Инженер Петра Великого – 5

Глава 20

Главное здание Адмиралтейства, пахнущее свежей сосновой стружкой и дегтем, было величественным. Здесь, в большой светлице с окнами на заложенный стапель, где уже вырисовывался скелет будущего линейного корабля, решалась судьба Северной войны. Скрип перьев, приглушенный кашель, шорох тяжелых камзолов — звуки тонули в тишине, царившей за длинным дубовым столом. Во главе сидел Государь. Его массивную фигуру, казалось, не вмещало даже резное кресло. Ни на кого не глядя, он водил острием ножа по поверхности стола, и в этом отсутствующем движении чувствовалась сжатая пружина.

Рядом со мной сидел Яков Вилимович Брюс, а по другую руку — царевич Алексей, на чьем лице застыла привычная смесь скуки и плохо скрываемого недовольства ко всему этому «немецкому» действу. Его присутствие, навязанное прямым приказом отца, походило на очередную, пока непонятную мне, педагогическую пытку.

Получив кивок от царя, первым поднялся князь-кесарь Ромодановский. Поддержанный седовласыми генералами, он изложил до предсказуемости осторожный план: закрепить за Россией Ингерманландию — «исконные наши земли», — получить выход к морю и ограничиться умеренной денежной контрибуцией, чтобы «не гневить понапрасну европейские дворы и не дать англичанам повода для вмешательства». В его речи звучала вся суть государственника старой закалки — взять свое и немедленно запереть дверь на засов.

Когда он закончил, Петр вперил в меня тяжелый взгляд.

— Что скажешь, бригадир? Твои «адские котлы» шведу бока намяли. Тебе лине знать, какую цену за то лечение выставить.

М-дя. Умеет Царь подножки ставить. Ну-с, я не виноват. Откроем рот во всю свою ширь, глядишь хотя бы половину «хотелок» загребу.

Чувствуя на себе десятки взглядов — враждебных, любопытных, выжидающих, — я поднялся. Спорить с доводами князя-кесаря я не стал. Я решил их уничтожить.

— Ваше величество, господа, — начал я, подойдя к большой карте Остзейского края, разложенной на отдельном столе. — Мы рискуем совершить роковую ошибку. Мы смотрим на эту войну как на драку за спорный участок земли, хотя на самом деле выиграли нечто несоизмеримо большее. Мы сломали хребет шведской военной машине. И теперь наша задача — не дать ей срастись вновь. Никогда.

Моя указка обвела устье Невы и все побережье.

— Ингерманландия — это калитка. Нам же нужны ворота в Европу, широкие, чтобы в них могли войти целые торговые флотилии. А это вся Эстляндия с Ревелем, вся Лифляндия с Ригой. Не только земли, а готовые порты, верфи, торговые конторы, веками работавшие на шведскую корону. Отныне они будут работать на казну российскую.

В зале зашумели. Багровые лица моих недоброжелателей исказились, а Меньшиков что-то гневно прошептал соседу. Я продолжил, повысив голос:

— Далее. Карельский перешеек с Выборгом — наш. Земли же, что лежат за ним до самого Або, — я очертил контур будущей Финляндии, — должны стать ничейным княжеством под нашим покровительством. Нам не нужна эта бедная, скалистая земля. Нам нужен вечный замок на северных границах Петербурга. Пусть шведы сами кормят это княжество, коль захотят, а мы будем лишь гарантировать его нейтралитет.

Выдержав паузу, чтобы дать им переварить масштаб территориальных претензий, я перешел к самому главному.

— Теперь о контрибуции. Уважаемый князь-кесарь предлагает взять деньгами. А я спрошу: что есть деньги? Пыль. Золото можно занять у лондонских банкиров, переплавить церковную утварь или, в конце концов, ограбить собственных подданных. Деньги — ресурс возобновляемый. А вот промышленную мощь за год или два не восстановишь.

Мои слова удивили. Меньшиков даже прищурился.

— Посему я предлагаю: никакого золота. В течение пяти лет Швеция будет платить нам дань металлом. Их лучшая медь пойдет на наши пушки. Их железо — на наши станки. И главное, — я поймал взгляд Петра, — они отдадут нам все оставшиеся запасы данеморской руды и весь уцелевший станочный парк со своих верфей в Карлскруне. Мы обескровим их военную промышленность, превратив ее на годы в наш сырьевой придаток.

