Братство. ДМБ 1996

Глава 9

Дел много, но пока же у нас только подготовка к основным событиям.

Сначала поговорю с остальными, потом повидаю афганцев и начнём действовать. Была ещё одна идейка, как срубить бабки на старт — буквально через пару дней будет бой Роя Джонса против Майка Маккалума.

Бои Роя Джонса я смотреть любил, особенно сейчас, когда он на пике своих возможностей. Но тут ситуация в том, что Рой на текущий момент не проиграл ещё ни одного боя в профессиональном боксе, и все коэффициенты в его пользу, поэтому большого выхлопа не будет.

Ещё дело в том, что даже выигранные деньги будет не так-то просто получить, поэтому надо ставить осторожно, не в одном месте. Зато вот весной, когда Рой проиграет первый бой, ставки можно будет делать повыше в проверенных местах.

Ну, в любом случае небольшой доход не помешает, и можно будет поставить вместе со Славиком, он бокс тоже любит. А вот для закупки компов придётся занимать, но на этот счёт у меня были мысли.

Халява очухался и был в состоянии сам доехать до дома. Занятий у него особых нет, можно привлекать для каких-то дел, и он всегда на колёсах, сможет увезти.

Батя-то так у него вообще с охраной ездил, деньги водились, и у Халявы тоже. Думаю, пока он будет с нами, то не будет столько тусить в клубах, как раньше, но за ним надо присматривать, чтобы не отбивался и не ушёл в загул. На текущий момент вообще непонятно, почему он тогда пропал в первую жизнь, но это может быть связано с его характером.

Шустрый отправился домой, в целом, он тоже особо не занят, будет помогать. Пока же он походит по городу. Он общительный, может выяснить чего полезного по нашим темам, о чём я его просил.

Ну и в чём угроза со стороны следака, Шустрый стал понимать отлично, и на уловки не клюнет. Неизвестно, в той жизни следователь расколол его сразу или потом, но сейчас Борька во всеоружии.

Царевич работает в депо, и сегодня у него ночная смена, так что во второй половине дня он уедет домой отсыпаться. Пока же он предложил меня подвезти до общаги. Его «Ниву» за ночь никто не тронул, на ней мы и поехали.

Ехали, я слушал новости по радио, вспоминая, что творится в мире. А чего только не творилось: теракт в Каспийске, ещё взрыв на Котляковском кладбище в Москве, который мы вспоминали утром, выборы губернаторов, авиакатастрофы. Даже марсоход «Марс-96» и тот разбился после запуска. Те ещё времена.

В городе Царевич притормозил, заметив одиноко стоящего у автобусной остановки пацана.

— Тима, чё опять без шапки? — Царевич высунулся в окно.

— Да вот, в кармане! — высокий тёмно-рыжий парнишка в чёрном синтепоновом пуховике достал серую вязаную шапку и торопливо напялил, заломив себе уши. Под правым глазом у него видно сизое пятно синяка. — Вот, всё!

— Поехали! — Руслан помахал ему и показал на заднее сиденье. — Довезу.

— Не, я папу жду, заберёт, сказал. Руся, а ты к нам поедешь?

— Не. А чё синяк опять? Подрался?

Пацан закивал с довольным видом.

— Вот весь в отца, — пробурчал Царевич. — Ладно, погнал я.

— Руся, мы с папой на охоту в субботу поедем за реку. Поедешь с нами? — парнишка с надеждой посмотрел на него. — Я его уговорю, чтобы тебя взял.

— Не, давайте без меня. Пока, Тима.

Царевич закрыл окно и поехал дальше, но через какое-то время остановился у обочины и потёр вспотевший лоб. Такое я уже видел несколько раз.

— Голова опять болит? — догадался я.

— Угу.

— А врачи что говорят?

— Да руками разводят, — пробормотал он, закрывая глаза. — Типа, всё в порядке. Чё-то психическое, психохренология какая-то, башка-то сама целая. А здесь-то в больнице сильно об этом не поговоришь, из депо сразу выпнут с такой болячкой.

— Давай поведу, отдохнёшь.

— Да не…

— Поведу, — настоял я. — Могу домой увезти.

— Не, ща легче станет.

Он перебрался на заднее сиденье и лёг, а я уселся на место водителя.

С Царевичем так иногда бывает, это последствия контузии, полученной под Шатоем, когда снаряд из миномёта рухнул рядом с нами.

На первый взгляд, всё обошлось, ведь и речь тогда не нарушилась, и слух остался в норме, и зрение не упало, и даже координация не пострадала, как и всё остальное. Так что даже в госпиталь не отправили, обошлись осмотром в санчасти. Но вот такие головные боли иногда повторялись.

