Инженер Петра Великого – 5

Глава 19

Век вдохновения кончился. Началась эпоха протоколов. Прежний я — тот, что мог часами, по локоть в масле, возиться с новым механизмом, — умер в том холодном цеху, когда едва не пустил в сборку бракованный поршень. На его месте родился дотошный и безжалостный администратор. Моя контора превратилась в канцелярию. Вместо запаха раскаленного металла и угля здесь теперь пахло сургучом и чернилами; вместо гула станков — шелест бумаг.

Каждое утро начиналось с утверждения «Протокола двойного контроля». Исписав за ночь стопку бумаги, я лично разработал этот талмуд, и теперь он висел, заключенный в дубовую раму, на стене главного сборочного цеха. Процесс, прежде державшийся на доверии и мастерстве, теперь был закован в броню процедур. Ни одна заготовка не шла в работу без моего личного визирования чертежа, под которым свою подпись ставил и Магницкий, перепроверив все расчеты. Ни один узел не попадал на сборку, пока его не принимали два независимых мастера, сверяя каждую фаску и каждый допуск с эталонным калибром и расписываясь в специальном журнале. Сам не заметил, как превратился в того самого приказного крючкотвора, которых ненавидел всей душой.

Новая система работала безупречно: процент брака упал до статистической погрешности, производство стало ритмичным и предсказуемым. Вот только душа из него ушла, и это читалось в глазах моих людей. Федька подходил ко мне не с горящими глазами и новой идеей, а с журналом под мышкой, протягивая его для подписи. В его взгляде не было обиды или непонимания — он доверял мне абсолютно, — однако прежний азарт исчез. Я сам построил этот механизм, жаль его отлаженная работа не приносила радости. Сознательно вынув себя из сердца процесса, я стал сторонним наблюдателем, функцией, визирующей бумажки. Крепость, которую я строил для защиты своего дела, все больше походила на тюрьму для моего духа.

Эта отстраненность, вынужденная холодность неминуемо перекинулась и на личную жизнь, если тот странный уклад, что сложился в моем доме, можно было так назвать. Любава почувствовала перемену острее всех. Видя, как я замыкаюсь, как гаснет во мне прежний огонь, она вместо упреков или попыток вызвать на откровенность начала действовать. Ее вотчина — большая, гудящая ульем кухня — стала центром психологической разгрузки для всего Игнатовского. Понимая, что моя новая бюрократия давит на мастеров, она стала устраивать для них по вечерам небольшие праздники. На огромном столе в общей столовой появлялись горы горячих пирогов, жбаны с ледяным квасом и хмельной медовухой. Под эти немудреные угощения мужики, измотанные дневной муштрой, оттаивали, травили байки, спорили, выпуская пар. Наблюдая за этим со стороны, я видел, как уходит глухое напряжение, которое я сам же и породил. Любава, не понимая ничего в моих чертежах и допусках, лечила мою систему по-своему, по-женски, и делала это куда эффективнее приказов.

Изабелла же, столкнувшись с моим формализмом, избрала иную тактику. Она не замкнулась в обиде. Пару дней молча и безупречно выполняя мои отрывистые поручения, она наблюдала за мной с аналитическим интересом. Кажется, она видела симптомы глубокого внутреннего кризиса. И, как истинный стратег, решила нанести ответный удар на моем же поле.

Однажды вечером она вошла в мою контору без стука. Я поднял на нее раздраженный взгляд, готовый к очередному отчету. Но вместо бумаг она развернула на моем столе большую, аккуратно вычерченную схему.

— Петр Алексеич, я позволила себе проанализировать эффективность работы сборочного цеха после введения нового протокола, — ее голос был деловит. — Производительность выросла на двенадцать процентов. Брак сократился до полутора. Однако моральный дух мастеров, если верить моим наблюдениям, упал весьма значительно. Ваша система контроля — это идеальный кнут. Ей не хватает пряника.

На схеме была представлена разработанная ею система премирования. Сложная, многоуровневая, учитывающая все: от скорости выполнения операции до отсутствия брака и предложений по рационализации. Каждая сэкономленная копейка и удачная идея превращалась в конкретную прибавку к жалованию. Она предлагала платить больше, предлагала систему мотивации, превращающую мастеров из простых исполнителей в заинтересованных участников процесса.

— Вы требуете от них точности, но не даете ничего взамен, кроме отсутствия наказания, — продолжала она, глядя мне прямо в глаза. — Это неэффективно в долгосрочной перспективе. Люди выгорают. А это, — она постучала пальцем по своей схеме, — заставит их самих стремиться к качеству не из страха, а из выгоды.