И, наконец, последний удар.

— А за унижение, за разорение наших земель и за то, что их король посмел ступить на нашу землю с оружием, — за него лично пусть платят. Золотом. Сумма рассчитана, — на стол лег лист бумаги. — Она такова, что им придется либо обложить своих подданных тройным налогом, либо залезть в вековую кабалу к английским ростовщикам. Пусть выбирают.

Когда я закончил, в зале воцарилась тишина. Мой план был жестким, тотальным, нацеленным на полное и окончательное уничтожение Швеции как великой державы. Генералы растерянно переглядывались, Брюс нахмурился, явно просчитывая реакцию Европы. Самое время было разыграть мою «алексеевскую карту».

— Впрочем, господа, — я сменил тон на более примирительный, — все это — лишь грубые наброски. Облечь их в изящную, не оскорбительную для монарших ушей форму — дело тонкое, дипломатическое. Ваше высочество, — я повернулся к Алексею, который с с легким интересом слушал мою «немецкую» речь. — Вы, как человек, постигший премудрости европейской словесности, смогли бы составить преамбулу к сему договору лучше, чем кто-либо. Написать ее так, чтобы наши справедливые требования выглядели актом милосердия просвещенного монарха к заблудшему соседу. Эта задача требует знания языков и понимания души европейских государей.

Алексей замер. Я предлагал ему стать творцом самой важной, самой «европейской» части документа. На его лице недоверие ко мне боролось с соблазном утереть нос этому «выскочке-механику» на его же поле, показав, что он, наследник, разбирается в высокой дипломатии лучше любого барона.

— Что ж… — хмыкнул он, силясь сохранить надменное выражение лица. — Если Государю будет угодно, я готов приложить свои скромные познания на пользу Отечества.

Петр, с легкой ухмылкой бросил.

— Угодно! Условия барона — принять за основу. Брюсу — возглавить делегацию. Смирнову — быть при нем главным советником. Царевичу — готовить преамбулу. Всем остальным — молиться, чтобы у шведов хватило ума согласиться.

Через неделю в одной из палат Адмиралтейской крепости-верфи, с видом на строящийся флот — лучший символ новой России, — начались переговоры. Вопреки моим ожиданиям яростного торга, шведская делегация во главе с графом Арвидом Горном держалась на удивление сдержанно. Вместо дипломатических уловок я столкнулся с усталой и методичной сдачей позиций. Они оспаривали второстепенные детали, сроки поставок и формулировки, однако ключевые, убойные пункты моего плана — территории, контрибуцию металлом и выкуп за короля — принимали с минимальным сопротивлением. Такая готовность к капитуляции выглядела неестественной и требовала объяснения.

Разгадка пришла поздним вечером накануне решающего раунда, вместе с Брюсом. Он явился с несколькими письмами, полученными из Любека. В руках он держал переписку своего доверенного лица с немецким купцом, имевшим обширные связи в Стокгольме. Под видом обсуждения цен на пеньку и лес в письмах эзоповым языком излагалась вся подноготная шведской внутренней политики.

— Ты думаешь, мы их ломаем, барон? — улыбался Брюс, раскладывая бумаги. — А на самом деле мы лишь помогаем им затянуть ошейник на шее их собственного короля.

Поначалу его слова показались мне какой-то иезуитской логикой. Я же ведь предполагал, что запросив большее, я получу желаемое, а главное, больше тогол, что было в моей истории (по крайней мере, как я ее помнил).

— Постойте, Яков Вилимович. Мы требуем с них три шкуры, а они этому только рады?

— Не они, барон, а их аристократия, — терпеливо пояснил Брюс. — Риксдаг. Они смертельно устали от войн Карла, от абсолютизма, истощившего страну и лишившего их реальной власти. Его плен для них — уникальный шанс вернуть себе контроль над государством. — Брюс указал на строку в письме. — Смотри. Больше всех за мир на любых условиях ратует партия графа Горна, нашего главного переговорщика. Они понимают: продолжение войны — это гарантированное поражение. Зато возвращение на трон побежденного, униженного и обремененного гигантским долгом короля — идеально. Они получают управляемую марионетку, которую всю оставшуюся жизнь будут держать на коротком поводке, попрекая «Котлинским позором» (так, кстати, сам обозвали в Европе битву с пленением Карла). Наш выкуп — цена, которую они платят за собственную власть.

