Инженер Петра Великого – 5

Глава 10

Шагнув внутрь, царь остановился. Дверь за его спиной осталась приоткрытой, гренадеры застыли в коридоре, отсекая этот крошечный мирок от остальной крепости. Мы смотрели друг на друга. Я — в рваной, грязной рубахе, прислонившись к стене, чтобы скрыть дрожь от холода и нервного истощения. Он — гигант, скала, в глазах которого бушевал целый шторм: и ярость на меня, и злость на тех, кто вынудил его пойти на этот шаг, и, как мне показалось, тень вины. Он пришел посмотреть, лично убедиться, что его самый ценный и самый опасный инструмент не сломался, запертый в этой сырой дыре. Моя догадка о его хитрой игре лишь теория. Его молчание было тяжелее любых обвинений, оно давило, заставляя воздух в камере звенеть. От сырости и голода ломило суставы, а сбитые в кровь костяшки на руке пульсировали тупой, ноющей болью.

Сколько это продолжалось, я не знал. Минуту? Пять? Время здесь потеряло свою цену. И в этой вязкой, удушающей тишине из соседней камеры раздался голос моего соседа.

Сперва донесся невнятный шорох соломы, а потом приглушенный скрежет — он, должно быть, прижался ухом к стене, пытаясь понять, что происходит. Я и сам не сразу понял, как он догадался. А потом осознал: шаги. Не тяжелая, размеренная поступь тюремщиков и не торопливая семенящая походка Яворского. Это была поступь хозяина, уверенная, единственная в своем роде. И главное — тишина. Абсолютная, неестественная тишина в тюремном коридоре. Никаких окриков, никаких команд. Даже тюремщики не смели дышать. Так бывает только в присутствии одного человека в этой зарождающейся империи. Карл, с его обостренным чутьем хищника, уловил это изменение атмосферы. Он понял, кто пришел.

— Ваше величество, — в голосе Карла был ядовитый, холодный сарказм. — Я вижу, услуги этого человека вам более не требоваться. Весьма опрометчиво. От скуки я вел с ним беседа через стену. И, должен признаться, почти склонил его на свой сторона.

Петр даже не повернул головы, на его шее вздулась вена, пальцы сжались в кулаки с такой силой, что побелели костяшки.

— Если вы не знай, как поступить с таким ум, — продолжал неумолимый голос шведа, — то я готов испросить право на его жизнь. Назовите цену. Любую. Швеция заплатит. Такой человек не должен окончить свои дни здесь из-за прихоти самодержца.

Этот выпад угодил в самое уязвимое место Петра — в его чувство абсолютного, безраздельного владения всем и вся в этой стране. Моя ценность, подтвержденная его главным врагом, мгновенно превратилась из актива в угрозу. Лицо царя налилось темной кровью. Он не мог ответить — это значило бы вступить в торг, признать саму возможность подобной сделки, унизить себя перед пленником. Промолчать — значило бы проглотить оскорбление.

И он выбрал третий путь.

Не проронив ни единого слова, Петр резко развернулся. Так поворачивается медведь, потревоженный в берлоге, — одним слитным, тяжелым, смертельно опасным движением. Он вышел из камеры, и за его спиной дверь захлопнулась с такой силой, что с потолка посыпалась каменная крошка, а пламя факелов в коридоре полыхнуло и едва не погасло. Шаги удалились. Я остался один, оглушенный этим безмолвным взрывом ярости. Гамбит дал трещину. В мою игру, которую я едва начал понимать, вмешалась третья, непредсказуемая сила.

— Ваше величество, ваша откровенность могла дорого нам обоим обойтись, — проговорил я в тишину, обращаясь к стене. В моем голосе была бесконечная, глухая усталость.

Из-за стены донесся настоящий, искренний смех, без тени издевки. Так смеется игрок, который сделал рискованный и красивый фол.

— А я не шутил, барон, — голос Карла стал серьезным, в нем пропал сарказм, уступив место деловому тону. — Я видеть, как ты воюешь. Не как солдат — как… как разум. Ты разрушать основы. Этот твой Петр… он тебя боится. Сегодня он тебя прячет, а завтра, когда ты станешь ему не нужен, он тебя уничтожит. Это природа таких, как он. Мой предложение в силе.

