Дети Лепрозория

#4. Диадема из детских душ

В предрассветной мгле море казалось спящим диким зверем. Его шкура вздымалась от каждого вдоха. Тихий рык доносился с ощерившихся скал. Умиротворяюще.

Тора сидела на краю древней каменной ступени и болтала лапами в воде. Соль обжигала кожу, растравливала раны, но почему-то этот акт мазохизма казался необходимым. Это было как будто лучше, чем погрузиться в священные воды Самсавеила с головой и позволить им залечить тело. Это было как будто честнее.

Еще холодный весенний ветер швырнул ледяные капли в лицо, лигрица поежилась, укуталась в хаори и закрыла глаза. Немного покоя, под покалывающую боль в лапах и ноющие мышцы. Немного отдыха перед дорогой. К кумо море, она никогда его не любила — слишком много воспоминаний, слишком много трагедий и сгоревших лет. Что ценного было в этом море, в этом Осьминожьем краю? Все с самого начала шло наперекосяк. Когда начиналась война тридцать с лишним лет назад, она даже радовалась этому совсем незнакомому миру — безбрежные воды, совсем иное солнце, совсем иные жители. За это было стыдно, ведь Химари осталась одна воевать за свою правду, которая была не более, чем ложью. Стыдно, и в то же время никак. Им пришлось учиться самим — среди бесконечных архивов кошек, в опустевшем храме. Втроем.

И вроде бы все изменилось с тринадцать лет назад, когда Химари вернулась. Как Тора скучала! Как была счастлива первые несколько лет. Но пропасть все росла. Ни конца, ни края. И выхода из нее не было никакого. Понимания — никакого! Принятия — никакого!

Сердце хотело любви, и тоже проиграло все, что можно было. Его растоптали, просто в клочки изодрали, оставив ни с чем. Даже больше, чем «ни с чем»! Оставили с пустотой, незаживающей раной.

Казалось, что стоит только преодолеть жалкую помеху, перепрыгнуть, забраться повыше, стать шисаи — и все снова наладится. И будет хорошо, просто хорошо, как было дома, в старом саду до войны.

Бо холодом обжигал щеку, но Тора все равно упрямо обнимала посох, повиснув на нем. Водила пальцами с вырванными ногтями по бороздам камней, лиловым письменам и едва справлялась с желанием рассмеяться. Смех неизбежно бы превратился в слезы. Шисаи! Пятая шисаи. Вот только ни кумо же не изменилось. Ни кумо! Она думала, если станет равной Химари и Хайме, они выслушают ее, поймут, пойдут за ней. А оно ничего не значило на самом деле. И ничего не изменилось.

Она провела через бо накопленную силу Самсавеила — все камни вспыхнули лиловым, загорелись письмена. Провернула кольца под рукоятью, но механизм не щелкнул, и руку ободрало до крови. Бо не открывался, сколько она ни пыталась. И хозяйку в ней не признавал. Кумо! Бесполезная палка, принадлежавшая покойной бабке.

И зачем только ей всю жизнь говорили, что она будет потрясающе талантлива?! Такая кровь, такие предки, такой потенциал! Ясинэ, мать Хайме, едва ли не обросла легендами по самые небеса, и если верить отцу, половина приукрашена донельзя. Но чего не отнять — она была лучшей. Лучший контроль силы Самсавеила. Тора цыкнула — ей, видимо, не достался, весь ушел к братьям, особенно старшему, Райге. Способность к практически мгновенному переходу от человеческого тела к звериному — не досталась никому, кроме Хайме. Талант в управлении священными водами — достался Тайгону. Ум и феноменальную память опять же разделили братья и почти поровну. А вот упрямство, дурной характер и непредсказуемые вспышки гнева — тут без споров, все дорогой внучке, до капли.

Чего стоит кровь Химари, из поколения в поколение — императоры, правители. Гении. Все, до единого. Безумцы. Хотя иначе, как безумием, ее собственные планы не назовешь. Как знать, может, и на императорском троне выдастся шанс посидеть. Жизней в запасе еще шесть, если не бросаться в омут с головой, это примерно века на четыре. Но если не бросаться в омут, не получится совершенно ничего.