— Да всё спокойно, Андрюха, — сказал он бодрее, лёжа сзади. — Вот Тимка же, опять дерётся, неугомонный. В школе бьют, а он отбивается.

Тот рыжий пацан — его единоутробный младший брат. Мать одна, отцы разные.

Большинство жителей Чечни — брюнеты, но часто встречались и рыжие, вот и сам Тимур, и его отец Султан, отчим Руслана, тоже были такими.

Несмотря на сложные отношения с отчимом, Царевич младшего брата не отвергал, а Тимур в старшем души не чаял и уважал, а раньше, до армии, вообще повсюду ходил за ним хвостиком.

Вскоре Руслан пришёл в себя, но за руль я пока его не пускал. Пока ехал в общежитие, вспоминал Толю Шапошникова — Шопена, ещё одного участника нашей банды, которого я пока не повидал после возвращения.

Внешне он… ну, это как представить типичного солдатика нашей армии из 90-х: тощий, щуплый парнишка, стриженный наголо, в старой грязной форме, который подметает плац, красит траву или строит дачу — вот Шопен именно такой.

В начале службы он так и выглядел, хотя под конец службы немного возмужал и раздался в плечах. Но даже тогда всё равно казался сильно младше любого из нас.

Он сирота, в детдомах чуть ли не с рождения, и это его сильно выделяло. Шопен в армии чувствовал себя почти как дома, и во время боёв не потерялся. Казалось, он с самого детства впитал, что своя группа, стая, команда — важнее всего для выживания, особенно в таких условиях.

Вот и держался. Добывал нам еду, менялся с другими командами, что-то находил, помогал, а мы прикрывали его.

Самовар как-то сказал про него: Шопен нигде не пропадёт — не сворует, так украдёт. Причём вором он не был, у наших никогда не воровал и вещи не трогал, но солдатская привычка захватывать с собой всё бесхозное и всюду находить полезное у него была с самого начала.

Ну, такое у него было детство, ведь с 91-го года на детдома все забили, и во многих местах воспитанникам приходилось выживать, чтобы не загнуться от голода. Он и выживал на улице, побирался, что-то зарабатывал, ещё и умудрялся следить за младшими.

Но в восемнадцать лет его выставили за порог, и он сразу пошёл в армию, где ему понравилось, и даже штурм Грозного не изменил его отношения.

Выживал он, и мы с ним. У нашего отделения всегда были банки тушёнки и сгущёнки, дымовые гранаты, чтобы укрываться от снайпера, и сигнальные ракеты, бинты и прочее, даже салфетки и одеколон, чтобы обтираться, когда было негде помыться. Многое из этого добывал Шопен.

Что-то менял, что-то находил, ни с кем не ругался и завёл в других подразделениях много друзей. Один чеченец из дудаевской оппозиции, воевавший на нашей стороне, даже свои чётки ему подарил за что-то, а мы уже знали, что для мусульман это был знак очень серьёзного уважения.

Шопен коллекционировал много чего для себя, в основном всякую мелочь. Нас не забывал — мы не голодали, он всегда находил, чем поживиться даже во время тяжёлых боёв в самом городе.

Поначалу его звали Баландой, но я только недавно узнал от Шустрого, почему. Потом его прозвали Гусём — он однажды завалился в наш БМП на марше с живым гусём, который тут же до крови ущипнул Халяву. Гуся пришлось придушить и спрятать, а то бы весь взвод обвинили в мародёрстве. Потом его съели.

Ну а потом прозвали Шопеном. Тут и из-за фамилии, и что парень хорошо играл на гитаре. Ещё он был глухим на левое ухо, слышал им туго. Причём в военкомате во время комиссии он об этом умолчал, ведь хотел в армию, так как идти ему было некуда, а врач-лор это даже не проверила.

Ну а возражения начитанного Самовара, что среди композиторов глухим был Бетховен, а не Шопен, никто не принял, и прозвище прилипло до конца службы.

Да, весёлый парень, и находчивый. Но детдом оставил на нём серьёзный отпечаток, и в мирной жизни он потерялся. Я даже не верил, что такое возможно, пока сам не увидел. Ему жить в городе во взрослом возрасте стало сложно. Всё для него было непривычным.

Шопен всё детство жил в своём мире, который существует рядом с нашим, и в армии многое ему было понятно, а вот потом всё изменилось. Он не пропадал с голода, ведь у него уже были навыки выживания в городе, но вот многое вводило его в ступор — он не понимал кучу вещей, которые для нас были очевидны. Ведь мы-то росли в семьях, пусть многие из нас и не в полных.