Глядя на ее выкладки, на столбцы цифр (уверен без Магницкого не обошлось) и безупречную логику выводов, я понимал, что она говорит на единственном языке, который я сейчас был способен воспринять, — на языке системного анализа. Не оспаривая мой приказ, она предлагала его усовершенствовать, добавить в мой бездушный механизм человеческий фактор, просчитанный с математической точностью. Этот ход, где она выступила как равный партнер, на мгновение пробил мою броню.

В тот вечер, оставшись один, я долго сидел над ее запиской и схемой. В конце, под сухими цифрами расчетов, ее тонким, каллиграфическим почерком было приписано:

«Даже самый совершенный механизм приводят в движение живые люди. И их нельзя сбрасывать со счетов. Это неэффективно».

Моя защитная отстраненность и страх перед зарождающимся чувством мешают моему личному счастью и полноценному интеллектуальному партнерству. Сам, своими руками, я возводил стены, отгораживаясь от тех, кто пытался мне помочь.

Эх, Смирнов-Смирнов. Расклеился, потом собрался, опять разваливаться начал. Зато сейчас все на свои места село. От тяжелых дум меня отвлек шум на улице.

Раздался скрип десятка груженых подвод, въехавших во двор Игнатовского. Этот обоз, сопровождаемый хмурыми, бородатыми мужиками в тулупах привез какой-то груз. На козлах головной телеги сидел Андрей Нартов. Я едва его узнал. Уезжал отсюда восторженный, хоть и напуганный мальчишка, гений-самородок, чей мир был уютно ограничен стенами мастерской. Вернулся — мужчина. Усталый, с пролегшими у рта жесткими складками, с въевшейся в кожу угольной пылью, которую не отмыть и за неделю. Но главное — изменился взгляд. Юношеская восторженность исчезла, уступив место тяжелой, стальной уверенности человека, который не просто выполнил приказ, а принял на себя весь груз командования и выстоял. Смотрел он на меня как командир, вернувшийся с дальнего фронта, так смотрит офицер на начальника штаба.

Той ночью, в моей пропахшей чернилами конторе, за жбаном крепкого, пахнущего дымком кваса, он неторопливо раскладывал передо мной всю уральскую эпопею. Не доклад, а исповедь инженера, прошедшего через ад. Моя гениальная на бумаге идея с вытеснением фосфора на практике обернулась катастрофой. Первые три плавки провалились с оглушительным треском — в прямом смысле этого слова. Цилиндры, отлитые по моим инструкциям, остывая, лопались, как перезревшие тыквы, издавая короткий, сухой щелчок. Огромные болванки лучшего чугуна, на которые ушли недели работы, превращались в груду бесполезного, крупнозернистого хлама.

Теряя с каждой неудачей терпение и тысячи рублей, Никита Демидов рвал и метал. Между ним и Нартовым разгорелся настоящий конфликт. Демидов, практик старой школы, требовал решать проблему «по-уральски»: увеличить толщину стенок, добавить больше чугуна для массы, стянуть все болтами.

— Железо, Андрей, оно силу любит! — гремел он, потрясая своими ручищами. — А ты с ним, как с девкой на выданье, с линейкой своей! Хватит! Завтра же льем по-старому, по-моему!

Его поддерживали и старые мастера, с недоверием смотревшие на питерского «умника» с его непонятными чертежами и «прибылями».

Именно в этот момент Нартов проявил себя как инженер и как лидер. Он не стал спорить. Принес в контору Демидова расколотый обломок последней отливки и молча положил его на стол.

— Смотрите, Никита Демидович, — сказал он тихо, но так, что его услышали все. — Трещина идет не по всему телу. Она внизу. А верхняя часть, та, что была в прибыли, — он указал на срез, — чистая, вязкая. Петр Алексеич был прав. Мы почти у цели. Фосфор уходит вверх, как пенка с варенья. Однако мы не даем ему уйти до конца'. Не оправдываясь, он анализировал неудачу, превращая ее в аргумент. Он объяснил, что уральская глина для формовочной смеси слишком «жирная», от чудовищного жара ее «ведет», и нижняя часть формы деформируется на доли дюйма, создавая внутреннее напряжение, которое и рвет металл.

— Дайте мне еще одну попытку, — сказал он тогда, глядя уральскому хищнику прямо в глаза. — Одну. Я найду, чем вашу глину «связать». И мы победим. Если нет — я сам в эту домну полезу, слово даю.