— Жалуйся, ушастая! — рядом плюхнулся Райга, добродушно толкнул локтем в раненый бок и тут же, извиняясь, принялся чесать за ушами. — Мы тебя еле отыскали.

С другого боку мягко присел Тайгон, стянул с себя верхнее теплое кимоно и укрыл сестру.

— Если б не бо Ясинэ, возились бы дольше.

Тора заклокотала и мотнула головой, скидывая руку Райги.

— Сами вы ушастые! Пошли прочь, я знаю, зачем вы пришли, — зашипела она, стягивая кимоно, но одной рукой это было явно неудобно делать.

— Ты опять знаешь неправильный ответ, — кимоно обвернули вокруг, подоткнули, оставив снаружи только руку с посохом. — Отец и мать нас не посылали тебя искать, мы сами за тобой пошли.

— Мои поздравления, шисаи! — легкий укус за ухо заставил передернуться. — Пятая! Ты счастлива, ушастая? — Райга потянул за щеки, отчего свело и скулы, и больные зубы заодно.

— Не то слово, — прошептала она, высвобождаясь. — Еще немного, и разрыдаюсь от счастья.

На колени прилетел небольшой сверток, Тора наклонила голову, недоверчиво нюхнула. Сладко и нежно пахло любимым миндалем.

— Не отравлен, можешь даже лигриным носом понюхать. Твой любимый марципан, — Тайгон развернул обертку, чтобы было видно лучше. Бежевое лакомство запахло еще сильнее. — Кстати, насчет рыданий. Ты делиться будешь, или мы зря за тобой шли?

— Да нечем делиться, — не устояв, Тора отдала бо брату и забрала марципан. Блаженно обнюхала и надкусила. В меру сладко, в меру нежно, в меру пахнет миндалем. Ничего вкуснее не сыскать!

— Мама сказала, ты не вернешься. Ей показалось? — за ушами снова зачесали. Еще бы слезли с хвоста — вообще счастье.

— Химари не ошиблась, — с набитым ртом отозвалась лигрица. — Жаль, что она смогла понять, что я всерьез с уходом, но не смогла понять все, о чем я ей рассказала. Как об стену горох. А ведь я шисаи, что еще ей нужно, чтобы слушать меня?

— Перестать быть твоей матерью, например.

— Очень смешно. Да я бы с радостью! — фыркнула Тора и от злости принялась грызть марципановую колбаску усерднее. — К кумо Самсавеиловым это ее материнство. К кумо Самсавеиловым ранг. К кумо этот кумов бо. Все к кумо! Ничего не стоит.

— А что стоит? — Тайгон примиряюще отряхнул посыпавшиеся крошки миндаля с кимоно.

Тора запнулась, глубоко вздохнула, разглядывая марципан, прожевала лакомство.

— Люди, — тихо прошептала и боязливо перевела взгляд с одного брата на другого.

Близнецы все трое, но не спутаешь ни за что на свете. Райга самый старший, умение владеть священным огнем и талант к врачеванию — от Химари. Странно, что не рядится в кимоно, как она, и прически не плетет часами. Всегда просто в форме шоколадного цвета. Вместо маминых игл — скальпели. Казалось, обними его хоть где — неизбежно на них наткнешься. Кумов идиот и показушник. Вечно умничает и считает себя лучше других. Заткнуть практически невозможно. Вот только…

Тора насилу вытащила руку из-под кимоно и ткнула ему запястьем под нос. Райга, поняв ее без слов, стянул наручи, развязал ленты обвязок и, задрав рукав, принялся возиться над раненым предплечьем.

Вот только лечить лучше него не мог никто.

Тайгон всегда был на порядок спокойнее, невозмутимее. Хоть разом схлопнись весь Лепрозорий к кумо Самсавеиловым прямиком в ад — и бровью не поведет. Чутье феноменальное, талант к управлению священными водами еще лучше, чем у отца. Да он сам как море в штиль, Тора бы не удивилась, если бы вся вода в мире ему покорилась. И голос успокаивал. Даже одно его присутствие дарило умиротворение, дышать становилось легче, и больше ничего не тревожило.

