Деньги не пахнут 4

Глава 15

Под сводами зала мерцали огни, как будто кто-то рассыпал по потолку пригоршню драгоценных камней. Воздух пах дорогим вином, терпким дубом и чуть уловимым ароматом старых бумаг – смесь, которой дышали дипломатия и большие деньги. Сквозь этот полумрак, разбавленный хрустом посуды и перешёптыванием голосов, шаг за шагом двигалась небольшая процессия. Впереди – Рэй, чуть приглушённым голосом бросивший через плечо:

– Умеешь ухватывать момент.

Тон лёгкий, почти ленивый, но в нём ощущался подтекст – что-то между похвалой и испытанием.

– Просто повезло, – прозвучал ответ, будто между делом.

Случайность или тщательно расставленные фигуры? Всё больше становилось похоже на второе. Слишком уж гладко сложилось всё с этим "лотом" – ужин на двоих с самим Киссинджером. Казалось, удача просто подала руку, но в словах Рэя скользнула улыбка, не доходящая до глаз.

– Удача, значит?.. – произнёс он, как бы невзначай.

Под этим лёгким оттенком иронии пряталось что-то большее. Может, участие Киссинджера и не было импровизацией? Возможно, Рэй заранее дернул нужные ниточки. Если так, стоило бы предупредить. Хотя, с другой стороны, зачем разрушать иллюзию спонтанности, если спектакль уже идёт?

– Пока лучше воздержаться от лишней критики в адрес Холмс и "Теранос", – добавил Рэй после паузы. – Твоё имя за соседним столом уже звучало. И не в лучших тонах.

Значит, Холмс начала первой. Подстелила соломку, выставив из себя жертву. Классика.

– Приму к сведению, – последовал ответ, спокойный, как гладь озера перед бурей.

Рэй больше не проронил ни слова. Граница была обозначена чётко: совет дан, но не из дружбы.

Путь закончился у тяжёлых дверей, за которыми разливался тёплый свет. Внутри, за безупречно накрытым столом, сидел Генри Киссинджер. Возраст сжал его плечи, но не смог сломить ту внутреннюю мощь, что чувствовалась даже в покое. Лицо, изрезанное морщинами, напоминало кору старого дуба, прошедшего через штормы и солнцепёк, но сохранившего величие.

– Генри Киссинджер, – произнёс он, протягивая руку с тем спокойствием, которое свойственно лишь тем, кто давно вышел за пределы человеческой суеты.

– Огромная честь, – ответил Платонов, чуть склонив голову. – Сергей Платонов. Можно просто Шон.

Пара фраз – и взгляд уже скользнул к Холмс. За идеально натянутой улыбкой чувствовалось напряжение, как у каната под весом.

– Надеюсь, не слишком разочаровал, – прозвучало с лёгкой вежливостью.

Холмс изогнула губы в ответ:

– Напротив, прекрасно, что выиграл тот, кому это действительно нужно.

"Нужно". Одно слово, произнесённое с безупречной мягкостью, и смысл уже перевёрнут: будто не страсть к делу, а какая-то жадность привела к ставке в десять миллионов.

– Надеюсь, моё участие не создало тебе лишнего давления, – добавила она с тонкой, почти театральной грустью.

Извинение, завернутое в бархат – то самое оружие, что режет без боли.

Платонов улыбнулся мягко, но в этой улыбке звенела сталь.

– Не стоит волноваться. В любом случае, собирался потратить десять миллионов сегодня.

– Вот как? – в голосе Холмс мелькнул интерес.

– Личное. Просто прибыль за год превысила ожидания, – продолжил он, делая паузу, будто между вдохом и выдохом. – А значит, и налоги будут внушительными.

Фраза прозвучала легко, но под ней скрывался гул раздражения. В памяти вспыхнули цифры – бесстыдно огромные суммы, превращённые налоговой системой в камень на шее. Если бы не необходимость начинать клинические испытания именно сейчас, возможно было бы всё обставить иначе. Но время сжималось, словно петля.

