Инженер Петра Великого – 5

Глава 16

Надменно брошенный приказ царевича стал последней каплей. Федька замер с деталью в руках. Это был осознанный, продуманный удар под прикрытием личины государственной заботы. За спиной Алексея отчетливо маячила ухмыляющаяся тень барона Гюйссена. Этот вкрадчивый интриган потакал наследнику и умело направлял его разрушительную энергию, превращая комплексы и страхи в оружие против меня.

Выйдя из конторы, я подошел к оцепеневшему Федьке и спокойно забрал у него из рук деталь.

— Положи на верстак, Федор. Этого не будет, — сказал я достаточно громко, чтобы слышали и другие. — С его высочеством и его наставником я разберусь.

Противостоять им в лоб или апеллировать к здравому смыслу было бесполезно. Я решил нанести ответный удар на их же поле — в борьбе за умы моих людей. На следующий день, когда Гюйссен, собрав десяток самых набожных жен и стариков, попытался организовать у ворот Игнатовского молебен «об избавлении от бесовских машин», я не стал его разгонять. Дождавшись конца, я подошел к местному священнику.

— Благодарю за молитвы, отец, — сказал я с самым смиренным видом. — А теперь прошу вас освятить дело истинно богоугодное.

На глазах у той же толпы на площадь выкатили первую пушку из новой партии, предназначенной для защиты южных рубежей от набегов басурман. Священник, не смея отказать, провел обряд. А после я, перекрестившись, передал ему увесистый кошель с серебром — пожертвование на ремонт старой церкви.

— Пусть солдаты наши с Божьей помощью бьют врага, а мы здесь, в тылу, помолимся за них и поможем дому Божьему', — громко сказал я.

Эффект был ошеломительным. В глазах людей я из «барона-антихриста» превратился в рачительного, благочестивого хозяина и патриота. Гюйссен понял, что его тонкая игра провалилась. Ну еще бы. Глупостями занимается. Такая история иноземными шпионами (которые не один день готовились) не получилась толком, а тут какой-то старик, полунаставник. Мелкий прыщ.

Теперь, подготовив почву, пора было избавляться и от него. Дальнейшее присутствие Гюйссена в Игнатовском представляло прямую угрозу. Формальный предлог нашелся быстро. Собрав начальников цехов, я объявил, что работа над новым сплавом для «Титана» переходит в разряд «особо секретных государственных дел». Я составил и подписал указ, согласно которому доступ в металлургическую лабораторию и прилегающие мастерские отныне разрешался только по специальным допускам.

Вечером того же дня я вызвал к себе барона Гюйссена. Он явился, пытаясь сохранить елейную улыбку, правда на лице не было прежней уверенности.

— Барон, — я пододвинул ему копию указа. — С завтрашнего дня в Игнатовском вводится особый режим в связи с началом работ чрезвычайной важности. Прошу ознакомиться.

Он пробежал глазами бумагу, его лицо вытянулось.

— Что это означает? — в голосе прозвучали визгливые нотки. — Вы хотите запретить мне, наставнику его высочества, наблюдать за процессом обучения? Это произвол! Я буду жаловаться Государю!

— Это не произвол, барон. Это режим секретности, — спокойно ответил я. — А поскольку у вас, как у иностранного подданного, не может быть допуска к работам такого уровня, ваше дальнейшее пребывание здесь становится… нецелесообразным. Для вашей же безопасности.

Дверь с грохотом распахнулась, и в контору, не постучав, ворвался Алексей. Не знаю что он хотел изначально, но Гюйссен сходу нажаловался, пользуясь случаем. Лицо царевича пошло красными пятнами.

— Что вы себе позволяете, Смирнов⁈ — громко рыкнул он. — Вы не имеете права! Вы изгоняете моего человека! Это прямое посягательство на мой статус, на волю моего отца!

Мне кажется, он защищал не Гюйссена, а свой униженный авторитет. Молча подойдя к тяжелому, окованному железом сундуку, служившему мне сейфом, я неторопливо достал оттуда свиток с большой сургучной печатью.

— Вот, ваше высочество, другая воля вашего отца, — я развернул на столе указ, данный мне Петром после суда. — Здесь мне предоставлены чрезвычайные полномочия для выполнения поставленной задачи. И право устранять любые препятствия, которые могут возникнуть на этом пути. Любые.

Я строго смотрел на него, он не выдержал моего взгляда.