Тора опустила голову и уставилась на колени. А что она? Со стихией поди пойми что творится. Ни лечить, ни искать не обучена, предрасположенностей никаких. Одно упрямство. Одно упорство.

— И что с людьми, а, ушастая? — в руку настойчиво тыкали тонкой рукоятью скальпеля. Судя по свежим розовым полосам на все предплечье — уже не первый раз.

— Дохнут, — кивнула она и откусила марципан. — От лепры, от болезней, от самих себя. И у меня сил нет смотреть. И терпеть я уже не могу. Думала, найду поддержку у Химари с Хайме, но где там — все сама.

Руку вернули. Тора повела плечом — снова отлично слушается; сжала и разжала кулак — не болит; раны от когтей затянулись тоже. Ногти заново не выросли, но ей и этого было более, чем достаточно. Она убрала руку под кимоно и благодарно кивнула брату.

— Всегда же дохли, — хмыкнул Райга.

— Не всегда так быстро, — Тора глубоко вздохнула. — Лепра стала агрессивнее, Конфитеор берет плохо. То ли Конфитеор хуже, а я не удивлюсь. То ли без Самсавеила лепра сильнее. А может быть даже и то, и другое одновременно.

Тайгон кивнул и загнул большой палец.

— Шисаи должно быть тридцать три, именно так распределяется энергия по всему Лепрозорию. А нас пятеро. Где-то должны быть еще двадцать семь необученных кошек. И это при условии, что все хорошо. Но без Самсавеила все плохо. Может, нас всего пять, потому что мир умирает.

Следом под кивок пошел указательный палец.

— Я боюсь умирать, боюсь, что у нас больше нет запаса жизней. И боюсь это проверять. Но надо.

Средний.

— Нужно найти другой источник для Лепрозория. Я не знаю, как. Я не знаю, какой. Но я хочу жить.

Безымянный.

— И последнее. Но не по значимости, — Тора задумчиво посмотрела на горизонт. За спиной из-за гор поднималось солнце, но море все еще лакало мрак. — Имагинем Деи.

— С ангелами что не так?

Тора пожевала губами, не зная, признаваться или нет. Одному уже рассказала — сбежал, поджав хвост, только лапы сверкали. Но они — родные братья, они поймут.

— С ангелами все нормально, от призыва к призыву, от зверей к охотницам и птичкам. Дело не в них.

— Тянешь, ушастая, — Райга дернул за ухо и несильно потряс.

— Они разрушают семьи. Я свою никогда не создам — я не могу иметь детей. Но и смотреть, как уничтожают чужое детство, мне больно.

Братья переглянулись.

— Мы, в общем-то, тоже не можем, — одновременно. — Но разве это так важно?

Тора опустила голову и прижала уши. Важно. Для нее оно было очень важно. Она никогда не хотела быть матерью, но мысль, что для нее это просто физически невозможно, сильно давила и угнетала. Из выбора это превращалось в злой рок.

Помедлив, Тайгон первым обнял ее плечи и уткнулся лигриным носом в шею. Следом за ним, обхватив сестру за талию, прижался Райга. И Тора едва не взвыла, сама не поняв, от чего — то ли от боли, так гудело все тело, то ли от разделенной с ними безнадежности.

— Я хочу, чтобы они жили. Я хочу, чтобы Имагинем Деи больше не было. Чтобы у всех были семьи, чтобы все жили так, как когда-то жила я. Счастливо, — шмыгая носом, шептала она, вжимаясь в братьев. — Я хочу позаботиться хоть о ком-то.

— Куда же ты пойдешь, ушастая? — марципан сунули поближе к носу, и рыдания заглушились.

— Сперва в мужской храм в округе Кротов, — с набитым ртом едва разборчиво отозвалась она. Проглотила. — Я почувствовала где-то там вспышку силы Самсавеила. Видимо, это последние толчки. Потом все исчезнет. Затем буду думать. Наверное, пойду к императрице. У нее под ногами двенадцатый храм кошек, там должен быть хороший тайный архив. Еще с шисаи этими. Дел по горло.