Он не знал, как платить за свет и как работает почта, не умел звонить по телефону или ездить на автобусе, не понимал, как вести себя в кафе или для чего нужно покупать билет на электричку, если можно ехать нахаляву и не попадаться проверяющему. В плацкартный вагон он впервые попал только с нами, и поначалу как восторженный ребёнок лазил по верхним полкам. Одежду раньше он себе не покупал вообще никогда, и однажды его на рынке чуть не побили продавцы, когда он чуть не ушёл в штанах, за которые не заплатил.

Курс валют для него вообще был тёмным лесом. Шопен никогда не ходил в больницу без воспитателя и не понимал, как обращаться с деньгами, из-за чего спускал их на всякую хрень после покупки еды.

Сахар он вообще впервые увидел только в армии, до этого думал, что чай бывает двух сортов — сладкий, когда изредка приходили подарки от спонсоров, и горький, который они пили каждый день.

Он пытался пойти по контракту, чтобы хоть как-то оставаться в привычной среде, но тогда это всё только зарождалось, и «контрабасом» его не взяли.

Я сам бы не поверил, но так бывает, и даже служившие с нами парни из самых глухих деревень нашей страны адаптировались к городу куда лучше. Но ему никто ничего не объяснял раньше, а просто пинком вышибли из привычного ему мира в наш.

И что хуже всего — его добротой пользовались другие. Шопен привык помогать всем, вот ему и садились на шею всякие гады.

И вот, он жил в общаге, занимаясь только мелкими подработками, в основном таскал тяжести на оптовой базе, и я знал, что если не вмешаться, судьба ему грозит незавидная. И мы хотели вернуть его к нам.

Чем ближе мы подъезжали, тем лучше я его вспоминал. Кстати, надо будет напомнить ему об одном случае…

— Да туда смотри, — возмущался Шопен, яростно жестикулируя руками. Звук «Р» он почти не выговаривал. — Вон там, на пятом этаже, на балконе. Три ящика с тушняком мы заныкали. Забрать надо, пока там никого нет.

— Там? — Шустрый никак не мог понять, куда смотреть.

— Ох, ну ты чё, Боря? Вон, та хрущёвка, на пятом этаже, говорю же, где антенна висит. Вон, мы со Старым повязали туда платок на перила, смотри! Сгоняй туда, спусти их на верёвке, мы примем внизу. Давай быстрее, братан!

— Туда?

— Ты достал! Другой подъезд вообще!

— Да пальни трассерами, — подсказал я. — А то ты так показываешь, я бы и сам не понял, если бы не знал. И быстренько заберём, пока никто не понял, что там.

— Ща, — Шопен оживился и вскинул автомат.

Та-та-та!

Яркие трассирующие пули были хорошо заметны в вечернем сумраке.

— Я понял! — завопил Шустрый. — Я сейчас…

— Ëперный театр… ложись! — крикнул я.

— Чёрт-чёрт-чёрт, — запричитал Шопен. — Ухи береги!

Стоящий неподалёку от нас танк начал разворачивать башню. Мы упали на землю.

Ба-бах!

Волосы встали дыбом. С земли рядом с танком подняло в воздух пыль и отбросило мелкий мусор. А балкон, на котором мы спрятали трофейную тушёнку и натовские армейские сухпайки, найденные в одной из квартир при зачистке от боевиков, разлетелся на куски вместе с участком стены.

Люк на башне танка открылся, оттуда высунулась перемазанная голова в шлемофоне. Лицо чёрное, только зубы белели.

— Как мы туда попали с первого раза! — командир танка засмеялся. — А чё там было-то? Зачем вы туда указывали? Снайпер засел?

— Уже ничего там нет, — сказал я, потирая звеневшее после залпа ухо.

У Шопена была комната в общежитии, которое раньше принадлежало разорившемуся в приватизацию консервному заводу. Место так себе, опера уголовного розыска из ГОВД вообще могли там жить — в общаге постоянно то драка, то воровство, то поножовщина.

Кто мог, переселялся отсюда, остальные терпели и жили, ну а единственным, кого всё устраивало, был владелец ларька, где продавали спиртное. Ларёк со всех сторон обнесли решётками, из-за чего он напоминал ДОТ. Работал он круглые сутки, и покупатели постоянно там тёрлись.

Тачку мы оставили чуть дальше, у магазина через квартал отсюда, потому что у общаги с неё живо снимут не только магнитолу, но и колёса. Да и там такие ямы, что даже на «Ниве» сложно проехать.

