Инженер Петра Великого – 5

Глава 11

Дорога из Петербурга, пропахшего сыростью каналов, показалась мне на удивление короткой. По настоянию Якова Вилимовича Брюса я ехал в его карете — и это было актом почти милосердия. После ледяного камня кронштадтского каземата мягкое покачивание, скрип выделанной кожи и приглушенный стук копыт по укатанному тракту действовали как бальзам на душу. Мне было необходимо перевести дух, а Брюс, видя мое состояние, не спешил с расспросами. Лишь когда столица осталась далеко позади, он достал из потайного ящика флягу и два серебряных стаканчика.

— Рейнское, — коротко пояснил он, наливая. — Кости согреть после тюремной промозглости не помешает.

Вино было добрым, терпким. За окном проносились леса и приземистые деревушки, а в уютном полумраке кареты мой покровитель, не торопясь, начал раскладывать передо мной всю подноготную недавних событий.

— Ты, чай, думаешь, что на суде том правда твоя победила? — хитро прищурился он.

— А разве нет? — я пожал плечами. — Факты были на моей стороне.

— Факты, барон, вещь податливая, как воск в теплых руках. Особенно в руках таких, как у светлейшего князя. Нет, партия была разыграна задолго до того, как ты вошел в зал. Меншиков был уверен, что держит Апраксина на коротком поводке, и не учел одного — наш адмирал боится гнева государева куда больше, чем долговой ямы. Светлейший князь, в своей алчности и спеси, сам себе петлю на шею накинул.

— И все же, Апраксин колебался. Я это видел.

— Верно. И тут на сцену вышел наш новый союзник, — Брюс усмехнулся в усы. — Местоблюститель Яворский. Накануне суда он провел с адмиралом душеспасительную беседу. О грехе предательства, о Божьей каре… и, между прочим, упомянул, что царь уже осведомлен о некоторых весьма любопытных сделках на поставку корабельного леса. Старый лис все понял. А показания капитана Синявина стали лишь последней каплей.

Я лишь присвистнул. Вот оно как… Моя железная логика и неопровержимые факты потонули бы в хоре обвинителей, не сплети Брюс с Яворским эту невидимую миру паутину.

— Слыхал я, сосед у тебя в камере оказался на редкость разговорчив, — как бы невзначай заметил Брюс, и его глаза внимательно впились в мое лицо. — Не предлагал ли чего неподобающего? В его положении люди на многое способны.

Он прощупывал меня. Видать, Государь пересказал «предложение» шведского монарха. Отвернувшись к окну, я смотрел на унылый зимний пейзаж. Предложение Карла, его безумная, грандиозная мечта о новой империи казалась мне чужой.

— Король — добрый точильный камень для ума, не спорю, — ответил я, не поворачиваясь. — С ним полезно мыслями перекинуться, дабы не заржаветь. Но в одной упряжке с ним я не пойду. Он мыслит категориями вчерашнего дня. А я, Яков Вилимович, строю здесь. Наши заводы, мои люди, мое будущее — все здесь. Зачем мне чужое, если я еще свое не достроил?

Брюс удовлетворенно хмыкнул. Прагматизм и здравый смысл у него ценились куда выше пафосных клятв в верности. Разговор сам собой перетек в будущее, и здесь уже я почувствовал себя увереннее.

— Теперь, когда все эти дрязги позади, нужно действовать, — заговорил я другим, более деловым тоном. — Война, по сути, окончена. Швеция обезглавлена. Нужно немедленно начинать мирные переговоры, с позиции силы. Диктовать свои условия. Ни пяди земли сверх необходимого, но и ни одной уступки в том, что наше по праву. Балтика должна стать внутренним русским морем. Хватит кланяться Европе.

Едва я закончил, ощутив полное с ним взаимопонимание, Брюс нанес свой удар.

— Государь с тобой согласен. И именно поэтому он принял одно решение, касающееся тебя лично, — произнес он, и его голос стал серьезным. — После всей этой истории с Меншиковым Петр Алексеевич более не доверяет окружению царевича. Он хочет передать Алексея под твою опеку, барон.

Я замер, не сразу поняв смысл сказанного.

— В каком смысле — под опеку?

