший кусок металла и скупые, аргументированные строки заставили меня нахмуриться. Но потом, при здравом размышлении, я вдруг осознал, что Андрей не жаловался, он анализировал, проводил эксперименты и брал на себя ответственность. Он, мой ученик, говорил мне, своему наставнику, что моя идеальная теория разбилась о реальность и раз он пишет, что будет искать ответ сам, стоит только довериться великому гению. Я невольно улыбнулся. Некое чувство гордости заполнило меня.

При этом сама техническая проблема заставила меня задуматься. Я же все рассчитал! Оставив Магницкого сокрушенно вздыхать над письмом, я унес этот кусок чугуна в лабораторию. Следующие двое суток я не выходил оттуда. Я привлек Магницкого. Вместе мы травили излом кислотой, изучали структуру под лупой. Я выдвинул гипотезу: «В этом чугуне есть какая-то дрянь, „холодноломкость“ вызывает». Магницкий вспомнил об описании «блуждающего огня», который «пожирал крепость железа». Фосфор. В уральской руде его было втрое больше, чем в нашей. Мой идеальный рецепт был рассчитан на идеальные ингредиенты.

Пришлось признать свою ошибку. Нартов был прав. Я сидел слишком высоко и далеко, чтобы видеть детали. Новое решение родилось из случайного наблюдения. Я увидел, как Любава на кухне снимает ложкой пенку с кипящего варенья, чтобы сироп был чистым. И меня осенило.

Новый пакет на Урал ушел через три дня. В нем не было ни одного нового чертежа. Вместо этого я, исписав пять листов, отправлял изменение в самой технологии.

«Андрей, ты был прав, — писал я. — Проблема в фосфоре. Бороться с ним бессмысленно, его нужно использовать. Меняй все. Лей при более высокой температуре, почти на грани кипения. Да, риск прожечь форму велик, но это единственный способ. При такой температуре фосфор образует с железом эвтектику, жидкую и текучую. А теперь главное. Измени конструкцию литниковой системы. Сделай ее не сверху, а сбоку, с дополнительными прибылями в верхней части. Когда отливка начнет остывать, более легкие и все еще жидкие соединения фосфора поднимутся вверх и уйдут в эти самые прибыли, как шлак. Мы не уберем его из металла, мы выдавим его в ту часть, которая потом пойдет под срез. Ты получишь неоднородную, но чистую в основной своей массе деталь. Риск огромен. Но другого пути я не вижу. Решай на месте».

Отправляя гонца, я надеялся, что Нартов быстрее меня понял проблему и уже решил ее к моменту получения. И было как-то странно, я учился управлять своей зарождающейся промышленной империей на расстоянии. А Нартов в самом сердце горящего Урала учился быть хозяином.

Пока наша бумажная война набирала обороты, а гонцы мотались туда-сюда, как челноки в ткацком станке, в Игнатовском разворачивалась другая, не менее важная драма. Царевич Алексей, лишенный своего наставника и отстраненный от дел, изнывал от безделья. Его попытки навести порядок обернулись хаосом, а мой тихий саботаж его приказов и последующий разговор на обрыве окончательно лишили его какой-либо власти. Он бродил по территории усадьбы, окутанный облаком смертельной скуки и затаенной обиды. Его дни проходили в бесцельных прогулках и долгих, молчаливых часах, проведенных с книгой в руках. Я видел, что это напускное безразличие. Его беспокойный ум требовал пищи, а я морил его голодом.

Я решил сменить тактику. Прямое давление было бесполезно, нравоучения вызывали лишь отторжение. Нужно было действовать тоньше, превратить его из противника в наблюдателя. Триггер, спусковой крючок для этой операции, подвернулся сам собой. В Игнатовское прибыла небольшая делегация артиллерийских офицеров во главе с седым полковником, ветераном Азовских походов, которого я знал по Военной коллегии. Они приехали за новой партией легких полковых мортир, обещанных им еще месяц назад для укрепления южных рубежей.

Разговор состоялся в большой общей зале, где Алексей, делая вид, что поглощен чтением, сидел у камина. Я был вынужден сообщить полковнику неприятную весть.

— Увы, князь, с мортирами придется повременить, — сказал я, стараясь говорить как можно более буднично. — На Урале остановка. Нет металла.

— Как нет металла, барон? — ветеран изумленно вскинул брови. — Государь заверил, что к лету весь наш корпус будет оснащен по новому образцу. Нам чем татарскую конницу встречать? У нас на всю линию три старые пищали осталось.

— Таковы реалии, князь. На заводах Демидова диверсия. Враг действует хитро.

— Так что же нам теперь, барон, иконами от сабель их отбиваться? — с горькой усмешкой спросил полковник.

Эти слова, брошенные боевым офицером, зацепили Алексея сильнее любого моего нравоучения. Боковым зрением я заметил, как он вздрогнул и замер, опустив книгу. Его вера в то, что молитва важнее пушек, в устах человека, которому предстояло смотреть в лицо смерти, прозвучала для царевича как удар под дых.

При этом, я уже готовил цеха для плавки, пришлось поскрести по сусекам и выполнить обещание. Южные рубежи будут прикрыты — но Алексею это знать не следует, потеряется воспитательный эффект. А я хочу именно этого, направить его мальчишеский пыл по верному руслу, воспитать его. Ведь Петр, как мне кажется, просто упустил этот момент. Алексей, в целом не плох, ему просто нужно другое окружение, отличное от того, что было у него в реальности. А уж я постараюсь. И если у мен получится, то глядишь и преемственность власти сохраниться, да и потомок Петра Великого будет достойным дел отца своего.

