Братство. ДМБ 1996

Глава 7

Жители вряд ли довольны таким соседством с круглосуточным магазином, который расположен прямо в подъезде. Туда даже отдельный вход так и не сделали. Судя по всему, даже товар заносили через ту же дверь, в которую входили покупатели.

Но хоть в подъезде жизнь не замирала ни на мгновение, и народ ходил постоянно, всё равно здесь не было совсем уж грязно: стены были побелены недавно, они ещё чистые, без следов копоти от спичек и надписей от разных компаний, да и мусора почти не валялось.

Возможно, сам коммерсант следил за порядком, возможно — крыша магазина периодически вставляла люлей особо буйным посетителям, чтобы совсем уж не злить соседей.

Бывает так, что многие бандиты, кто поднялся повыше, иногда любят корчить из себя благородных разбойников, следящих за порядком в городе и помогающих людям. Вон тот же Налим, наш новый знакомый, явно из их числа, про порядок он говорил особенно громко.

Вообще, братки часто гоняют мелкие банды на своей территории, но расчёт тут прост — чтобы не плодить конкурентов. Зато выставляют это как свою заслугу.

Входная дверь справа на первом этаже открыта. Она двойная. Внешнюю подпирал кирпич, чтобы не закрылась, на ней надпись на бумажке, выведенная синей шариковой ручкой: «Осторожно крутая лестница».

Внутренняя дверь — из проржавевшей мелкой металлической сетки, чтобы не пускать внутрь мух. За ней — занавеска из множества разноцветных пластиковых шариков, продетых через нитки в ряд.

Слышно тихую музыку.

— Ясный мой свет, ты напиши мне, — можно разобрать слова песни Булановой.

Я открыл сетчатую дверцу и раздвинул руками зашелестевшие висюльки. А лестница и правда крутая: пять очень высоких узких ступенек вели вниз. Спьяну можно легко навернуться.

Внутри прохладно. На прилавок со стороны покупателей облокотился мужик в джинсовой куртке, с вожделением глядя на ряды бутылок водки за спиной продавщицы, саму её не видно, она копалась где-то внизу.

Седые волосы покупателя торчали в разные стороны. В руке он держал старую авоську, в которой была пустая банка с пластиковой крышкой и видеокассета в чёрной коробке с надписью «RAKS».

На прилавке размещалась массивная касса, рядом — ещё советские весы светло-зелёного цвета с гирьками. Рядом с ними лежала толстая тетрадка в клеёнчатой обложке.

В старой советской холодильной витрине лежали импортные сыры с яркими этикетками и местные, в простых пакетах, с пластиковыми цифрами, глубоко вдавленными в бока. Ещё были колбасы и бутылки с молоком, одна ячейка грязных яиц и пакет с творогом.

У самой кассы под стеклом рядами лежали шоколадки, жвачки и сигареты. На полках, кроме водки, лежали расфасованная по пакетам крупа, мука и макароны, стояли банки с рижскими шпротами и сайрой. Хлеба не было — наверняка раскупили ещё днём. На пустом месте поставили магнитофон, из которого и играла песня. В зелёном пластиковом ведре на полу была картошка.

Короче, еда есть, но больше всего водки: есть и «Белый орёл», и «Rasputin», где на голографической этикетке был подмигивающий сам Распутин, и «Довгань», который чего только не выпускал, и даже водка, на этикетке которой был нарисован Жириновский в кепке. Выборы-то недавно были, а водка до сих пор осталась. Хотя не факт, что это оригинал, вполне может быть сивуха, разлитая в соседнем доме. Пить такое опасно. Пива тоже много, местного и привозного.

— Дашка, — упрашивал мужик. — У меня как в песне: душа горит, а сердце плачет. Дай хоть чекушку.

— Не дам! — послышался женский голос из-под прилавка. — Валерий Петрович, не дам! Не просите!

— Ну, пожалуйста! Запиши вот, в тетрадку! — он начал её листать. — Вот моя брала в долг молоко и творог. Добавь чекушку. Одну всего.

— Ага, и меня Клавдия Петровна потом задушит или Самвел прогонит. Тетрадка — для продуктов, не для водки, — продавщица в норковой шапке поднялась, отряхнула передник, а потом замерла, уставившись на меня широко открытыми глазами.

— Вот хожу-хожу везде, — я подошёл ближе и облокотился на прилавок. — Вдруг, думаю, тебя где-нибудь найду, Даша. И как получилось, в первом же магазине встретились.

— Это знак, — нашёлся алкаш. — За это надо выпить.