Братья переглянулись за спиной, чему-то кивнули.

— В пустыню Скорпионов, значит?

Тора закивала, подняла на Тайгона мокрые глаза.

Затылок вспыхнул болью.

И в следующее мгновение все поглотила тьма и безвременность.

Лигрица завалилась на бок, выронив марципан. Райга, поморщившись, потер руку.

— Чуть не промазал, — толкнул сестру в плечо, но она действительно была без сознания. Забрал марципан, завернул в бумагу и отдал Тайгону. Его кимоно следом, а ее хаори запахнул посильнее.

— Она бы нас порвала, если бы ты промазал. В гневе ей крышу сносит к кумо, — брат удобнее подхватил бо и помог поднять девушку. Райга закинул ее на плечо и задумчиво уставился на мокрые лапы. Штаны, стянутые обвязками по голени, намокли и уже покрылись слоем соли. Мех как-то неровно торчал, на свежих ранах бугрилась кожа. Звериные лапы от плюсны казались тоненькими для лигрицы, сухой мех обычно скрывал это. Когти обломаны, одна из подушечек кровит.

— Я лечить ее не буду, даже не проси — сама виновата. Я бы еще уши оторвал за болтание ногами в соленой воде с таким набором ран, — поправил хвост, все же проверив, не сломан ли он.

— Потом обсудим. Сейчас куда?

— В пустыню, куда же еще. В храм этот ее, будь он неладен, — Райга подбросил лигрицу поудобнее и двинулся через горы в сторону гавани, стоило запастись хотя бы провиантом.

Раун слишком быстро приземлился посреди кладбища и по инерции пробежал еще несколько метров. Остановился, сложил крылья и, уперев руки в колени, отдышался. Надо было сразу искать ее здесь, а не летать по горам и бегать по лабиринтам замка и подземелий. И как только сразу не подумал.

Императрица стояла в ногах кладбищенской девы — Люциферы. Огромная статуя выделялась среди прочих — крылья гарпии распахнуты, укрывая мертвых. Руки сложены птицей на груди, будто в мольбе за их души перед Самсавеилом. Коленопреклоненная дева защищала собой тысячи песочных часов. В каждом городе она была одинаковая — воинственная, великолепная. И только Раун знал, каким чудовищем она была. Адовым проклятием. Совершенством. Безумием воплоти.

Ряд статуй охранял такие же пьедесталы, но в них не было той величественности, скульпторы воспевали скромность. Статуи кошачьих императоров — с тех времен, когда империя не принадлежала ангелам — долгие годы были укрыты от посторонних глаз полотнами. Но Изабель лет с десять назад все сняла. Теперь кладбище было еще более зловещим. В пьедесталах ровными рядами стояли песочные часы с перемолотыми сердцами умерших. И те пульсировали, будто все еще бились. Пусть лиловый песок больше не перетекал в застенках, но все равно едва различимо шептал.

За кошачьей частью кладбища начиналась новая — с императора Феникса. Он все так же волевым усилием держал руку над вечным лиловым пламенем в чаше, и все так же укрывал крыльями пьедестал с часами мертвых. За императором — Люцифера, скульптуру которой императрица Изабель заказала, когда ей было от силы лет девять. И теперь она приходила к ней все реже, как будто не было мертвых, по которым она могла тосковать. Как будто больше не хотела видеть свою Люциферу — гарпию, которую боготворила всю жизнь.

Из-под четырех белоснежных крыл было видно лишь солдатские сапоги, да и только. Все в песке, замызганы по щиколотку. Охотницы не солгали — императрица ушла с общей тренировки под конец. И, может, даже опять летала по горам.

— Ваше Императорское Величество, — окликнул он ее, и Изабель вздрогнула. Верхние крылья чуть опустились, больше не скрывая волосы, туго стянутые в хвост и после в рыбью косу. Диадемы не было, макияжа, как и всегда на тренировках — тоже.

— Да, мой дорогой фактотум, — тихо отозвалась она, даже не повернувшись.