Здание ещё вполне себе приличное, даже окна целые, но вот дорога к нему убита напрочь. Здесь будто проехала танковая дивизия, асфальт давно перемолот в пыль, кругом одни ямы.

Во дворе какие-то чумазые пацаны пинали мяч, но играли не в футбол, а в «выжигалу» — пинали мяч не в ворота, в людей. Мяч грязный и потрёпанный, но пацанов это не останавливало. Только и слышно жёсткие удары, приглушённый мат и вопли боли и восторга, когда кто-то попадал особенно удачно.

Вахтёра на входе не было, заходить можно было свободно. Мы сразу прошли на второй этаж и прошли мимо кухни, где на плите что-то кипело. Запах такой, будто кто-то решил сварить половую тряпку. Там же висели постиранные детские распашонки и бельё, скорее всего, кто-то кипятил их в кастрюле на газу.

— Тётя Ася, видать, приехала, — с лёгкой усмешкой заметил Царевич.

Линолеум под ногами то поднимался, то опускался. Его мыли регулярно, не запускали, но уже он протёрт до такой степени, что уже никогда не будет казаться чистым.

Дошли до самого конца коридора, по пути раздавив таракана. Царевич кивнул на одну дверь, и я постучал в тонкую белую фанеру. С той стороны раздался мат и какое-то пыхтение. Но едва мы подумали, что Шопен пригласил девушку, и мы застали их не в самый подходящий момент, как он открыл.

Тощий, в футболке не по размеру, в растянутых спортивных штанах, стриженный под машинку. Вытянутое веснушчатое лицо с длинным носом будто стало ещё острее, уши торчали. Пацан пацаном, но это он, наш Шопен, хитрый пройдоха, который прошёл с нами через всё.

Он уставился на нас и выглянул в коридор. Я протянул ему руку и крепко пожал.

— О, Старый, Царевич! — Шопен как и раньше, почти не выговаривал звук «Р». — Заходите, пацаны. Только дверь прикройте. А то увидят.

— Да у тебя пополнение, Толик.

— А? — переспросил хозяин комнаты. — Ну да. Знакомьтесь.

Вот мы и увидели, что он пытался скрыть. Прятавшийся под кроватью щенок овчарки, совсем маленький, увидел нас и неловко побежал к нам, виляя хвостом с такой силой, что его аж заносило.

— Бобик, Бобик, — ласково позвал собаку хозяин комнаты. — Только тише, братан, а то спалят и выгонят тебя. И меня заодно.

— Ты где его нашёл? — спросил Царевич.

— А? — переспросил Шопен. — Да выкинули, видишь? Ну а я подобрал на улице. Хороший пёс, хороший.

У щенка закрыт правый глаз, и, скорее всего, избавились от него по этой причине. Но он всё равно был позитивным и жизнерадостным. Он ткнулся мокрым носом в мою руку, потёрся о штаны, попрыгал у Царевича и вернулся под кровать, где ему была постелена старая куртка.

— Собак ты любишь, да, — вспомнил я и огляделся.

— А? Ну да, — он закивал. — А то всё Федьку нашего вспоминал, жалко. Ну а этот на него похож.

Комната чистая, хотя и понятно, что с собакой идеальную чистоту держать сложно. Кровать застелена по-солдатски, подушка лежала сверху. У окна стоял стол, письменный, но который используется как кухонный. На нём стояла сковородка с варёными макаронами, и венский стул, вполне себе приличный, хотя и немного ободранный.

В углу на полу расстелены газетки для щенка, там же стояла швабра с ведром. Шкаф открыт, он забит напрочь. В другом углу стояла советская пудовая гиря и две гантели. К стене на две деревянные планки прибита стопка газет, уже тонкая. Это как тренажёр, куда можно бить кулаками, и многие постепенно убирают газету, делая этот слой тоньше. Ну а Шопен драться умел хорошо.

У стены стояли какие-то коробки, в которых он хранил вещи, сверху лежала потёртая гитара с кожаным ремнём. На гитаре синей шариковой ручкой нарисована голая женщина с огромной грудью. На стене висел плакат с девушкой в расстёгнутой белой рубашке, под которой она не носила бюстгальтер. Больше одежды не было.

— Ну чё, пацаны, чё нового? — Шопен пододвинул стул, чтобы сел я, а Царевичу поднёс табуретку. — Хавайте давайте, ещё тёплое.

— Да мы уже ели с утра, — я сел. — С Шустрым и Халявой. Вспоминали, как тебя в ауле тогда накормили.

— А? А, понял, — он засмеялся и сел на кровать. — А я тогда думал, что всё, конец мне пришёл.