— А что до вашего воспитания, — я намеренно понизил голос, заставляя его вслушиваться, — то в этом же указе Государь, радея о вашем будущем и желая видеть в вас мужа государева, а не дворцового щеголя, выразил надежду, что я смогу приобщить вас к наукам и к труду. И если методы интеллектуального вразумления не принесут должных плодов, я имею полное право ознакомить вас с работой простого мастерового. Сами знаете, ваш батюшка сам не прочь руками поработать. Поэтому, я думаю, что неделя у доменной печи или в шахте, в одной робе с рабочими, быстро выбьет из вашей головы праздные мысли. Это старый и весьма действенный педагогический прием, не так ли?

Я угрожал полным разрушением его сословной спеси. Для Алексея перспектива физического труда наравне с «чернью» оказалась страшнее любой плахи. Он побледнел, отступил на шаг. Гнев испарился, уступив место растерянности и затаенному страху. Он был побежден. И это меня расстраивало, ведь я хотел бы чтобы этот человек был хотя бы немного похож на своего отца.

Гюйссен, наблюдавший за этой сценой, понял, что его игра окончена. Его главный щит сломался. Он съежился, мгновенно превратившись из влиятельного интригана в напуганного иноземца.

На следующий день барон Гюйссен в сопровождении двух моих гвардейцев отбыл в Петербург «для срочного доклада о чрезвычайных успехах его высочества в освоении наук». Шпион был устранен. Глядя, как Алексей провожает карету своего единственного союзника, я не чувствовал триумфа. На его лице была легкочитаемая затаившаяся ненависть. Пропасть между мной и наследником престола только что стала непреодолимой.

В день отъезда Гюйссена мои мысли были заняты только царевичем. Когда Петр Великий решил доверить мне воспитание сына, я был воодушевлен, несмотря на то, что поначалу идея мне «не зашла». Весь день я думал как расположить к себе царевича и перевернуть ход истории, сохранить преемственность династии, предотвратить дворцовые перевороты. Но чем больше я вникал в положительные или отрицательные черты личности Алексея, тем больше я разочаровывался. Задача была невозможной. Может, действительно, царевич не достоин царства? Ведь дворцовые перевороты, в конце концов, привели к воцарению Екатерины Второй, которая (не знаю насколько это правда, но меня так учили в школе) привела страну к «золотому веку».

Мне не спалось. Мысли раздражали. Бессонница выгнала меня из дома в холодную, пронзительную ночь, пахнущую далеким дымом. Ноги сами привели меня к самому уединенному месту в Игнатовском — к краю старого глиняного карьера. Каково же было мое удивление, когда я оказался не один в этом месте. Там, на самом обрыве, четким темным силуэтом на фоне бездонного, усыпанного звездами неба стоял Алексей. Он смотрел на восток, в сторону Москвы.

Я подошел и встал рядом. Он даже не шелохнулся. Мы долго молчали, тишина была напряженнее самого громкого спора. Ветер шелестел в прошлогодней траве, и казалось, сама вечность смотрит на нас двоих.

— Вы ненавидите меня, барон? — его тихий голос, лишенный надменности, заставил отвлечься от мыслей.

Я посмотрел на его профиль, едва различимый в темноте.

— Нет, ваше высочество. Я вас не понимаю.

Он резко обернулся, на лице была одна эмоция — ярость.

— А я вас понимаю, барон. И ненавижу. Вы думаете, вы строите величие? Вы строите ад на русской земле. Вы и мой отец. Вы сдираете с нее кожу, ее веру, ее душу, и натягиваете на нее этот ваш немецкий, протестантский кафтан. Ваши машины, ваши заводы… Это идолы, которым вы приносите в жертву живых людей. Вы отвращаете их от Бога, заменяя молитву грохотом молотов. Вы — чума. И я сделаю все, чтобы остановить вас.

Кажется, мне только что официально объявили войну.

— А сильна ли та вера, ваше высочество, которая боится паровой машины? — спросил я так же тихо. — Разве Господь не дал человеку разум, чтобы тот облегчил свой каторжный труд?

— Разум дан для постижения Божьего промысла, а не для создания адских механизмов, которые дымят и отравляют воздух! — отрезал он. — Вы несете соблазн и погибель для души!

Я слушал его с бесконечной усталостью. Передо мной стоял упрямый юноша — в нем воплотилась вся трагедия моей страны, ее вечный, кровавый разрыв между прошлым и будущим.

— Вспомните историю, ваше высочество. Вы должны были изучать это, — сказал я. — Вспомните великий Константинополь. Пока его мудрецы вели бесконечные споры о том, сколько ангелов может уместиться на острие иглы, султан Мехмед отливал пушки, способные сокрушить их тысячелетние стены. Их благочестие и молитвы не спасли их от янычарских сабель. Потому что силу можно победить только большей силой. Все остальное — красивые слова для самоуспокоения перед смертью.