— Не надо, — Даша зыркнула на него, потом на меня, и поправила головной убор. — Я твоего друга только что видела. Это же он тогда в госпиталь к тебе в окно залезал, чтобы передачку отдать, когда его внизу не пустили.

— Он и есть, — я кивнул.

— Мужик, — алкаш посмотрел на меня, — выручи, брат, возьми мне пузырь. А я тебе вот, кассету отдам!

Он показал мне кассету, лежащую в авоське.

— Не слушай его, Старицкий, — всполошилась Даша. — У него язва. Он сам, когда трезвый приходит, просит не продавать. Ему вредно пить.

— Жить вообще вредно, должен заметить, — алкаш гордо вскинул голову и пошёл на выход.

Он хотел хлопнуть дверью погромче, но вышел лишь лёгкий стук — слишком лёгкой была сетчатая дверь. Даша потянулась и выключила магнитофон, боковая дверца с кассетой с тихим шумом открылась.

На девушке старый передник, как у продавщицы из советского универсама, а на голове — норковая шапка. В эти годы женщины их носили даже в помещениях, это было даже модно.

Из-под шапки выбивались волосы оттенка, который в зависимости от освещения казался то русым, то с рыжим отливом. Под передником — фиолетовый вязаный свитер и джинсы. В ушах — большие серьги-кольца без камней. Глаза — серо-зелёные, смотрели на меня.

Она, вот точно она, Даша Тимофеева. Память пробудилась мгновенно, будто не прошло тридцати лет.

— Старицкий, не упади! — упрашивала меня Даша.

На ней белый халат, волосы связаны в хвост. Мы в палате с облупленными стенами, где нет свободных мест. Сильно пахло лекарствами.

Слева от меня — морпех Серёга с перевязанной головой, справа — Иван Иваныч, танкист, замотанный в бинты, как мумия. Только глаза сверкали весёлым огоньком.

— Тебе ещё рано вставать, — повторяла Даша.

— Да смотри, — я, опираясь на целую ногу, убрал руку от спинки кровати и резко повернулся. — Я хоть танцевать… ах, ёпт! — чуть не потерял равновесие.

Она меня подхватила, не дав упасть. Такая хрупкая, а меня удержала.

— Старицкий, это уже через край, — недовольно сказала она. — Вернитесь на своё место…

Яркое воспоминание из 95-го быстро ушло, но оставило приятные впечатления. Я посмотрел на неё и улыбнулся.

— Сменщица задерживается, — Даша поглядела на прилавок, потом на часы, висящие на стене. — В полночь должна явиться, звонила.

Часы показывали без десяти двенадцать.

— А когда ты успела приехать? — я наклонился ближе, но отодвинулся и убрал руки — стекло витрины опасно затрещало.

— Вот если бы ты письма читал, Старицкий, — пробурчала она и взяла веник, чтобы подмести возле ведра с картошкой.

— Читал каждое, — признался я. — И до сих пор стопочка в шкафу лежит…

Которую я забыл с собой забрать при переезде вместе с её адресом. Но если учитывать, как долго шла почта в эти дни… да и многие годы спустя так же плохо. Возможно, письмо просто не успело до меня дойти. Слишком быстро уехал.

— Но последнее было в июле, — продолжил я, — я ещё в армейке был, сразу тогда ответил, адрес прислал. Но до дома ничего не дошло.

— Я тебе писала в сентябре! Писала, что приеду, у меня сестра двоюродная здесь живёт. В гости зайти хотела. Приехала, блин, — она надула и лопнула пузырь жвачки.

— Этого письма не было, — я задумался. — Даже не знал. Ну, слушай, Дашка, давай тогда сейчас тебе отвечу.

— Не поняла, — она посмотрела на меня, сощурив глаза.

— Ну, как? Здравствуй, Дарья Батьковна, — я усмехнулся и начал говорить так, будто зачитываю письмо. — Пишу тебе из дома. Нога больше не болит, только немного тянет, по ночам спать больше не мешает. Всё тебя вспоминаю, как мы в госпитале с тобой виделись, по ночам болтали и телевизор смотрели в ординаторской, когда ты дежурила. Питаюсь хорошо, с друзьями в неприятности не влезаем, не пьём, живём дружно, хотим открывать общее дело. Обязательно с ними познакомлю. Хотел переехать и работать на вахте, но передумал. А как твои дела?

— Блин, ну ты как письмо написал, — Даша засмеялась. — Да вот, в госпитале уволили, думала, куда устроиться, и вот, сестра позвала, я приехала. Вот.

— А что там случилось?

Сетчатая дверь открылась, по ступенькам спустилась женщина в джинсовке, чуть пошатываясь. От неё разило перегаром. На ногах у неё колготки-сеточки, на плече — маленькая сумка, макияж — яркий, как боевая раскраска. Чем она занималась, понятно сразу.