На лице улыбка, взгляд весёлый, он действительно рад нас видеть. Щенок лёг рядом, прижавшись к его ноге.

— Вот, я тебе принёс, — Царевич полез в карман. — Только ты осторожно, не ходи с таким.

— Да у меня же всё дома лежит.

Он передал ему вчерашний нож-бабочку, который отобрал у бандюгана в клубе. Шопен оживился, взял, проверил лезвие и открыл маленьким ключом нижний ящик стола.

Вот и его коллекция из ножей, которые он собирал. Несколько привёз прямо оттуда, парочку самодельных, у одного лезвие с уродливой пилой. И ещё один фабричный, найден у какого-то подстреленного наёмника, выглядит вполне себе дорогим: аккуратное лезвие щучкой, гарда из латуни, сама рукоять наборная из кожи, всё подогнано идеально. Японский, вроде как, судя по надписи «Seki, Japan». Ну и было несколько складных ножиков, найденных в разные годы.

Сейчас законы насчёт холодняка суровее, чем будут потом, и за любой из этих клинков вполне можно так присесть на приличный срок, если нет разрешения. Поэтому Шопен всё это прятал.

— Тебе разве квартира не полагается? — спросил я.

— А? Не, эту я сам снимаю, — Шопен замотал головой. — Ходил, так-то, в мэрию разок. Мне там дядька один сказал, что квартир нет, беженцев подселили, так что надо вставать в очередь. Но… или вот, он написал, как это ускорить можно.

Он показал на угол стола. Там был вырванный из календаря листок за 10 ноября 1996 года, на котором кто-то ручкой написал: «1500$».

— Вот как вопросы решают, — мрачно проговорил Царевич.

— Да мне и здесь хорошо, — Шопен хмыкнул. — А то в квартире целой чё и делать одному? Я привык, когда народ рядом.

— Посмотрим, что с этим можно решить, — сказал я, поворачиваясь к нему. — Два разговора к тебе есть, Толя. Сначала важный. К нам следователь приходил из военной прокуратуры.

— А? А, так он ко мне вчера приходил, — затараторил он, — мужик в фуражке, майор, в магазине меня увидал, подошёл. Я думал, из-за собаки. А он фотку показывает.

— И ты что?

— А я что? — Шопен хитро подмигнул. — Ничего не знаю, ничего не видел, что за мужик там — впервые вижу. А чё я скажу, мы же ни о чём тогда не договаривались, — он подмигнул снова. — Мужик чё-то пытался пыжиться, да ушёл.

— Вот и молоток, — я кивнул. — Тогда вот, у нас тут был ещё разговор, насчёт дела, куда ты впишешься тоже.

— Ща, Старый, всё обсудим, — он подошёл к окну, услышав, как там кто-то снаружи забибикал. — Вот опять, смотри. Чуть что, сразу ко мне идут первым делом. У кого что пропадёт, всегда заходят, проверяют. Думают, что раз детдомовский, то я всё и ворую. А тут зеков столько живёт, вот они-то только в путь свистнуть могут.

У входа в общежитие остановилась милицейская «шестёрка», серая, с надписью «милиция», с синей мигалкой на крыше. Водитель вышел и закурил, а два мужика в гражданской одежде, наверняка опера, пошли внутрь.

— Так, Бобка, — Шопен загнал щенка под кровать. — Ты тут посиди, а я с ними побазарю…

И правда, в дверь вскоре постучали. Ладно, поговорю, надеюсь, милиционеры не совсем тугие, послушают. Опера разные бывают, и до кого-то достучаться можно, объяснить.

Шопен открыл дверь. На пороге стоял всего один мент, усатый, в потёртой куртке поверх свитера.

— Милиция, уголовный розыск. Ты же Шапошников? — пробурчал он, не показывая удостоверение и не представляясь.

— Что опять? — устало спросил Шопен. — Я только недавно проснулся.

— Это же ты на снимке? — опер полез в карман. — Расскажи-ка про этого человека, который рядом с тобой. Знаешь его?

Усатый показал фотку, цветную, на которой было что-то зелёное, но я не разглядел, что именно. Ну а Шопен от удивления выпучил глаза. А любопытный и цепкий взгляд мента скользнул в комнату и задержался на Царевиче.

— О, точно знаешь. Царёв же? Давай-ка пошепчемся с тобой, — опер показал на дверь. — Пошли, покурим.

Ëперный театр, а Царевич перед ними в чём провинился? Надо разбираться, это не к добру.

— А что случилось? — спросил я, вставая перед опером.