Он хотел возразить, но я не дал ему вставить и слова. На эмоциях я даже чуть повысил голос.

— Вы говорите о душе. А я — о телах русских солдат, которых ваш дед и отец клали тысячами, потому что у шведов были лучшие ружья и лучшая сталь. Я строю заводы, чтобы наши мужики не затыкали собой дыры в обороне. Чтобы их матери и жены не выли по ним в деревнях. Вы печетесь о чистоте веры, а я — о том, чтобы у этой веры были крепкие стены и острый меч для защиты. Ибо без этого любая, даже самая святая земля, превращается в пастбище для чужих коней.

Я умолк. Пришлось сдержать себя, чтобы не наговорить лишнего. В голове пронеслась еще не случившаяся история — картина из будущего, которое было моим прошлым. Другой наследник, другой Петр, внук Петра Великого, взошедший на трон… Его росчерк пера, одним махом возвращающий прусскому королю Фридриху все земли, завоеванные Россией, и обнуляющий победы, оплаченные кровью десятков тысяч солдат. Память подбросила и другую фразу, от русского полководца два века спустя, с горечью сказавшего: «Мы их спасли, и они нам этого никогда не простят». Потому что слабость и милосердие в большой политике воспринимаются не как добродетель, а как приглашение ударить в спину.

— И самое страшное, ваше высочество, — я взял себя в руки спокойным тоном заговорил, — в том, что слабость не рождает благодарности. Она рождает лишь презрение и желание добить. Проявив милость к поверженному врагу, вы не обретете друга. Вы лишь дадите ему время собраться с силами и вернуться, чтобы вонзить вам нож между лопаток. Таков закон этого мира. И правитель, который этого не понимает, — не правитель, а могильщик своей страны.

Я повернулся, чтобы уйти. Я сказал все.

— Вы… Вы не человек, барон, — донеслось мне в спину. В его голосе была растерянность. — Вы мыслите, как… как ваши бездушные машины.

— Возможно, — ответил я, не оборачиваясь. — Но именно такие «машины» и строят империи, ваше высочество. А благочестивые мечтатели лишь пишут им эпитафии.

Я ушел, оставив его одного на краю пропасти. Этот разговор не сблизил нас, а жаль. Разговор вырыл между нами бездну.

После нашего ночного разговора Алексей погрузился в глухую, угрюмую меланхолию. Он больше не пытался саботировать работу, однако его бездействие было почти столь же разрушительным. Целыми днями он бесцельно бродил по территории Игнатовского, словно призрак, окутанный облаком смертельной скуки. В его глазах потухла даже ненависть, уступив место апатии. Это затишье было обманчивым, как штиль перед бурей. Беспокойному уму Алексея требовалось срочно найти применение, иначе он начал бы разрушать себя изнутри.

Я решил сменить тактику и пригласил его в свою химическую лабораторию. Ко мне зашел человек, идущий на эшафот в ожидании очередной порции нравоучений. Но я молчал, просто начал работать.

На его глазах из невзрачного зеленого камня, истолченного в порошок и смешанного с углем, в жаре печи родилась ослепительная капля чистой меди. Затем из серого, тусклого галенита я извлек тяжелый, серебристый шарик свинца. Я не объяснял химических формул, просто показывал ему превращение. Трансмутацию. Чудо, которое веками искали алхимики, происходило здесь, на его глазах, и подчинялось знанию. В апатичных глазах царевича впервые за долгое время мелькнул проблеск живого интереса — скорее даже азарт игрока, пытающегося разгадать секрет фокуса.

Дождавшись, пока наживка будет проглочена, я перешел к главному, принеся стопку тяжелых, переплетенных в кожу трофейных фолиантов.

— Ваше высочество, — сказал я как можно более буднично, — мы бьемся над загадкой упругой стали. Ответ, скорее всего, здесь. Но эти книги написаны на готической немецкой скорописи и на латыни. Моих знаний не хватает, чтобы разобрать эти каракули, а вы, я знаю, сильны в языках.

Я делал вид, что прошу о помощи в простом, рутинном деле.

— Это скучная, кропотливая работа, — продолжил я. — Не думаю, что она достойна вашего внимания…

— Я справлюсь, — перебил он меня, я все же задел его самолюбие. Он принял это как вызов своему интеллекту.

— Разумеется, — кивнул я. — Но одному вам будет тяжело. Я попросил баронессу де ла Серда помочь вам с ведением записей и переводом особо сложных мест. Она, как и вы, получила прекрасное европейское образование.