Этот отчаянный блеф и готовность поставить на кон собственную жизнь, произвели на Демидова впечатление. Он уступил. Следующие три дня, запершись в лаборатории, Нартов колдовал над составом формовочной смеси. Пробовал все: добавлял конский волос для армирования, песок, толченый кирпич. Решение пришло случайно, когда он вспомнил, как в Игнатовском делали огнеупорные кирпичи, добавляя в глину «пережег» — старую, истолченную в пыль керамику. Шамот! Он нашел идеальный компонент, который дал форме необходимую жесткость.

Четвертая плавка стала его триумфом. Он лично руководил процессом, командуя литейщиками. Когда на следующий день массивный цилиндр извлекли из остывшей формы, он был идеален. Запуск «Зверя» (эдакий «Хозяин 2.0»), как тут же окрестили машину местные, превратился в праздник. Демидов, увидев, как многопудовый механизм ровно, без стука и вибрации, набирает обороты, долго молчал, а потом подошел и, положив тяжелую руку на плечо Нартову, произнес:

— Ты, Андрей, не просто мастер. Ты — хозяин. Настоящий.

Однако победа была горькой. Нартов развернул второй лист — короткий, рубленый отчет от Орлова. Капитан докладывал о финале охоты на лазутчиков. Группу загнали в лесу у переправы. Бой был коротким и злым. В нем погибло много народа. Орлов, выследив всю сеть, выяснил, что она уходит к подкупленным приказчикам в Тобольске, через которых шло снабжение оружием и деньгами. Наш уральский промышленный арсенал нуждался в постоянной, жесткой руке.

— Демидов не хочет его отпускать, — закончил свой рассказ Нартов. — Он видел Орлова в деле. Хочет сделать его главой всей своей службы безопасности. На любых условиях. Говорит, такой цепной пес ему самому нужен.

Потерять Орлова было все равно что лишиться правой руки. И все же иного выхода не было: мне нужен был там свой человек, облеченный доверием самого Демидова.

Кандидат был. Человек, чья исполнительность, ум и редкая, почти патологическая честность уже произвели на меня впечатление при дворе. Его имя ничего не сказало бы Нартову, однако я знал, что отправляю на Урал будущего главу тайной полиции, человека, который построит систему сыска, не уступающую моей промышленной. С пакетом, содержащим приказ о назначении, на восток ускакал очередной гонец, унося с собой судьбу целого региона.

А ведь Андрей Нартов привез с собой чертежи побежденной машины и бесценный, оплаченный кровью опыт. В ту ночь за столом в моей конторе сидели учитель и ученик, союз двух равных инженеров-стратегов, людей, понявших, что их личная война за будущее России только начинается.

Наш воссоединившийся тандем с Нартовым напоминал хорошо смазанный механизм, где каждая шестерня знала свое место. Мы понимали друг друга без слов. Увиденная им на Урале смерть мастера от взрыва пара оставила в его душе глубокий шрам, и теперь он был одержим идеей создания более безопасного источника энергии (особенно, когда я познакомил его с сумасбродной по содержанию идеей). Эта одержимость стала топливом для нашего безумного проекта. Разложив перед ним эскизы динамо-машины, я погрузил нас обоих в изнурительную технологическую гонку, в которой каждый день приносил новые неразрешимые задачи.

Битва началась с магнитов. Мои теоретические знания о самовозбуждении генератора разбивались о суровую реальность: первая наша машина, собранная на лучших природных магнитах, выдавала ток такой силы, что его едва хватало, чтобы заставить подрагивать стрелку примитивного гальванометра. Неделю мы, как одержимые, перематывали катушки электромагнита, меняя толщину провода и количество витков, пока Нартов, отбросив мои расчеты, на чистой интуиции не нашел правильный баланс, и наш второй прототип наконец-то выдал стабильный, ощутимый поток энергии.