Прислонившись к холодному камню, я закрыл глаза. Что за безумный день. Голова раскалывалась, мысли путались. Неужели этот швед прав? Неужели я и правда всего лишь инструмент, расходный материал? В его словах проступала своя, страшная логика. Он предлагал побег, союз, реванш. А что предлагал мне мой царь? Сырую камеру и молчание. На мгновение перед глазами встала картина: я, в шведском мундире, стою рядом с Карлом на палубе флагмана и смотрю на горящий Петербург.

Бр-р-р!

— Если ваш государь окончательно лишится разума и решит от тебя избавиться, — продолжал шведский король, — найди способ дать мне знать. Я вытащу тебя. Мои люди есть везде. Подумай об этом, барон. В Стокгольме для тебя всегда найдется место. И не в тюрьме.

Он замолчал. Я медленно открыл глаза. Соблазн прошел. Я не верил ему. Не потому, что он враг, а потому, что он не спасает меня, он хочет заполучить оружие против Петра. Это вербовка. И все же… сам факт этой вербовки менял все. Он, сам того не осознавая, только что вручил мне в руки козырь, о котором я не мог и мечтать. Рычаг давления.

Дни в каземате слились в одну бесконечную, серую массу. Через каменную толщу стены между мной и Карлом завязалось странное, немыслимое общение. Начавшись с коротких, язвительных реплик, оно переросло в своего рода интеллектуальные поединки. Он, от скуки и желания понять феномен своего поражения, рассказывал о битвах при Нарве и Клишове, рисуя на словах гениальные тактические маневры. Я же, в ответ, объяснял ему принципы работы паровой машины, законы баллистики и основы химии взрывчатых веществ (но только в общих чертах — не дай Бог действительно поймет механизм). Мы были двумя шахматистами, которые, потеряв доску, продолжали играть партию в уме. В его голосе все реже слышалось высокомерие, уступая место неподдельному интересу профессионала, столкнувшегося с совершенно новой школой военной мысли.

За день до суда ко мне снова проскользнул тот самый молодой офицер, подкупленный Изабеллой. Под видом смены белья он принес несколько листов чистой плотной бумаги, грифель и, главное, точную копию морской карты Финского залива. «Баронесса просила передать. И еще вот это», — прошептал он, сунув мне в руку крошечный, туго скрученный свиток. Записка от Брюса была коротка: «Держись. Говори правду. Мы готовы». Той ночью я не спал. В тусклом свете, пробивавшемся из коридора, я наносил на карту диспозицию флотов, выверяя каждый курс, каждую дистанцию. Я готовился не к оправдательной речи. Я готовился к бою.

Когда за мной пришли, я был готов. В главный зал Адмиралтейства меня ввели под конвоем. Весь цвет нации — генералы, адмиралы, бояре — собрался здесь, чтобы поглазеть на падение вчерашнего фаворита, и их лица выражали плохо скрываемое злорадство. Во главе стола, покрытого зеленым сукном, восседал Петр, его лицо было непроницаемо, как гранит. Неподалеку я заметил и Якова Вилимовича. Он был хмур.

Первым слово взял Меншиков. Расправив складки на своем роскошном камзоле, светлейший князь поднялся. Его голос звенел от праведного гнева, когда он картинно воздел руки:

— Господа судьи, ваше величество! Перед вами стоит человек, которому была оказана невиданная честь! Государь наш, в своей безграничной милости, доверил ему дело государственной важности! И что же мы видим? Вместо того чтобы строить мощные, линейные корабли, способные встать в один ряд с лучшими флотами Европы, барон Смирнов, обуянный гордыней, потратил казну на создание каких-то… мужицких барж! Плавучих сараев, которые он, в своей самонадеянности, назвал «Адскими Котлами»! Адскими, только вслушайтесь!

По рядам генералов пронесся одобрительный гул.

— Он ослабил наш флот! Он поставил под угрозу само существование Петербурха! Вместо проверенной веками тактики он предложил нам безрассудную авантюру! Это ли не преступление перед Отечеством?

Следом поднялся адмирал Апраксин. В отличие от Меншикова, он не упивался моментом. Он выглядел уставшим, словно нес на своих плечах невидимый груз. Его голос был тяжелым, как гул корабельных орудий.