Циничный, абсолютно логичный расклад начал проясняться. Мой план, нацеленный на внешнее ослабление Швеции, идеально совпал с внутренними интересами их элиты.

— А контрибуция металлом? — спросил я, все еще пытаясь найти изъян в этой схеме.

— А контрибуция металлом, — подхватил Брюс, — позволит им запустить простаивающие рудники и мануфактуры, чтобы выполнить наши условия. Они сохранят промышленность и дадут работу людям, списав все тяготы на проигравшего войну короля. Мы для них — идеальный инструмент для решения их внутренних проблем. Да и мнится мне, что им выгоднее торговать излишками железа, чем вливать их в затеи Карла. Последние несколько лет шведская казна не пополнялась, все шло на убыль, а тут еще и плен.

Вооруженный этим знанием, на следующий день я действовал безжалостно и уверенно. Я требовал, знал, что они согласятся. Одновременно я решил использовать ситуацию для продвижения своего самого сложного проекта — воспитания Алексея. Понимая, что Государь во многом сам запустил воспитание сына, я видел свою задачу не в том, чтобы сломать царевича, а в том, чтобы примирить его с отцом.

Алексея спровадил Петр, считая, что и так много его сын выполнил — аж в цельном договоре текст написал. Я же был другого мнения. Перед финальным раундом переговоров, когда оставалось согласовать лишь выкуп за Карла, я решился на рискованный шаг. Дождавшись момента, когда мы с Государем остались одни, я завел разговор о царевиче.

— Государь, — я осторожно обратился к нему, — мы стоим на пороге великого мира, который изменит лик России. Наследнику престола крайне важно увидеть своими глазами, как она куется. Увидеть нашу волю и слабость противника. Это станет для него лучшим уроком государственной науки, чем сотня книг.

Петр хмуро посмотрел на меня, однако в его взгляде мелькнул интерес. Виноватый в том, что запустил воспитание сына, он, казалось, был готов ухватиться за любую возможность наверстать упущенное.

— Что предлагаешь? — буркнул он.

— Позвольте ему присутствовать при подписании. В качестве моего помощника и эксперта по европейскому церемониалу. Пусть он увидит, как шведские вельможи склоняют головы перед мощью России. Пусть почувствует себя частью этой мощи. Пусть поймет, что величие страны не в прошлом, а сейчас, перед его собственными глазами.

Царь долго молчал, потом коротко кивнул.

В тот же день в зале Адмиралтейства Алексей сидел за нашим столом — угрюмый, отстраненный, всем своим видом показывая, что его присутствие здесь не более чем отцовская прихоть. Переговоры шли вязко. Граф Горн уперся именно в вопросе выкупа.

— Ваше превосходительство, — сухим тоном заявил он, — сумма, которую вы требуете, не просто велика. Она разорительна. Она не соответствует ни практике европейских войн, ни чести коронованных особ. Казна Швеции пуста. Мы не сможем выплатить этого и за сто лет.

Он блефовал, тянул время, пытаясь выторговать хоть какую-то уступку, чтобы не выглядеть полным капитулянтом. Брюс уже готов был ответить жесткой тирадой, но я остановил его жестом и повернулся к Алексею.

— Ваше высочество, — я обратился к царевичу подчеркнуто уважительно, заставив всех в зале обернуться. — Господин граф говорит о европейской практике. Но вы, как человек, глубоко изучивший историю, без сомнения, помните прецеденты. Не будете ли вы так любезны просветить нас? Уверен, ваши познания помогут нам найти справедливое решение.

Наживка была брошена. Я апеллировал к его эрудиции и самолюбию (при этом, зная, что они с Изабеллой этот вопрос про выкупы монархов как-то обсуждали). Несколько секунд в зале было тихо. Алексей поджал губы. Отказаться — значило расписаться в своем невежестве на глазах у отца и всей элиты. Он выпрямился, в его голосе, к моему удивлению, не было надменности.