Затем наступил черед изоляции. Провода, которые мы обматывали пропитанной воском бумагой, превращали нашу динамо-машину в дорогую дымовую шашку. При малейшей перегрузке воск плавился, бумага обугливалась, и яркая вспышка короткого замыкания отправляла в утиль результаты многодневного труда. Кульминацией этой борьбы стал небольшой пожар. Ночью, во время очередного испытания, обмотка вспыхнула. Мы с Нартовым, ругаясь и кашляя в едком дыму, едва успели сбить пламя, залив машину водой (на будущее нужно «придумать» порошковый огнетушитель — вот только я вообще не помню строение и состав такой простой мелочи). Лаборатория была спасена, однако наш лучший прототип превратился в обугленную, бесполезную груду меди и железа. Стоя на этом пепелище, Нартов, вместо того чтобы отчаяться, нашел решение. Вспомнив о керамике, которую он использовал для формовочной смеси на Урале, он предложил делать миниатюрные фарфоровые изоляторы-бусины, через которые пропускался каждый виток обмотки. Это был адский, кропотливый труд, но он обеспечил надежность. Последним бастионом стали щетки коллектора. Спрессованные пучки медной проволоки, которые мы использовали за неимением графита, искрили так, что напоминали новогодний фейерверк, и стирались в пыль за считанные часы работы.

Наконец, после месяца проб, ошибок и бессонных ночей, наш монстр был готов. Громоздкий, уродливый, с торчащими во все стороны проводами, соединенный приводным ремнем с пыхтящей паровой машиной, он выглядел как чудо инженерной мысли. Хотя мастера шутили, что похоже на орудие пыток. Но оно работало. И я решил использовать этот момент для тонкой психологической игры, в центре которой должен был оказаться царевич Алексей.

Я не стал его приглашать, а вместо этого подошел с видом человека, ищущего помощи.

— Ваше высочество, — сказал я с самым серьезным видом, — мы с мастером Нартовым бьемся над новой машиной, но она работает нестабильно и греется. Боюсь, дело в некачественном металле. Не соблаговолите ли вы присутствовать при испытаниях в качестве независимого наблюдателя от Государя? Ваше беспристрастное слово поможет мне убедить Царя выделить нам лучшую сталь.

Этот удар по его самолюбию был точен. Роль третейского судьи, от вердикта которого зависит судьба целого проекта, льстила ему. Он согласился, явившись в лабораторию с видом строгого ревизора, в сопровождении двух своих дьяков, готовых запротоколировать мой провал.

В лаборатории царила тишина. Я намеренно попросил Алексея встать рядом со стендом, чтобы он мог «лучше видеть возможные дефекты в металле». Нартов, с лицом хирурга, запустил паровую машину. Цех наполнился знакомым гулом, ремень натянулся, и ротор нашей динамо-машины начал набирать обороты, издавая высокий, почти музыкальный гул. Подойдя к демонстрационному стенду — двум массивным медным клеммам, между которыми была натянута тонкая железная проволока, — я медленно опустил рубильник.

Ничего.

Ни взрыва, ни грохота. Лишь нарастающий гул вращающегося металла. Алексей обменялся с дьяками торжествующей усмешкой. Изабелла, стоявшая рядом с Магницким, разочарованно вздохнула. И в этот момент железная проволока начала тускло светиться, наливаясь сначала вишневым, потом алым, а затем ослепительно-белым светом, от которого стало больно глазам. Яркая, беззвучная вспышка — и проволока испарилась, оставив после себя лишь легкий запах озона и тонкую струйку дыма.

Наверное, это не совсем безопасно — об этом надо было подумать, но учтем на будущее.

Эффект превзошел все ожидания: дьяки Алексея отшатнулись, один из них выронил бумаги; Магницкий, забыв про все, подбежал к машине, бормоча о «направленном движении невидимых корпускул» и тут же начал набрасывать на доске формулы, пытаясь математически описать увиденное. Изабелла же, в отличие от него, видела технологию и власть.

— Петр Алексеич, — прошептала она, — если этой силой можно передать приказ из Петербурга в Игнатовское мгновенно, то ценность такой связи выше любого флота.

Она уже думала о телеграфе. Ну еще бы, я ей все уши прожужжал про него.

А царевич Алексей стоял как громом пораженный. Он был ближе всех к стенду и почувствовал и жар, и странное, статическое покалывание на коже. Его лицо было белее мела. Он смотрел то на пустые клеммы, то на гудящую машину, и его губы беззвучно шевелились. Наконец, он неловко, торопливо перекрестился. Эта тихая, бесплотная, невидимая сила, рожденная из простого вращения металла, пугала его куда сильнее грохота паровых машин. Это было чистое, неоспоримое колдовство. На его лице впервые за все время нашего знакомства смешались суеверный ужас и невольное восхищение. Стена его идеологической брони, не пробитая ни логикой, ни фактами, дала первую, микроскопическую трещину перед лицом необъяснимого. Еще бы — это же «божественная» мощь. Он пришел судить, а стал свидетелем рождения нового мира.