— В самом прямом. Ты станешь его главным наставником. Государь желает видеть в наследника престола мужа сведущего в делах рудных и мануфактурных, правителя, чей ум остер, как бурав, а не отуманен молебнами. Он как-то сказал мне: «Пусть Смирнов покажет ему, как мир устроен! Не иконами и заговорами он держится, а железом, углем да головой на плечах! Может, хоть так из него человек выйдет, а не тень боярская».

— Я инженер, а не нянька! — вырвалось у меня. — У меня заводы, железные дороги! Мне еще сопли наследнику утирать не хватало! Да он же наверняка меня ненавидит, как и все, что связано с отцом!

— Это приказ, Петр Алексеевич, — твердо ответил Брюс. — И единственный способ обеспечить преемственность. Чтобы через двадцать лет к власти не пришел человек, который одним росчерком пера пустит под откос все, что мы с тобой строим.

Я откинулся на мягкую спинку сиденья. Царевич Алексей… Я мало что знал о нем. В голове всплыли обрывки знаний из будущего: забитый, несчастный юноша, ненавидящий отца, плаха, заговор… Трагедия, сломавшая Петра. И теперь мне предлагали стать частью этой самой трагедии.

— Это безумие, — пробормотал я. — Я не справлюсь.

— Справишься. Я понимаю твои опасения, — Брюс стал мягче. — Торгуйся. Государь ждет от тебя дельного совета. Потребуй, чтобы обучение проходило не в душных дворцах, а в Игнатовском. Пусть наследник своими руками поработает, пороховую гарь понюхает. Может, и впрямь толк выйдет.

Эта мысль мне понравилась. Не пассивный уход в воспитатели, а попытка переформатировать задачу под себя.

— Хорошо, — выдавил я. — Я согласен. Но на моих условиях. Обучение — только в Игнатовском. И если он сломает мне хоть один чертеж, я за себя не ручаюсь.

Брюс улыбнулся. Впервые за всю дорогу — искренне и широко.

— Вот это другой разговор, барон. Вот это по-нашему.

С каждой верстой, приближавшей нас к Игнатовскому, напряжение последних недель отступало, уступая место чему-то почти забытому. Сперва я уловил его носом — едкий, но родной запах древесного угля, смешанный с холодным воздухом. А потом и ухом — донесся знакомый, мерный грохот механического молота и гул паровых машин. Для кого-то — адская какофония, для меня — лучшая музыка. Это был звук жизни, звук работающего механизма, который, как оказалось, продолжал стучать даже в мое отсутствие.

Едва карета Брюса, миновав сторожевые посты, въехала на главный двор, случилось нечто странное. Гул стих. Постепенно, словно огромный организм затаил дыхание. Из цехов, из кузниц, из литеек начали выходить люди. Мастера в кожаных фартуках, рабочие с перемазанными сажей лицами, их жены, вытирающие руки о подолы, выбежавшие из-за изб чумазые ребятишки. Они выстраивались вдоль дороги, и на двор опустилась плотная, тишина.

Сотни людей молча смотрели на остановившуюся карету. Никто не кричал. Они просто стояли, сняв шапки, и в этой тишине было больше уважения и неподдельной радости, чем в самых громких приветствиях. Они считали меня погибшим. Или, что хуже, предателем, сгинувшим в царских застенках. И вот я вернулся.

— Кажется, барон, вас здесь любят, — тихо произнес Брюс, глядя в окно. На его лице играла легкая, понимающая усмешка циника, наблюдающего редкое природное явление. — Редкое качество для начальника. Берегите это.

Я сглотнул подступивший к горлу ком. Дверца кареты открылась. Я спустился на землю. Вперед вышел старый кузнец Афанасий, который в Москве вынес вердикт моим машинам. Он подошел и, не говоря ни слова, протянул мне тяжелый, еще теплый кусок металла. Заготовка для поршня компаунд-машины, выкованная с такой точностью, о какой я мог только мечтать.

— Не сидели сложа руки, барин. Ждали, — глухо произнес он.

Этот простой жест, идеально сработанная деталь, была для меня дороже всех наград. Я взял металл в руки, ощущая его приятную тяжесть.

— Спасибо, Афанасий. Спасибо, что дождались, — выговорил я, и голос мой прозвучал хрипло. — Работаем.

Мои слова прорвали плотину. Тишина взорвалась облегченным, радостным гулом, нестройными криками, кто-то даже перекрестился.