— Если память мне не изменяет, — обратился он к графу Горну, — выкуп за короля Франциска составил два миллиона золотых экю, что равнялось почти двум годовым доходам французской короны. А за короля Ричарда его брат, принц Джон, и вся Англия собирали сто пятьдесят тысяч марок серебром — сумму по тем временам астрономическую. История, господин граф, знает примеры и похлеще.

Он говорил, а его лицо менялось на глазах. Взгляд загорелся азартом. Он использовал знания как оружие в реальной дипломатической схватке. Граф Горн был обескуражен. Такого удара от угрюмого юноши он не ожидал. Я же смотрел на Петра. Царь не отрываясь глядел на сына, на его лице впервые за долгое время плескалась редкая, почти нескрываемая отцовская гордость. В Алексее он увидел проблеск будущего государя.

Осень 1706 года. Тот же зал в Адмиралтействе, но атмосфера иная — торжественная, тяжелая, пропитанная запахом сургуча. На столе лежал толстый, перевязанный золотым шнуром фолиант мирного договора. За спиной Брюса я размышлял о том, что в моем мире эта война закончилась в 1721 году. Двадцать один год крови, поражений и неимоверного напряжения. Здесь, в этой реальности, она завершилась за шесть лет сокрушительным триумфом, менявшим расклад сил во всей Европе. С лицом, похожим на восковую маску, граф Горн медленно выводил свою подпись; его рука заметно дрожала. Затем свою подпись брезгливо поставил Карл. Эйфории победителя не было. Лишь тяжесть ответственности. Эта подпись означала рождение новой, могущественной и пугающей для остального мира России.

За день до отбытия шведской делегации меня известили: его величество Карл XII желает меня видеть. Наедине. Просьба, переданная через графа Горна, звучала как приказ. Я согласился.

Местом встречи стали его временные покои в Адмиралтействе. Комната, обставленная по-походному, была почти пуста — пока мы говорили, слуга молча укладывал в дорожные сундуки личные вещи монарха. Карл стоял у окна, глядя на строительные леса. Одетый в простой суконный камзол, без регалий, он походил на хищника, зализывающего раны, — уставшего, не утратившего своей смертельной опасности.

— Я хотеть посмотреть в глаза человеку, который заставить моих генералов бояться звука собственных шагов, — произнес он, не оборачиваясь.

— Ваше величество, войну выиграл русский солдат, — ответил я, не собираясь подыгрывать его тону.

Он резко обернулся. На его лице не было ни капли уважения или смирения.

— Не лги мне, барон. И себе не лги, — прошипел он. — Солдат выигрывать битву, которую для него придумать полководец. Я думал, войну решают быстрые марши и удар в решающем месте. Всю жизнь я учить этому. А ты… ты показать мне, что войну выигрывает тот, кто быстрее подвозит к пушкам ядра и сухари. Тот, у кого мушкет стрелять десять раз, пока мой гренадер успевает выстрелить дважды. Ты не воевать, а считать как лавочник. И твои цифры оказались сильнее моей воли.

В его словах сквозила горечь человека, чье искусство обесценили грубой силой.

— Я завидовать твоему царю, — продолжил он, и в голосе его прозвучало злорадство. — Не его землям. Я их вернуть. Я завидую тому, что у него есть такое чудовище, как ты. Он думает, что получил верного пса, а на самом деле пригреть на груди дракона, который однажды спалит его самого.

Он подошел вплотную, глядя сверху вниз.

— Но я позвать не для этого. Наша с тобой война на поле боя окончена. Ты победил. Поздравляю. Теперь для тебя начинается настоящая война, за твоим поражением в которой я буду с удовольствием наблюдать из Стокгольма.

Сделав паузу, он насладился эффектом.

— Думаешь, Европа простит России эту победу? А англичане, которых ты так ловко обставил, забыть унижение? Свои линейные корабли они сюда не пришлют — дорого и глупо. Вместо них явятся тихие люди в неприметных плащах, с кошельками, набитыми золотом, и с ядом в перстнях. Они не станут штурмовать твое Игнатовское. Зачем? Проще купить твоего лучшего мастера, чтобы он продать им чертеж. Подкупить вельмож, которые нашепчут царю о заговоре. Устроить пожар на складах, поднять бунт твоих же рабочих, проклинающих тебя за то, что отнять у них привычную жизнь.

Передо мной стоял какой-то пророк, с наслаждением предрекающий мне мучительную смерть.