— Я выполнил ваше поручение, хотел отчитаться. Насилу вас нашел, — ворон поправил черную форму, пошевелил плечами, по уставу складывая смоляные крылья, собрал разваливающуюся кипу бумаг.

— Отчитывайся, — устало кивнула императрица и продолжила что-то разглядывать на пьедестале. За крыльями не было видно ничего.

— Я провел заседание совета, вопрос касательно побегов ангелов и охотниц решено провести через пару недель, — Раун поднял перед глазами календарь. Если быть точным, то через семнадцать суток, но все равно придется напоминать императрице за несколько дней еще раз. — За это время все советники подготовят информацию по их округам, и тогда мы сможем оценить масштаб ситуации и ее реальную продолжительность по времени.

— Что по Алисе и Киране? — голос не дрогнул, но императрица повернула голову в пол оборота. Наверняка этот вопрос ее беспокоил.

— Под стражу не взяты, все полномочия им оставлены, как вы и просили.

Изабель благодарно кивнула и снова отвернулась.

— Есть еще пара вопросов, но я думаю, они подождут, — ворон с интересом разглядывал императрицу. Крылья в пыли, пух на спине местами вырван. Но все это весьма привычно. И даже стойкий, практически въевшийся, запах сильных обезболивающих и Конфитеора. Все как всегда. Но сейчас было что-то еще. Так пахли яблоки, что каждый месяц привозили в императорский дворец. Яблоки, которые императрица терпеть не могла, но обожал Нойко.

— Да, подождут, — пробурчала она и ловко закинула огрызок за ограду кладбища. Сверкнули только лиловые косточки.

— Вас что-то тревожит, моя императрица? — осторожно спросил Раун, увидев за дернувшимися крыльями ровный ряд новых песочных часов. Не их ли она рассматривала?

Императрица на минуту задумалась, пожевала губами, а затем глянула через крыло. Внимательно посмотрела ворону в глаза и, помедлив, кивнула.

Он готов был к разговору о Нойко, ее любимейшем сыне, но она начала совсем с другого. Сложила крылья и, обернувшись, подпустила Рауна к пьедесталу. Так и было — в ногах у коленопреклоненной Люциферы стояли песочные часы. Совсем новенькие, с утренней церемонии похорон. Раун взял ближайшие, повертел в руке, опрокинул сосуд, и лиловый песок заструился по стеклу. На подставке было вязью выгравировано — «Нареченная Инессой». Все остальные тоже принадлежали «Нареченным».

— Восемнадцать. Столько детей умерло за последние трое суток, — глухо прошептала Изабель.

Раун внимательно оглядел ее. Форма тренировочная — штаны да рубашка. На животе въелась грязь — где же она лазила? Колени потерты. Наручи ослаблены, меч в перевязи весь в пыли. А в руке сверкающая императорская диадема. Изабель сжимала ее до побледневших костяшек, и раны на кулаках оттого казались еще болезненнее.

— Они не стали ни ангелами, ни охотницами, — продолжала она, смотря в одну точку. — Они просто умерли.

— Вас это тревожит? — осторожно спросил он, не понимая, к чему она клонит.

— Скажи, для чего эти дети умирают? — Изабель посмотрела ему в глаза и покачала головой. Под тенью крыльев Люциферы она казалась постаревшей. Хотя ей было чуть больше сорока. Последние несколько дней после побега Нойко вымотали подчистую.

— Почему вы думаете об этом? — он не нашелся, что ответить. Но она не нуждалась в его ответах и как будто не слушала.

— Я никогда раньше не задавалась этим вопросом. Я никогда раньше не думала, что тоже могла оказаться среди них. Я никогда раньше не спрашивала, что происходит с теми, у кого Имагинем Деи забирает детей. Забирает, чтобы потом предать их сердца песочным часам, — она провела рукой, переворачивая все сосуды, и они тихо в унисон зашуршали лиловым песком. — Я потеряла сына, мой дорогой фактотум.

Он готов был услышать проклятья, гнев, обиду. Но их как будто не оказалось в сердце императрицы. Она пустыми голубыми глазами смотрела на сердца, и продолжала.