— Я, как командующий флотом, должен исполнить свой долг, — начал он, не глядя на меня, а устремив взгляд куда-то поверх голов. — Приказ был ясен: держать оборону у Кронштадта, не рисковать флотом и столицей. Барон Смирнов, нарушив этот приказ, ввязался в бой, действуя на свой страх и риск. Он поставил под угрозу жизни сотен моряков и вверенные ему корабли.

Он говорил как человек, зачитывающий приговор, с которым он сам, возможно, не согласен.

— А после… после его дерзкой, но безрассудной атаки, он пошел на прорыв. Я не могу назвать это бегством. Но это было самовольное действие, нарушившее всю диспозицию и строй флота. Я отвечаю за каждый корабль, за каждого матроса. И я не мог рисковать ими, ввязываясь в хаотичную свалку в узких шхерах, не имея четкого понимания обстановки и не зная замысла барона. Мой долг был — сохранить флот для защиты столицы. И я его исполнил.

Когда они закончили, в зале воцарилась тишина. Петр поднял на меня тяжелый взгляд.

— Что скажете в свое оправдание, барон?

Я вышел немного вперед.

— У меня нет каких-то оправданий, Государь, — я вздохнул. — У меня есть только анализ.

— Господин адмирал Апраксин говорит о приказе держать оборону, — начал я. — Но позвольте спросить, как он представлял себе эту оборону, если бы шведский флот, раздавив мой малый отряд, вышел бы на оперативный простор? Моя «тактика», как ее изволил назвать светлейший князь, была не авантюрой, а единственно возможным способом остановить врага на дальних подступах.

Я перевел взгляд на Петра.

— Я не нарушал какой-либо приказ. План был одобрен лично Государем. Я исполнял его так, как считал наиболее эффективным. Я не бежал, просто выполнил главную стратегическую задачу: обезглавил шведский флот. Их флагман-броненосец лежит на дне. Их король — в нашей тюрьме. После этого продолжать бой было бы бессмысленной бойней.

В зале зашумели. Мои слова были дерзкими, зато логичными.

— А теперь о главном, — я повысил голос, и гул стих. — О главной ошибке этого сражения. Ошибке, которая едва не стоила нам победы. И эта ошибка — не моя.

Развернув чертеж, нанесенный на бумагу ночью, бросил на стол и ткнул пальцем в точку.

— Вот здесь находились мои корабли, атакующие шведский флагман. А вот здесь, — палец переместился к выходу из пролива, — стоял флот господина адмирала. В полной боевой готовности. Я подавал сигналы о поддержке. Флажками и пушечным выстрелом. Несколько ваших капитанов, господин адмирал, видели их. Но вы предпочли пассивно наблюдать. Если бы хотя бы несколько ваших легких фрегатов ударил шведам в тыл, мы бы взяли в плен весь их флот. Весь! Но этого не произошло. Вы не предали меня. Вы предали победу, которая была у нас в руках.

Я замолчал. Апраксин тяжело оперся о стол, не в силах вымолвить ни слова. Он был сломлен не моими обвинениями, а весом собственной ошибки, которую, я был уверен, он и сам осознавал. Меншиков же вперил в меня полный ненависти взгляд. А Петр молча смотрел на карту.

Видя, что адмирал вот-вот сломается, Меншиков уже готовился нанести новый удар, обрушить на меня всю мощь своего придворного красноречия. Он открыл рот, но его голос утонул в другом, спокойном и веском.

— Позвольте, ваше величество.

Все взгляды обратились на Якова Брюса. Мой покровитель, который до этого момента сидел с непроницаемым лицом, поднялся со своего места.

— У Военной коллегии есть некоторые сведения, которые могут пролить свет на действия господина адмирала, — произнес он, раскладывая на столе несколько бумаг. — Это скорее пища для размышлений, Государь.

Он поднял первый лист — копию финансовой ведомости.

— Любопытное совпадение. За неделю до сражения светлейший князь Меншиков перевел доверенному лицу господина адмирала Апраксина весьма круглую сумму. Официально — за поставку корабельного леса для личных нужд князя. Сумма, впрочем, втрое превышает рыночную стоимость всего леса.

Меншиков вскочил, его лицо пошло пятнами.