— Ты обыграл меня, солдата, на своем поле. Что ж, добро пожаловать на наше, барон. В игру королей. В этой игре тебя сожрут. Тебя, твой машины и твой царя-плотника. Удачи. Она тебе понадобится.

Не прощаясь, он развернулся и вернулся к окну, аудиенция окончена. Я вышел из комнаты.

А ведь Карл мне раньше нравился, тварюка.

Когда униженная шведская делегация отбыла, Адмиралтейство наполнилось деловой тишиной. Война была выиграна, но ее плоды еще предстояло собрать и переварить. Вечером того же дня из высокого окна в кабинете Брюса нам открылась редкая сцена. Внизу, в одной из палат, у огромной карты с уже нанесенными новыми границами стояли Петр и царевич Алексей, погруженные в разговор. Алексей, ткнув пальцем в карту, задал отцу конкретный вопрос о статусе рижского порта, и Петр, без обычного раздражения, принялся обстоятельно отвечать, водя по бумаге толстым пальцем.

— Гляди-ка, Яков Вилимович, — тихо проговорил я. — Кажется, первый шаг сделан.

— Это лишь проблеск, барон, — так же тихо ответил Брюс, не отрывая взгляда от окна. — Но проблеск, дающий надежду. Ты дал ему почувствовать себя участником великого дела. Верный ход. Главное теперь — не останавливаться. Я беру на себя московских доброхотов. Пора проредить их ряды и отрезать от наследника. А ты продолжай гнуть свою линию. Может, и впрямь…получится…

Однако педагогические эксперименты сейчас занимали меня мало.

— Прощаясь, шведский король напророчил мне войну иного рода, — повернулся я к Брюсу. — Войну с лазутчиками всей Европы. Он говорил об этом как о неминуемом. Я-то всегда считал, что в эту эпоху роль соглядатаев сильно раздута. Насколько это серьезно?

Брюса мой вопрос, казалось, искренне ошеломил.

— Раздута? Барон, да мы всю жизнь живем как в решете! — он прошелся по кабинету, и лицо его стало жестким. — Ты, со своими машинами, думаешь, что история движется только железом. А она еще как движется предательством и серебром. Еще при отце Государя, Алексее Михайловиче, в Москве сидел шведский барон фон Лилиенталь. Этот шпиг создал такую сеть, что знал о каждом бревне на верфях в Дединово, раньше, чем об этом докладывали в Посольский приказ. Скупал подьячих, переманивал мастеров, знал все наши слабые места.

Он остановился, нахмурился.

— А наша нарвская конфузия? Мы проиграли из-за измены немцев-офицеров. А накануне сражения подполковник Траурнихт, которому доверили разведку, за триста шведских талеров сдал им полную диспозицию нашей армии. Каждый редут и батарею. Они знали о нас все. Мы всегда были для них открытой книгой. А ты, с твоим появлением, просто заставил их и всю остальную Европу сменить тактику. Раньше они охотились за планами крепостей. Теперь будут охотиться за чертежами твоих машин. И за тобой лично. Так что король Карл не пугал. Вот теперь, барон, ты и впрямь влез в дела государевы по самые уши.

Я-то считал, что главная война позади. Оказалось, она еще и не начиналась. Заметив мое состояние, Брюс позволил себе хитрую усмешку.

— Впрочем, чтобы ты понял эффективность этой подковерной грызни, вот тебе пример, как мы сами сыграли в эту игру. Помнишь наш азиатский гамбит?

Я кивнул. Та авантюра с экспедицией в Бухару и поддельными картами казалась мне отчаянным блефом.

— Так вот, он сработал. Да еще как! — Брюс протянул мне донесение из Гааги. — Наши люди докладывают: в купеческих кругах Лондона смута. Слухи о нашем караванном пути в Индию, подкрепленные «случайно утерянными» картами, вызвали серьезное падение акций их Ост-Индской компании. Подсчитав возможные убытки, они пришли в ужас.

Он сделал паузу, наслаждаясь эффектом.

— Итог: их посол, лорд Уитни, еще недавно говоривший с нами языком ультиматумов, теперь ищет встречи и заискивающе интересуется, на каких условиях мы готовы «пересмотреть торговые интересы в Азии».