— Для чего я его потеряла? Зачем? Чтобы кто-то попытался его сломать и вылепить кого-то другого? — Изабель покачала головой.

— Но ведь Нойко и все эти дети — несколько разные вещи, Ваше Императорское Величество, — Раун поставил часы Инессы в ряд, рукавом протер стекло от следов пальцев. — Дети нужны империи, как воздух и вода. Не будет этих жертв — не будет ни ангелов, ни охотниц. Понимаете, Изабель? Без этих жертв не было бы нас самих.

Изабель прыснула смехом за его спиной.

— На этом зиждется власть. Ваша власть, Изабель. Это гарант…

Закончить он не смог, запоздало поняв, что это был вовсе не смех. Медленно обернулся.

Изабель крепко сжимала диадему двумя руками и смотрела на нее, качая головой. Нервно тряслись крылья. Она смеялась и рыдала как будто одновременно. Но без слез и без громкого хохота. Давилась своей болью, душила ее.

— Мой трон стоит на детских черепах, — сипела она, укрывая себя крыльями. — Моя власть зиждется на детских сердцах. Моя диадема — из измученных детских душ.

— Изабель, — он осторожно приблизился и сжал кулаки. Что с ней делать? Самым разумным будет позвать Лиона или отвести ее к нему. Но сперва этот приступ надо как-то успокоить. Но как?

— Я не хочу так! — она подняла голову и с каким-то остервенением глянула на гарпию. — Я не хочу быть как Люцифера.

Раун смог выдохнуть лишь с третьего раза. Ее слова задели в нем давно оборванные струны. Он тоже запрокинул голову и посмотрел на крылатую деву. Как будто наяву ему вспомнились ее жестокие жизненные слова — «Кто победил, тот и добро. Каждый победитель объявляет себя добром, а поверженного — злом». Его императрица хотя бы не была такой безумной и самовлюбленной фурией. И, к счастью, навсегда похоронила свою мечту стать подобной ей.

— Будут приказы, Ваше Императорское Величество? — улыбаясь, спросил он.

— Будут, мой дорогой фактотум, — усмехнулась она, надевая диадему, — будут! Завтра утром мы идем в самое сердце Имагинем Деи, к Верховному Магистру.

— Его предупредить, моя императрица? — лукаво прищурившись, уточнил он, уже зная ответ.

— Не вздумай! — она развернулась на пятках и с нескольких шагов взлетела.

— Что же вы задумали? — прошептал он ей, не оборачиваясь. Все равно не ответила бы.

Песочные часы нареченных стихли, Раун осторожно собрал их и принялся расставлять в отдельный ряд в самом низу. Здесь всегда стояли дети, не ставшие ни ангелами, ни охотницами. Их жертва все равно стоила дорого. Не каждый в империи вообще мог заслужить кристальную смерть.

На втором сверху ряду покоились важные лица империи, которые своими делами и идеями принесли империи пользу. Их помнили, их чтили, их часы хранили на самом главном кладбище — императорском. К некоторым из них приходили близкие во время своих поездок в город ангелов. И было даже видно, кого помнят до сих пор — часы протерты от пыли, песок сияет, будто его недавно заставляли перетекать в застенках.

Одни из часов так обросли пылью, что Раун не смог прочесть имя мертвеца. Провел рукой, стер слой пальцем. «Хоорс» и дата. Недоверчиво протер цифры еще раз, но ошибки быть не могло — тот самый Хоорс, возлюбленный Изабель, убитый Алисой тринадцать лет назад. Она любила его до безумия, просто обожала. И теперь даже не переворачивает его часы? Тусклый песок едва мерцал. Как вообще вышло, что после его смерти она, не горюя дольше сорока дней, вышла замуж за Лиона, генерала в отставке? Никогда не любила? Ложь, Раун прекрасно помнил их страстный роман. Все помнили и видели своими глазами. Явно было что-то, чего он не знал. Слишком странно. Раун вернул часы на место и, подумав, все же перевернул их. Песок благодарно зашептал.