— Даша, вот тебе должок за вчера, — она положила две купюры по десять тысяч на прилавок. — И дай ещё сигареток, как обычно.

Скользнув по мне равнодушным усталым взглядом, проститутка вышла. Следом зашёл какой-то мужик в длинном сером плаще, с шёлковым шарфом, под которым толстая золотая цепь и красный пиджак. На пальцы он напялил золотые массивные печатки, и виден ещё один перстень — татуированный. Под мышкой — кожаная барсетка. Туфли острые, но надеты не с брюками, а со спортивными штанами. Походняк — ни с чем не спутаешь, сразу понятно, что бандит из 90-х.

— Никто не выступает, Дашка? — пьяным голосом спросил он.

— Всё спокойно.

— Ну и славненько. Дай сигареток и пива.

Мужик с подозрением посмотрел на меня и тоже удалился, пшикнув банкой пива. Судя по голосам в подъезде, проститутка там его ждала и не прогадала — ушли вдвоём.

— Да ты тут всех знаешь, — сказал я.

— Я вообще первую ночь боялась, — затаив голос, произнесла Даша и огляделась. — Когда кто-то спускался, у меня аж сердце ёкало. Но сейчас спокойно, одни и те же ходят.

— Ну всё равно, надо аккуратно, в городе кого только нет. Так что с госпиталем случилось?

— Из-за главврача, — она нахмурилась. — Как давай возле меня крутиться да подкатывать, когда от него Ленка из хирургии уехала с офицером. Ко мне подошёл, я ему по лицу зарядила, и всё… вылетела на следующий день.

— По рогам ему настучать пора было, — жёстко произнёс я. — Он с меня тогда тянул двести баксов, чтобы комиссовать по ранению. А когда понял, что я комиссоваться не хочу, хотел сто баксов, чтобы на реабилитацию отправить. И с пацанов тянул бабки, чтобы в Москву перевели и в очередь на протезы поставить.

— Было такое, — согласилась Даша, глядя на меня. — И как ты здесь сам?

— Прорываемся. Большие планы. А раз ты здесь, — я улыбнулся, — сходим куда-нибудь? Завтра вечером, ну?

— Ну, надо подумать, — она поправила шапку. — Смогу, чего бы нет? Там дискотека будет.

Староват я уже для дискотек, но что-нибудь придумаем. Правда, денег пока ещё нет, но тут будем над этим работать.

— Вот мой адрес и телефон, — она записала на бумажке из-под ценника. — Тут в соседнем дворе живу. А твой помню, только так зайти и не смогла. Не успела, недавно же приехала, пару недель как.

— Ну ничего, — я убрал бумажку и поглядел на товар. — Давай-ка я ещё возьму чего-нибудь.

— Водку не продам, Старицкий, — голос Даши стал твёрже.

— Не собирался я её брать, — я пожал плечами. — Так, к чаю чего-нибудь на утро. А что такое?

— А, — протянула она и отошла, чтобы не заслонять товар. — Да просто видела, как мальчик один в моём городе спивался. Тоже там был, из ваших, комиссовали, вот я и не хочу вашим продавать.

— Это не наш случай, — сказал я. — Нам сейчас не до этого.

Раздались шаги — это, наконец, пришла её сменщица, полная женщина под пятьдесят. Я проводил Дашу до её дома, но она живёт у двоюродной сестры, где, кроме неё, находится ещё толпа народа, так что в гости не звала. Но скоро увидимся снова.

Со двора видно, что в квартире Царевича ещё горел свет, и я быстрым шагом направился к нему. По дороге думал, не из-за меня ли приехала Даша?

В госпитале мы с ней не спали, не успели, хотя отношения были тёплые. Пару раз тайком целовались по ночам. Что-то серьёзное там было придумать сложно — там очень много людей круглые сутки, да и армейский госпиталь, набитый ранеными, во время войны не самое романтичное место в мире.

И всё же, какие-то намерения у нас были, и то, что она постоянно называла меня по фамилии, этому никак не мешало, манера шутить у неё такая.

Так что вполне можно те намерения и отношения восстановить.

Сны у меня бывают яркими, особенно воспоминания. С годами это уходит, но всё же сейчас, когда снова вижу тех, кто жив — память работает на всю катушку, будто я опять молод не только телом, но и душой.

Но это не кошмары. Я бы даже сказал, что сейчас это мне помогает. Вспоминаю, что чувствовал сам и что чувствуют сейчас парни, для которых это всё случилось совсем недавно. Проще нам друг друга понять…

Вокруг дым, из-за которого тяжело дышать, очень жарко, пахло горелым. Под ногами месиво из грязи. Пули стучали по броне БМП и танков. Оторванная башня танка Т-80 валялась в стороне, а из недр корпуса уничтоженной бронемашины вверх било яркое пламя.