Пока официанты бесшумно наполняли бокалы, аромат терпкого бордо смешивался с запахом лакированного дерева, свежей полировки и лёгкой горечью табака от соседнего стола. Музыка в углу лилась мягким джазом, а где-то позади звякала ложка о фарфор – мелкий, почти интимный звук, разрезающий напряжение вечера.

Настоящая партия только начиналась. И каждая улыбка за этим столом стоила не меньше миллиона. В зале стоял густой аромат старого вина и воска, плавно растекавшегося по поверхности подсвечников. Воздух дрожал от приглушённого гула разговоров, звона бокалов и мягкой, почти неуловимой музыки рояля. Среди этих звуков и бликов стекла возникла тема денег – вечная, плотная, как дух дорогого табака.

Бремя налогов висело, словно свинцовая гиря, – никуда не деться, когда впереди клинические испытания, требующие немедленного движения средств. Стоило начать первый этап – и пришлось обналичить сотню миллионов, сорок из которых утекли прямиком в ненасытное горло казны. Деньги уходили, как вода сквозь пальцы, и в этом звуке терялась лёгкость дыхания.

Поэтому ставка в десять миллионов прозвучала не как безумие, а как изящный выход. Средства всё равно пришлось бы отдать – так пусть они послужат делу, оставив не только налоговую строчку, но и шлейф благотворительности. Детский госпиталь, улыбки журналистов, уважительные взгляды членов совета – всё складывалось в нужный узор.

– Честно говоря, хотелось найти подходящее место для пожертвования, – прозвучало ровно, без тени показной щедрости. – Услышал, что вырученные средства пойдут в детскую клинику, и решил, что лучшее применение десяти миллионам не найти.

Слова растворились в воздухе, как лёгкий аромат дорогого виски. И всё же рядом чувствовалась тень неуверенности – будто слишком холодно прозвучало это признание. Тогда взгляд обратился к Киссинджеру, и голос стал мягче:

– Впрочем, если быть откровенным, главным желанием было всё-таки встретиться с вами, мистер Киссинджер.

Старик чуть наклонил голову, его лицо озарилось тем самым вежливым, но настороженным выражением, каким смотрят на тех, кто, возможно, пришёл с целью. Лёгкая складка у глаз, полуулыбка, за которой пряталось немало осторожности.

– И всё-таки, что молодой человек вроде вас хочет обсудить со стариком вроде меня? Вряд ли вы успели многое узнать обо мне….

Вопрос прозвучал с подтекстом, от которого в воздухе стало плотнее – Холмс, сидящая неподалёку, явно успела вложить в беседу свою ядовитую ноту.

– Вы правы, – прозвучало спокойно, с лёгкой самоуничижительной интонацией. – Политика и дипломатия не моя стихия. Всё, что известно, услышано от родителей.

– От родителей? – переспросил Киссинджер, чуть приподняв бровь.

– Да. Они говорили, что если бы не вы, то Россия, возможно, так бы не изменилась.

В голосе Киссинджера что-то изменилось. Морщины у глаз чуть разгладились, и взгляд ожил – в нём появилось узнавание.

– Значит, вы родом из России?

– Из Москвы. Позже семья переехала в Америку, когда началась средняя школа.

– Москва… – произнёс он, словно пробуя слово на вкус. – Был там несколько раз. Город, который умеет меняться и при этом не терять души.

Его лицо потеплело. Было видно, что тема пришлась по сердцу. Для него Россия – не просто точка на карте, а живой символ давних достижений, дипломатического мастерства, которым он когда-то гордился. Но вскоре в уголках губ мелькнула тень сомнения.

– Хотя, боюсь, в самой России меня не слишком жалуют…

Эти слова прозвучали как вздох старого человека, привыкшего к обвинениям и хвале в равной мере.

– Отец, возможно, был исключением, – последовал осторожный ответ

Мгновение повисло в воздухе. На лице Киссинджера сначала мелькнуло удивление, потом – что-то, похожее на гордость. Старик выпрямился чуть больше, чем прежде, и улыбнулся уже иначе – тепло, с лёгким отблеском юности в глазах.