— Это возмутительно! Мои личные дела не касаются…

— Разумеется, — невозмутимо согласился Брюс. — Но есть и другое совпадение. Письмецо, перехваченное нашими людьми. Оно не содержит прямых приказов, но в ней есть фраза, которая заслуживает внимания: «Надобно проявить должную осмотрительность и позволить ситуации разрешиться естественным путем». Господа судьи, — Брюс оглядел зал, — позволить сражению «разрешиться естественным путем», когда один твой отряд атакует, а весь остальной флот стоит на якоре… Весьма изящная формулировка для смертного приговора.

В зале зашептались. Это был тонкий намек на сделку, на сговор. Петр медленно повернул голову в сторону Меншикова, в его взгляде — холодный, смертельный интерес.

— Вызвать капитана Синявина! — скомандовал Брюс.

В зал вошел высокий морской офицер. Подойдя к столу он принес присягу. Каждый его шаг давался с видимым трудом. Говорить против командующего флотом и всесильного Меншикова — это конец карьеры, а то и жизни, и он это осознавал.

— Капитан, — голос Брюса был мягок. — Видели ли вы сигналы с корабля барона Смирнова?

Синявин сглотнул, его взгляд метнулся к Апраксину, потом к Петру. Он колебался.

— Ваше величество, — произнес он, обращаясь к царю, — я…

— Говори правду, капитан, — строго прервал его Петр. — Как перед Богом.

— Так точно, ваше величество, — наконец выдавил Синявин. — Видел отчетливо. Я доложил господину адмиралу и просил разрешения вступить в бой. Но господин адмирал… он сказал, что барон действует самовольно и приказал держать строй.

— И наконец, — Брюс, видя, что этого достаточно, не стал вызывать второго капитана, давая понять, что у него есть и другие свидетели. — Чтобы окончательно развеять все сомнения в тактической правоте или неправоте барона, я прошу позволения вызвать последнего свидетеля. Того, кто видел бой с другой стороны.

Петр медленно кивнул.

— Ввести!

Двери зала распахнулись. Под конвоем четырех гвардейцев в зал вошел Карл XII. Он был в чистом мундире, без шпаги, его осанка была королевской. Он не выглядел пленником. Он выглядел монархом.

Карл прошел к столу и остановился, окинув всех присутствующих ледяным, презрительным взглядом. Он не смотрел на меня. Швед сел на подготовленное для него кресло. Какой контраст: с соломенного тюфяка тюрьмы в роскошное кресло.

— Как солдат солдату, скажи, король, кто был прав в том бою? — спросил Петр, нарушив тишину.

Петр Алексеевич явно был в курсе именно этого свидетеля, так как только он и Брюс сохранили хладнокровие, остальные же были возбуждены, зал утопал в шуме и гаме.

Карл на мгновение замер. Этот прямой, солдатский вопрос, похоже, задел в нем нужную струну. Его гордость боролась с честностью профессионала. Он медленно повернул голову к Апраксину.

— Ваш адмирал действовал по уставу, — произнес он на немецком, и толмач тут же перевел. А ведь мог спокойно на русском говорить. — Он держал флот вдалеке от зоны досягаемости моих орудий. Он берег людей и корабли. Он ждал. Но война — это действие.

Затем его взгляд остановился на мне.

— А этот человек… не ждал. Он атаковал с дистанции пистолетного выстрела. Его «плавучие кузни» были безумием с точки зрения тактики. Но они лишили меня флагмана и маневра. Если бы ваш адмирал в тот момент, когда я был связан боем, ударил мне в корму своими фрегатами, — Карл сделал жест рукой, словно зажимая клещи, — от моего флота не осталось бы и щепок. Весь флот ринулся ко мне на подмогу, оголив беззащитный тыл. Я бы стоял здесь не один, а со всеми своими капитанами. Ваш барон дал вам шанс закончить все одним ударом. Вместо этого вы судите его. Странные у вас обычаи.

Он замолчал. Его слова, лишенные всяких эмоций, прозвучали как приговор всей системе, которая пыталась меня уничтожить.

Это был ход короля.

Слова шведского короля — эпитафия на могиле заговора, так тщательно выстроенного Меншиковым и его кликой. Лицо светлейшего князя на глазах теряло краски, превращаясь в серую, дряблую маску. Апраксин понурил голову, как бык, ожидающий удара мясника. Он все понял. Все они всё поняли.