В дверях лаборатории появилась Изабелла. Я заранее поговорил с ней, и она с радостью согласилась, увидев в этом возможность быть полезной общему делу.

Их совместная работа началась на следующий день. Поначалу Алексей вел себя отстраненно, пытаясь низвести роль Изабеллы до простого секретаря. Однако он быстро убедился, что перед ним обладательница гибкого и острого ума, а не придворная кукла. Вместе они погрузились в лабиринты старинных текстов, где в одном из трактатов наткнулись на зашифрованный рецепт «стали, упругой, как скифский лук». Для ее создания, гласил рецепт, в расплав требовалось добавить «кровь небесного дракона».

Здесь и начался их первый настоящий спор. Алексей, со своей склонностью к мистицизму, настаивал, что это аллегория, духовный символ. Изабелла же, с ее прагматичным складом ума, предположила, что речь идет о конкретном, редком минерале, который в старину могли связывать с упавшими «небесными камнями».

Они спорили, перерывали другие книги в поисках подтверждений (царевич отправлял гонцов в Питер за необходимыми ему книгами), сверяли алхимические символы. В этом интеллектуальном поединке Алексей преобразился. Забыв о своей вражде, он был полностью увлечен. Впервые в жизни кто-то спорил с ним на равных, апеллируя не к его титулу, а к силе аргументов (главное, что это был не я или Магницкий).

Я начал замечать, что его интерес к старинным текстам начал незаметно переплетаться с интересом к своей удивительной напарнице. А я, получая от Магницкого доклады об их успехах, понимал, что пытаясь решить технологическую задачу, я, возможно, начал решать куда более сложную — задачу очеловечивания наследника.

За тихой академической работой царевича и Изабеллы с нескрываемой радостью наблюдала Любава. Ее вотчина — большая, жарко натопленная кухня — была идеальным наблюдательным постом. В ее простом и мудром женском миропонимании все складывалось как нельзя лучше: утонченная, ученая барышня-иноземка и наследник престола — что может быть правильнее? Два сапога пара. И если Господь управит и между ними вспыхнет искра, главная соперница за сердце хозяина будет устранена самым естественным и почетным образом. И, освободившись от этой тревоги, она с удвоенной силой принялась вить свое гнездо, окружая меня заботой. И все это я понял значительно позднее, тогда же я был «слеп».

Когда я, забыв о времени, до глубокой ночи корпел над чертежами «Титана», она приносила еду прямо в лабораторию. Без слов ставила на стол кружку горячего сбитня, забирала мой прожженный кислотой камзол, чтобы утром вернуть его с аккуратной, почти невидимой штопкой, следила, чтобы в конторе горел огонь и бумаги лежали в идеальном порядке. Ее забота была тихой, безмолвной войной за мое внимание.

Но, к своему стыду, я почти не замечал этого. Все мои мысли были там, за тысячи верст, на Урале. Отсутствие вестей от Нартова и Орлова, затянувшееся более чем на месяц, давило сильнее любых плохих новостей. Там стряслось что-то серьезное. Интуиция, отточенная на решении сложных задач, твердила: в механизме под названием «Уральская экспедиция» что-то сломалось.

Часами просиживая над картами, я пытался предугадать, что могло пойти не так. По моим приказам готовили резервную партию паровых насосов и самых ходовых запчастей, но ящики, промаркированные и готовые к отправке, стояли на складе мертвым грузом — я не знал, нужно ли это сейчас. Я был похож на хирурга, приготовившего все инструменты для сложнейшей операции, но не знающего, где его пациент.

Выжженный этой тревогой, я стал рассеянным и отстраненным. Машинально благодарил Любаву за принесенный ужин, не видя тоски и надежды в ее глазах. Хвалил ее за порядок, не замечая, как она, поправляя скатерть, украдкой касается моей руки. Ее тихая любовь расцветала рядом, а я, поглощенный призраками собственных страхов, был слеп.

Развязка наступила внезапно, на исходе месяца гнетущего молчания. В тот вечер я сидел над картой Урала, когда во двор вихрем влетел всадник — загнанный, покрытый грязью с ног до головы человек на измученной лошади. Едва не выпав из седла, он, шатаясь, бросился к моей конторе. Гвардеец, что проводил его с КПП, помог ему добраться. У гонца был пропуск — значит свой.

— Срочное! Барону Смирнову! Лично в руки! — прохрипел он, протягивая запечатанный сургучом пакет.

Пальцы не слушались, пока я срывал печать. Внутри было два листа.