В этот миг зал словно стих: даже бокалы за соседним столом звякнули мягче. Запах вина смешался с лёгким ароматом полированной древесины, а сквозь музыку прорезался тихий, живой ритм дыхания старого дипломата, в котором вдруг вновь пробудилось что-то похожее на веру – в то, что прожитая жизнь действительно имела смысл.

Зал погрузился в мягкий полумрак – свет от хрустальных люстр переливался янтарём, ложась бликами на бокалы с вином, на старческую кожу рук, покрытых сетью морщин. В глубине звучала скрипка, струя нот разрезала воздух, будто нить дыма, тающая над дорогим сигарой. В этом благородном, чуть душном пространстве истории и денег каждое слово звенело иначе – с тенью смысла, что нельзя измерить цифрами.

Генри Киссинджер слушал с тем особым вниманием, которое редко дарят в преклонные годы. В его взгляде теплилось нечто тёплое – возможно, память о собственных ошибках. Старик, получивший Нобелевскую премию мира, не выглядел горделивым. Напротив – словно нес на плечах груз, от которого не избавляют ни награды, ни аплодисменты.

– Передай отцу благодарность, – произнёс он тихо, почти шёпотом.

Лёгкая тень скользнула по лицу собеседника.

– Увы, уже не получится. Он умер десять лет назад. Наверное, сейчас слышит нас оттуда, сверху.

Старик на мгновение замолчал. Тишина растянулась, как тонкая пауза между вдохом и выдохом.

– Прости, – сказал наконец Киссинджер, – не знал. Наверное, многое пришлось пережить в те годы.

– Всё уже позади. Думаю, он теперь вместе с матерью, – последовал ответ, спокойный, как застывшая вода.

Ещё одна пауза. Молчание, в котором шуршат фразы, не произнесённые вслух. В этом молчании пряталось признание – осиротевший. История, способная разжалобить даже старого дипломата, привыкшего к политическим интригам и холодным переговорам.

Но за этой внешней грустью стоял расчёт. В мире, где сентиментальность – оружие, образ бедного сироты мог стать щитом. Особенно перед такими, как Киссинджер, для которых человечность часто значила больше логики.

Старики из совета – люди с мягкими сердцами и старыми привычками. Для них Холмс, юная и амбициозная, была словно внучка – даром, что избалованная вниманием. На её дни рождения они собирались лично, улыбались, дарили цветы и дорогие безделушки. Стоило кому-то усомниться в "таланте внучки", как старцы поднимали щиты – защищали, как своих.

Вот почему прямое нападение было бы самоубийством.

Лучше пусть выглядят так, будто "внучка" сама мучает беззащитного. Пусть жалость сыграет против неё, пусть в глазах стариков родится сомнение.

Когда любимая внучка начинает язвить и глумиться над обездоленным, даже самые преданные начинают задумываться: "Почему она такая сегодня? Что-то ведь не так…"

А затем, за ужином или на каком-нибудь приёме, кто-нибудь из них встретит того самого сироту. Посмотрит, выслушает, заметит искренность, грусть в голосе. И в голове мелькнёт вопрос: "А может, мы чего-то не знаем?"

И тогда лёд тронется.

План был прост, почти безупречен: выстроить мост не логикой, а эмоциями.

Киссинджер уже начал видеть перед собой не просто собеседника, а юношу, пережившего утрату. Его взгляд смягчился, плечи расслабились, и разговор пошёл дальше, как по течению.

– Слышал, ты связан с компанией "Теранос"? – спросил старик.

– Не инвестор, – последовал ответ. – Всего лишь член команды, занимавшейся проверкой достоверности данных.

– О тебе говорили… будто в прогнозах достигаешь невероятной точности.

Раньше подобный намёк стал бы поводом похвастаться, но сейчас – нет. Нужна была скромность, почти неуверенность.

– Это лишь теория. Проверка покажет. Точность можно оценить только после десятков подтверждений. Пока всё на уровне гипотезы.

– И всё-таки… любопытно услышать суть.