И в этот момент поднялся Петр.

Он поднялся медленно, во весь свой гигантский, подавляющий рост, и зал, казалось, съежился под его тенью. Обводя всех тяжелым, свинцовым взглядом, он посмотрел на Меншикова, на Апраксина, на перешептывающихся бояр, на испуганных генералов. Он видел их всех насквозь — их страхи, алчность, мелкие интриги, которые едва не стоили ему победы в войне всей его жизни.

— Так, значит, вот как вы воюете, господа? — вкрадчиво, и от этого стало еще страшнее, заговорил он. — Пока одни русские люди проливают кровь за Отечество, другие, в тепле и сытости, делят шкуру неубитого медведя? Считают барыши? Плетут заговоры?

Шагнув из-за стола, он заставил всех инстинктивно податься назад.

— Ты, Александр! — он ткнул пальцем в сторону Меншикова, который съежился под его взглядом. — Я доверил тебе казну, а ты пускаешь ее на подкуп моих адмиралов! Я доверил тебе армию, а ты мешаешь ей побеждать! Ты, Федор Матвеевич! — он повернулся к Апраксину. — Я дал тебе флот, лучший флот на Балтике, а ты превратил его в стадо трусливых овец! Вы… вы чуть не лишили меня всего! Из-за своей мелочной зависти! Вы чуть не проиграли войну!

Его голос нарастал, превращаясь в громовой рев.

— Судить вас? Мало! На кол! Чтобы другим неповадно было!

Он замолчал, тяжело дыша. В зале не дышал никто, все ждали неминуемой, страшной развязки. Взгляд царя, скользнув по залу, остановился на мне. Ярость в его глазах не угасла, но к ней примешалось нечто иное — холодная, расчетливая уверенность.

— Смирнов! — прогремел он. — Подойди!

Я подошел, остановившись перед ним.

— Снять с него обвинения! Все! — приказал он судебному секретарю. — Барон Петр Алексеевич Смирнов не виновен. Он — герой. Он один сделал больше, чем все мое адмиралтейство.

Петр не стал вешать на меня ордена, понимая, что это вызовет лишь новый виток ненависти. Вместо этого он сделал ход куда более тонкий.

— Отныне, — он оглядел замерший зал, — за проявленную доблесть и ум, жалую барона Смирнова чином бригадира. И ввожу его в состав Военной коллегии с особыми полномочиями. Отныне ни один проект по вооружению и снабжению армии и флота не будет утвержден без его личного одобрения.

Бригадир. Следующая ступень после полковника, открывающая путь в высший генералитет. Это был уверенный шаг наверх, который давал мне официальный вес и власть, но не делал из меня выскочку в глазах старого генералитета. Умное, взвешенное решение.

Затем Петр повернулся к окаменевшим от ужаса Меншикову и Апраксину.

— А вас… — он криво усмехнулся, и в ней не было ничего хорошего. — Казнить вас — слишком просто и невыгодно для казны. Вы будете служить. Ты, Федор Матвеевич, за проявленную «осмотрительность» разжалован до вице-адмирала. Отправишься на Азов, командовать гребной флотилией. Будешь гонять крымских ханов и турков по лиманам, может, вспомнишь, что такое настоящая война, а не придворные игры.

Для Апраксина это была почетная, но унизительная ссылка.

— А ты, светлейший, — взгляд царя впился в Меншикова, — останешься при своих должностях. Пока. Но за то, что твои деньги едва не стоили мне победы, налагаю на вас обоих штраф. По сто тысяч рублей с каждого. В казну. На постройку нового флота. Под руководством и надзором бригадира Смирнова. Он лично проследит, чтобы каждая копейка пошла в дело, а не в твой карман.

Он поставил точку. Жирную, унизительную точку. Он заставил их финансировать мое возвышение.

Я выходил из зала Адмиралтейства другим человеком. За моей спиной молчаливой тенью следовал Брюс. Униженные и раздавленные Меншиков и Апраксин спешили скрыться от любопытных и злорадных глаз. Я не чувствовал радости победы. Я стал опорой трона, фигурой, с которой отныне придется считаться всем, получив от Царя прямой мандат на переустройство военной машины России.

Но, проходя мимо рядов, я ловил на себе взгляды генералитета. Они будут ждать своего часа для реванша.