Вечером я разыграл второй акт спектакля. Зная, что Алексей находится в зале, я устроил там «рабочее совещание» с Магницким и де ла Сердой. На большой стол легли донесения с Урала, карты и, главное, вещественные доказательства, захваченные Орловым: английские монеты, немецкий компас и план местности с пометками на латыни. Я не с царевичем говорил, а как бы «мимо него», обсуждая ситуацию со своими соратниками.

— Представляешь, Леонтий, какая подлость? — говорил я, перебирая бумаги. — Англичане и шведы платят своим шпионам, чтобы наши солдаты на границе остались с голыми руками. Эти люди, что мутят воду на уральских заводах, получают плату не в русских рублях. Их ведут образованные, знающие языки офицеры. Демидов жалуется, а мы из-за этого простоя не можем отправить пушки в полк князя Долгорукова. Чем он будет встречать орду в следующем месяце — одному Богу известно.

Алексей перестал делать вид, что читает. Он слушал. Каждое слово разрушало привычную картину мира. Он ушел к себе в комнату раньше обычного, ничего не сказав.

Той ночью он не спал. Позже Любава рассказала мне, что видела свет в его окне до самого рассвета. Как потом выяснилось, он лихорадочно перечитывал письма из Москвы от своих сторонников, где ему писали о «богопротивном бароне, губящем Россию». Он отчаянно пытался найти в них подтверждение своей правоты, зацепиться за привычные идеи. Но факты, которые он увидел и услышал — свидетельство боевого полковника, иностранные монеты, донесения — вступали в жестокое противоречие с тем, во что он так хотел верить.

Его мир трещал по швам. Он все еще ненавидел меня, зато теперь эта ненависть перестала быть простой.

Пока в Игнатовском разворачивались тихие психологические баталии, на Урале, за тысячи верст, шла настоящая, кровавая война. Позднее я узнал, что получив мой пакет с инструкциями, Нартов обрел второе дыхание, ведь именно нечто подобное он и хотел воплотить в жизнь, а тут как раз и мои пояснения, которые дают уверенность и не дают ложных путей. Он собрал лучших литейщиков и разложил перед ними мои эскизы, начал объяснять. Он говорил о физике процесса: о том, как жидкий фосфор, словно масло в воде, поднимется вверх и уйдет в специальные «карманы»-прибыли, очищая основную массу металла.

Первая попытка, однако, обернулась неудачей. Форму, сделанную из местной, некачественной глины, все же немного «повело» от чудовищного жара, и геометрия отливки была нарушена. Демидов уже готов был махнуть рукой, но Нартов проявил дьявольское упрямство. Он не стал выбрасывать почти испорченную деталь. Запершись в цеху на двое суток, он сконструировал специальную расточную головку и лично, почти на ощупь, довел внутреннюю поверхность цилиндра до идеала. Эта выстраданная, спасенная из брака деталь стала его личным триумфом. Он доказал — и Демидову, и себе — что гений инженера способен победить даже самую упрямую материю.

Одновременно с этой тихой производственной победой капитан Орлов вел свою, куда более громкую войну. Выжав из пленного немца-диверсанта все, что можно, он получил обрывки информации о сети связных. Вместе с лучшими следопытами Демидова он устроил на Урале настоящую облаву, вычисляя и выбивая ключевые звенья. Развязка наступила у старой переправы через реку Чусовую. Загнав ядро диверсионной группы в ловушку, Орлов понял, что живыми они не сдадутся.

— Вылезай, сволочь! — крикнул он, прячась за валуном. — Поговорим!

— С мертвецами не разговаривают, русский пес, — донеслось в ответ на ломаном немецком.

И тут же из-за деревьев ударили выстрелы. Завязался короткий, яростный бой. В этой перестрелке один из парней Орлова, молодой Гришка, его первый помощник, получил смертельную рану в грудь. Падая, он успел выстрелить и уложить одного из нападавших. Орлов, рассвирепев, поднял своих людей в атаку и лично пристрелил главаря диверсантов.

Весть об этом принес третий гонец. Он привез два письма. Одно — от Орлова, короткое, злое, с именами погибших и сухим отчетом о ликвидации. Второе — от Демидова. Когда я развернул его, я ожидал увидеть что угодно: отчеты, просьбы, новые условия. Но на листе было лишь несколько скупых фраз, написанных хозяйским почерком.

'Петр Алексеевич.

Твой механик — дьявол. Зверь твой заработал. Металл будет.

Орлов твой — цепной пес, каких я не видал. Но хорош. Свое дело знает.

Эти твари пришли за Уралом. За всем. Это наша общая война.

Жду твоего человека по охране. Старые методы здесь больше не годятся.

Демидов'.

Я долго смотрел на эти слова. В них было какое-то признание меня равным. Наш странный, вынужденный союз, начавшийся с недоверия и шпионажа, был окончательно скреплен общей победой, кровью и осознанием общего, смертельно опасного врага.

Я подошел к шкафу, где хранил личные дела своего маленького «Охранного полка». Есть у меня кандидат — очень подходящий.