– Фармацевтика стоит на переломе, – последовал размеренный ответ. – После принятия закона о конкуренции и продлении сроков патентов от 1984 года производство дженериков стало лавиной. Как только истекает патент, рынок заполняют копии. Для компаний это обрыв – прибыль рушится, и остаётся только искать новые источники дохода. Если знать, когда и какие патенты заканчиваются, можно предсказать, где начнутся движения капитала.

Старик слушал внимательно, слегка постукивая пальцами по трости. Музыка за спиной перешла в тихий джаз. Где-то пахло кофе и старым деревом.

– И где, по твоим расчётам, окажется "Теранос"? – спросил он наконец.

Ответ задержался в воздухе, будто натянутая струна перед ударом смычка.

– Это….

Свет люстр скользнул по бокалам и отполированным столам, как по зеркалу, и в этом блике появилась усмешка Холмс – самодовольная, дерзкая, словно вызов, брошенный в лицо. Губы её выгнулись: "Давай, говори, разнеси нашу компанию в пух и прах". Тон был ледяной и игривый одновременно, накрахмаленный, как воротник дорогого костюма.

Сергей Платонов плавно повернул голову в её сторону. В комнате будто закапал дождик из шёпота – шорох бокалов, тихое постукивание приборов, аромат выдержанного бордо и лёгкая дымка дорогих духов. Холодный металл столовой ложки прикасался к пальцам; скатерть под ладонью оказалась матовой, чуть шероховатой. Это был идеальный фон для небольшого спектакля.

– Конечно, попадает в те самые 80% успеха, – прозвучало спокойно, ровно, без всякой спешки. В словах – уверенность, обёрнутая в тонкую вежливость. Улыбка Холмс испарилась мгновенно; на её лице отразился неожиданный холод. Старая привычка контролировать пространство дала трещину.

Взгляды за столом сдвинулись: Киссинджер, Шульц и ещё несколько членов совета с интересом прислушались. Лёгкое напряжение разлилось по комнате, как запах горького шоколада. Для них поддержка со стороны постороннего была странной, почти предательской нотой – и потому интригующей.

– Так вот в чём дело.

Сергей Платонов сделал вид, что удивлён реакцией, и добавил с тёплой интонацией:

– Иначе не стал бы задерживаться в Калифорнии ради проверки.

Слова звучали простыми, но в них скрывалась игра: внешне — одобрение, внутренне — ловушка.

Развернулась речь в пафосе прогресса:

– Theranos – это не просто прибор, это сдвиг парадигмы. Децентрализация медицины, перенос принятия решений к пациенту, экономия времени и ресурсов….

Фразы лились как густой мёд, в них слышались заезженные маркетинговые клише, но и дрожь искренности – специально выверенная. Слова Холмс и Шармы откликались эхом, повторённые мягкими интонациями, словно подтверждение авторитета.

Холмс сперва не верила – потом хмурилась, и наконец прорывалось недоверчивое фырканье. Взгляд её стал режущим, но этого было недостаточно: для разворачивания задуманной сценки требовалось большее – ожесточённая атака, злорадство, демонстрация превосходства.

Постепенно заговор приобретал вид тщательно поставленной миниатюры. Сергей Платонов – не враг, а горячий поклонник, который восторженно восхваляет продукт; Холмс – мстительная героиня, которая должна неистово отреагировать. И это было нужно: чтобы публика увидела не столько факт претензии, сколько эмоциональный конфликт "внучки совета" и бедного, обиженного сироты, на которого она нападает.

По залу поползло лёгкое недоумение – кто из присутствующих видит в этом правду, а кто лишь кусочек хорошо разыгранной сцены? В воздухе запах глинтвейна смешивался с нотками осенней кожи и мрамора. На столе заскрипела салфетка, где-то позади захихикали, кто-то приглушённо шепнул.

Цель была ясна: заставить Холмс сыграть злодейку, рекламируя собственную уязвимость и вызывая у старого совета инстинкт опеки. Эмоция должна была побороть логику; жалость – перевесить цифры и графики. