Империя Чугунного Неба

Глава 9. Серебряная гардения

Туман лежал на земле пластом, нехотя отдавая влагу первому солнцу.

Деревня за его спиной просыпалась тяжко, с похмелья от вчерашнего ужаса.

Улисс не оглядывался. Не решался. Боялся, что если обернётся, то уже не сможет уйти — память вцепится в него мёртвой хваткой. Но память уже вцепилась: смех детей у реки, тёплый свет в окнах, терпкий запах свежескошенной травы.

— Ты не вернёшься, — проскрипел за его спиной голос.

Он узнал голос, не оборачиваясь. — Нет, — выдохнул Улисс. И только потом медленно обернулся.

Лоренц прислонился к проволочной ограде, его силуэт терялся в тени жестяного ветряка.

Лоренц кивнул, будто ждал именно этого. Корявой рукой он сунул вперёд свёрток — вяленое мясо, завёрнутое в вощёную бумагу, чёрствый хлеб, фляга с мутным яблочным сидром.

— В лесу ищи сосну с обгоревшим боком. От неё налево будет тропа. Иди до темноты — найдёшь хижину.

— Там кто-то живёт?

— Такой же потерянный, как ты.

Улисс затолкал свёрток в сумку. Латунный цилиндр глухо стукнул о флягу. Остатки пальцев на его левой руке судорожно дёрнулись, напоминая о той боли, что уже никогда не уйдёт полностью.

— Спасибо. За всё.

Лоренц усмехнулся:

— Ты неплохой парень, Улисс. Поэтому — уходи. — Голос его налился свинцовой серьёзностью. — Потому что, если они придут — а они придут, я не сомневаюсь... — Я буду первым, кто возьмёт в руки мортиру. И последним, кто упадёт за этих… — Он махнул рукой в сторону спящих домов. — …за этих упрямых дикарей. Моих дикарей.

Лес принял его молча, безразлично. Неспешно, как старое чудовище, которое давно научилось ждать. Сосны стояли чёрными свечами, их стволы, покрытые шрамами смолы, тянулись вверх, пытаясь проткнуть низкое, чугунное небо. Воздух был густым, пропитанным запахом хвои — сладковатым, с гнильцой старой раны.

В памяти почему-то всплыл другой запах — удушливо-сладкий…

«Серебряная гардения». Духи, которые всегда окружали его мать. Она сидела у окна будуара, залитая бледным светом. Похожая на прекрасную мумию в дорогих кружевных нарядах. Её пальцы — длинные, бледные, почти прозрачные — бесцельно перебирали нити речного жемчуга. Но глаза, огромные и пустые, смотрели не на жемчуг и не на яблоневый сад под окном. Они были устремлены в никуда, в какой-то свой собственный, зазеркальный мир, куда доступ был закрыт всем, включая собственного сына.

— Мама?

Он застывал на пороге, маленький, в накрахмаленной рубашке, верящий, что сейчас она обернётся, и в её взгляде наконец-то отразится он.

Она поворачивала голову медленно, с трудом, словно её изящный механизм давно заржавел. Но в её глазах отражался не он, а лишь лёгкая, отполированная вежливостью грусть. Будто бы она вспоминала, что забыла что-то очень важное, но никак не могла вспомнить что именно.

— Иди к няне… дитя... — мелодия голоса была безжизненной, как звук хрустального колокольчика. Её рука касалась его щеки ладно и холодно, будто это не живая плоть, а фарфор. — Маме нужно… подумать.

И он уходил, чувствуя на своей коже холод её прикосновения и запах «Серебряной гардении» — дорогих, безупречных и совершенно мёртвых духов…

Улисс шёл, проваливаясь в мох, спотыкаясь о корни, и каждый его шаг отдавался в звенящей тишине.

Ветви цеплялись, пытаясь порвать его деревенскую одежду… не желая отпускать.

Свет становился зеленоватым, подводным. Где-то заорал ворон, и эхо разнесло звук так, как если бы на каждой ветке сидела птица.

Тропа, которую обещал Лоренц, давно растворилась в папоротниках, оставив лишь редкие намёки на то, что здесь когда-то ступала нога человека. Улисс шёл медленно, продираясь сквозь чащу.

Темнело. Сначала потускнели краски, потом вытянулись, поползли тени, а потом и вовсе всё слилось в одну сплошную, чёрную массу. Стало холодно. Он остановился, прислушался — не пахнет ли дымом? Нет. Лес дышал только своим, сырым и грибным дыханием.

Нога со звоном ударила обо что-то металлическое.

Железномордый.