Не успел я сделать и нескольких шагов к крыльцу усадьбы, как из дверей вылетела легкая фигурка. Изабелла. Забыв про все придворные условности, она подбежала и бросилась мне на шею. Ее руки сжали меня с такой отчаянной силой, что на миг перехватило дыхание. Она дрожала. Но, заметив рядом со мной Брюса, тут же смутилась, отстранилась, пытаясь придать своему порыву вид светской, чуть чрезмерной восторженности.

— Месье барон! Какое счастье! Мы уж и не чаяли!

Следом, с более сдержанным достоинством, подошла Любава. В ее глазах стояли слезы, она держалась, как и подобает хозяйке дома. Она низко, по обычаю, поклонилась в пояс.

— С возвращением, Петр Алексеич.

Видя ее заплаканные глаза, я подхватил ее под локти, заставив выпрямиться, и крепко, по-братски, обнял. Краем глаза я уловил, как по толпе пронесся шепоток, а лица некоторых мастеров вытянулись от удивления. Пусть. Эта женщина была мне не прислугой. Она была частью моей новой, странной семьи.

А потом меня окружили свои. Седовласый Леонтий Филиппович, мой учитель и первый соратник, сжал в объятиях, как родного сына. Верные Федька и Гришка, мои первые помощники, хлопали меня по плечам, не скрывая радости. Пожилой капитан де ла Серда, чье лицо оставалось непроницаемым, но в глазах плясали теплые искорки, крепко пожал мне руку. А капитан Глебов просто стоял рядом, и его суровое, обветренное лицо расплылось в широкой, непривычной улыбке, от которой в уголках глаз собрались морщинки.

В этой теплой суматохе я сразу почувствовал отсутствие двоих, самых важных винтиков в моем механизме.

— С Урала вестей не было? — спросил я у Глебова, сгоняя с лица капитана улыбку. — От Нартова с Орловым ничего?

— Третья неделя пошла, как они уехали, ваше благородие, — посерьезнев, ответил он. — Ждем.

Вечером в большой горнице моей усадьбы, которую Любава наскоро превратила в подобие банкетного зала, было шумно и людно. На длинном дубовом столе дымились щи, стояли горы пирогов и запотевшие жбаны с домашним квасом. За столом собрались все мои люди. Яков Вилимович Брюс, принявший мое приглашение остаться, восседал на почетном месте и, попивая рейнское из своей фляги, с интересом слушал, как Глебов, уже изрядно захмелев, в сотый раз живописал подробности абордажного боя.

— А я ему, ваше высокопревосходительство, прямо с мостик грю: «Огонь»! — басил капитан, обращаясь к Брюсу.

Изабелла была смущена своим порывом до сих пор. А ее отец, капитан де ла Серда, изредка вставлял свои веские тактические поправки:

— Не совсем так, капитан. Мы заходили ему не в борт, а под корму, используя слепость его орудий. Классический прием.

Я улыбался, кивал на очередную байку Глебова, но мыслями был уже далеко. Глядя на пляшущие в камине языки пламени, я видел доменные печи будущего.

Хватит. Хватит латать дыры и реагировать на угрозы. Пора строить целую систему.

Первый узел, становой хребет — железные дороги. Они свяжут эту огромную, неповоротливую страну, превратив ее главную слабость — расстояния — в силу. Второй, питающий его, — промышленность. Компания с Демидовым должна работать как часы, обеспечивая стройку рельсами, углем и машинами. Третий — армия и флот. Новая доктрина, уставы, обучение. И легкий, маневренный флот, способный жалить, а не бодаться.

Но это все — эволюция. Совершенствование того, что уже есть. Этого мало. Англичане или французы рано или поздно скопируют наши паровые машины. Нужен прыжок через ступеньку. Технологический отрыв, который невозможно будет сократить в ближайшие десятилетия. Я вспомнил наши кустарные опыты с гальваникой, получение идеально ровных медных конусов для «Прожигателя»…

В голове, словно искра перескочила на нужный контакт, вспыхнула картина: ночной Петербург, залитый ярким, ровным светом дуговых ламп. Телеграф, за минуты передающий указ из столицы на Урал. Электролиз, позволяющий получать чистейшие металлы… Это был прыжок в другой век. Электричество.

Но для всего этого нужны были люди. Сотни, тысячи людей с новым мышлением. Нартов — гений, но он один. И так родился пятый узел, возможно, самый важный. Инженерная Академия, полноценное учебное заведение здесь, в Игнатовском. Место, где мы будем ковать мозги, создавать касту инженеров, механиков, химиков, которые и станут двигателем всех моих реформ.