Всего один заряд гранатомёта, и этого хватило для потери танка и оглушительного взрыва. Но несмотря на огонь и жар, мы прятались за этими «коробочками», чтобы получить хоть какое-то укрытие от пуль.

— Сдавайтесь! — орал кто-то в мегафон со стороны домов. — Сдавайтесь, свиньи!

После этого включили запись, где какой-то приехавший из Москвы депутат, вечно крутившийся возле «духов», обещал нам хорошее обращение в плену и скорое возвращение домой.

Чего стоят такие обещания — мы уже видели своими глазами.

— Я вам честно скажу, мужики, — уверенный голос капитана Аверина доносился до нас, несмотря на стрельбу. — Врать не буду. Если будем здесь сидеть — нам всем ***! Доберутся и прирежут.

— Верно говорит, — Шопен, сидящий рядом со мной, как всегда, не выговаривал звук «р». Но что-то в его голосе вселяло в нас уверенность. — Пацаны, надо уходить. Старый, Халява, Царевич! — он пихнул Руслана в плечо. — Давайте, пацаны! Газон, Самовар! Шустрый! Погнали!

— Вставайте, мужики, — продолжал Аверин, поднимая всё, что осталось от роты. — Некому к нам пробиваться. Никто за нами не придёт. Надо самим уходить. Мы боевую задачу выполнили! Продержались, сколько нужно!

Отлежал спину — у Царевича в его царских хоромах, как назвал квартиру Шустрый, очень неудобное кресло-кровать. Мне постелили на нём, сам Руслан лежал на раскладушке, которую мы ночью вытащили из кладовки, нога высунулась из-под шерстяного солдатского одеяла.

Шустрый и Халява похрапывали на диване, Слава что-то бурчал во сне. Со стороны Шустрого на полу стоял алюминиевый фонарик. Он в темноте всегда светил себе под ноги. Не говорил, но это его успокаивало, будто он до сих пор опасался наступить на мину или задеть растяжку.

Я скинул одеяло и опустил ноги на ковёр. Когда был молодым — постоянно хотелось спать, сейчас же чувствовал себя бодрым, отдохнувшим и полным уверенности. Раз тогда выбрались, значит, жизни потратим не впустую. Все, кто тогда выжил, должны выстоять и дальше.

Комната обычная, почти не отличалась от той, что была у меня дома, даже шкаф стоял на том же месте, только цвет чуть другой, а вместо книг стоял чехословацкий сервиз, доставшийся Царевичу от бабушки.

Деревянные окна уже затыканы на зиму, но балкон открывается. До пластиковых окон и дверей ещё долго. На подоконнике стояла стопка вскрытых армейских цинков — весной их приспособят под ящики для рассады. Рядом — пузатая бутылка из-под какого-то дорогого коньяка, уже пустая. Снаружи — ещё темно, но скоро будет светать.

Я прошёл босыми ногами на кухню, налил чайник из раковины, поставил его на плитку и зажёг газ советской пьезозажигалкой. На столе стояла сковородка недоеденной картошки, которую мы жарили ночью, её я тоже поставил на плитку и достал несколько яиц из холодильника.

Помылся в ванной, а когда вернулся на кухню, увидел там Царевича. Он, в одной майке и трусах, разбивал яйца в сковородку с картошкой, уже стоящую на плите. Масло шкворчало, приятно пахло жареным.

— А ты рано встаёшь, — проговорил Царевич, не оборачиваясь. — Время — только восемь.

Майка на спине узкая, на правой лопатке видно татуировку — скорпион с поднятым жалом. Наколка грубая, но детали разобрать можно. Такая же была у Шустрого, только на плече, а я себе ничего не набил.

— Дел много, Руся, — сказал я, садясь на табуретку. — Почти всех собрали, надо только Газона перетянуть, и Шопена с Самоваром. Паха Самовар — парень умный, много чего подсказать может.

— С ним общаться тяжело стало, сам понимаешь, почему, — Царевич накрыл сковороду крышкой. — Но надо. И хорошо, что ты про него не забыл.

— Вот именно. Чтобы всё чин-чинарём было.

— И какие планы? — он сел напротив меня. Лицо у него опухшее после сна.

— Вот сейчас и обсудим. Есть мысли, в какую сторону пробиваться и как заработать. На ноги нам пора вставать, Руслан, — я глянул на плиту. — Пошёл я будить остальных, позавтракаем и покумекаем.