Он лежал на боку, наполовину вросший в землю. Чаща пыталась поглотить его, переварить, но не смогла. Корни оплели латунный корпус, мох покрыл некогда блестящие шестерёнки, но из-под зелени проглядывали изящные, ювелирные узоры. Его стеклянные глаза, потускневшие и треснутые, смотрели в небо с немым укором.

Таких обычно списывали и отправляли на переплавку. Лишь избранные — инженеры Квартала Витражей или богатые фабриканты — могли выкупить их себе. Уж тем более не деревенские кузнецы или крестьяне.

И всё же один из них лежал здесь, побеждённый простым упавшим деревом. Его корпус, когда-то отполированный до зеркального блеска, теперь покрылся патиной, а в швах пророс мох, было похоже, что лес решил ассимилировать незваного гостя.

Улисс провёл пальцами по зазубренному месту на корпусе — там, где должна быть гравировка с серийным номером. Кто-то тщательно стёр все опознавательные знаки.

— Выздоравливай, — пробормотал Улисс, пнув железяку ногой.

В ответ чаща отозвалась скрипом. Резким, как крик.

— Кто здесь? — обернулся Улисс.

Ответом был ползучий шёпот:

— Улисс... Улисс... Улисс...

Он отшатнулся. Под ногой хрустнуло стекло — очки в железной оправе, одно стекло разбито. Пахло чем-то сладким и приторным.

И тогда он их увидел.

Куклы.

Они висели на ветвях, привязанные за шеи верёвками. Фарфоровые лица в трещинах и плесени. Стеклянные глаза, как живые.

И все смотрели на него.

— Улисс... Мы ждём...

Шёпот шёл уже отовсюду.

Он рванул вперёд, не разбирая дороги. Ветви царапали лицо, корни шевелились под ногами.

Впереди мелькнул свет — тусклый, жёлтый.

Хижина?

Свет моргал, будто кто-то дышал на пламя. Шёпот нарастал:

— Войди...

Улисс рухнул на землю, в сырую, холодную траву. Вжался лицом в прелую листву, зажмурился. Когда открыл глаза — было темно. Совсем. Абсолютно.

И тогда он увидел их. Два глаза. Горели в темноте, как угли в пепелище. В груди что-то оборвалось, и по жилам разлилась густая, сладкая ярость.

— Это ОНО, — прошипел он. — Из тоннелей…

Из тьмы донёсся хриплый, булькающий рык. Тёплый пар чужого дыхания коснулся его лица, смешался с его собственным.

Улисс медленно поднялся.

Страха не было. Одна только ненависть, древняя и слепая.

— Выпотрошу тебя, тварь! — его голос прозвучал хрипло и чуждо. — Сниму с тебя шкуру и натяну на рёбра!

Шаг.

Ещё шаг.

Глаза не моргали, притягивая как магнитом.

Он побежал на них!

И вдруг — провал.

Свет.

Лунный свет, обрушившийся с неба, и…

И два потускневших газовых фонаря, качающихся над покосившейся стеклянной оранжереей.

Ярость стала уходить, оставляя после себя пустоту и горький осадок.

Кто зажёг эти огни? И почему именно сейчас? И самое главное — почему лес так легко сыграл на его тёмных инстинктах?

Стеклянный купол, покрытый слоем грязи и мха, но всё ещё целый. Внутри — движение. Мелькание латунных конечностей. Он подошёл ближе, протёр рукавом запотевшее стекло.

Внутри, среди чахлых, мёртвых растений, ходил Железноликий.

Садовник.

Большой, неуклюжий, сделанный в старом, вычурном стиле. Один глаз-линза был разбит. Металлические пальцы осторожно касались увядших листьев. Он подошёл к котлу, долил воду в систему. Пар со свистом вырвался из труб, запотев стекло.

Кто его построил? Кто запрограммировал ухаживать за тем, что давно умерло?

Садовник повернулся к нему, словно почувствовал. Разбитый глаз мерцал тусклым светом.

— Приветствую... — его голос скрипел, как несмазанный. — ...вы опоздали на полив...

Металлическая рука указала вглубь оранжереи:

— Хижина... там...

Стекло между ними снова запотело. Когда пар рассеялся, Железноликий уже стоял спиной, подвязывая мёртвый цветок.

Улисс отступил.

Он оглянулся. Лесная чаща сомкнулась.

Шёпот умолк, но от этого не стало спокойнее.

Отступать было глупо.

Оставался только один путь.

Улисс вошёл внутрь.

Воздух был влажный и удушливо-сладкий совсем как… «Серебряная гардения».

Он увидел хижину.

Старую, покосившуюся, притулившуюся под стеклянным куполом, как последнее пристанище.

Он сделал шаг вперёд.