И, наконец, последний, самый неприятный узел — царевич Алексей. Головная боль, которую нельзя игнорировать. Задача, требующая дьявольского терпения и таланта психолога, которого у меня не было.

Я оторвался от созерцания огня и встретился взглядом с Брюсом. Он смотрел внимательно, словно пытался разгадать ход моих мыслей.

— Твои заводы, барон, — тихо произнес он, когда в разговорах возникла пауза, — теперь лакомый кусок для всей Европы. Они попытаются украсть твои секреты. Твоя главная война только начинается.

— Я думал об этом, Яков Вилимович, — ответил я. — Думал о том, что нам нужна крепость для знаний. Место, где мы будем растить своих Нартовых.

Брюс одобрительно кивнул. Он понял меня с полуслова. В который раз диву даюсь насколько он вовлечен в процессы, которые я только задумываю, а он схватывает на лету.

Ужин подходил к концу. Гости, разомлевшие от тепла и сытной еды, начали понемногу расходиться. Я проводил Брюса до самой кареты. Уже садясь внутрь, он задержался на мгновение, и его лицо стало серьезным.

— Я отправляюсь в столицу, — сказал он, и его голос стал тише. — Государь спросит, каков твой следующий шаг. Что мне ему передать, барон? Что ты дашь ему после этой победы? Продолжение или начало чего-то нового?

Он не дал мне ответить, хлопнула дверца, карета тронулась, растворяясь в темноте. А я остался один на крыльце, и его вопрос завис в воздухе.

Я долго стоял, вдыхая запах дыма из заводских труб. Игнатовское, мое детище, не спало. Из окон мастерских лился тусклый свет, доносился приглушенный стук.

Вопрос Брюса требовал ответа. Продолжение или начало? Эволюция или революция?

Но дело было уже не только в Царе. Его нетерпение — лишь катализатор.

Я ходил по опустевшему двору, и мысли мои метались между паровозами и динамо-машинами, между рельсами и телеграфными проводами. Паровая машина — это сила, но сила грубая, механическая. А электричество… это было нечто иное. Сила, способная передаваться на расстояние мгновенно. Сила, способная изменять саму химию веществ.

Я вернулся к себе в контору. Смахнув со стола чертежи паровоза, я взял чистый лист бумаги и грифель. Руки сами, почти бессознательно, начали рисовать. Я набросал схему примитивной динамо-машины: ротор с обмоткой, вращающийся между полюсами мощного электромагнита. Рядом — схема электролизной ванны.

Телеграф, который свяжет Петербург и Игнатовское. Электродуговая сварка, которая позволит создавать невиданной прочности котлы и корпуса кораблей. Электролиз, который даст нам чистейший алюминий… И тут же мысленно осекся. Какой, к черту, алюминий? Для его получения нужны объемы электроэнергии, сравнимые с мощностью небольшой гидроэлектростанции, до которой нам еще как до луны пешком. Но медь… Мы сможем получать электролитически чистую медь, идеальную для проволоки. Мы сможем покрывать железо тончайшим слоем цинка, создавая защиту от ржавчины.

Это и было то самое «начало», целый каскад новых технологий, вытекающих одна из другой. Новая промышленная революция, о которой здесь еще никто даже не догадывался.

Но тут же, следом за эйфорией, пришло отрезвление. Целый ворох практических, неразрешимых, казалось бы, задач.

Динамо-машина? Для нее нужна изолированная проволока. Чем изолировать сотни метров медной жилы? Лаком на основе смолы? Он растрескается. Шелком? Дорого и долго. Каучук! Он идеален. Но он растет в Южной Америке, на другом конце света. Значит, нужна целая экспедиция, сравнимая по сложности со шведским рейдом.

Мощные электромагниты? Для них нужна мягкая сталь с особыми свойствами, а у нас каждая капля легированного сплава на счету для винтовочных стволов.

Все упиралось одно в другое, создавая гордиев узел проблем. Я смотрел на свой эскиз, изящную схему, которая обещала невероятную мощь. Между этой идеей и ее воплощением лежит пропасть, которую нужно будет замостить десятками других, не менее сложных изобретений и решений.

Усталость отступила. Вместо нее пришел холодный, расчетливый азарт инженера, получившего самую сложную задачу в своей жизни. Я взял грифель и под своим эскизом динамо-машины написал одно слово:

«Начало».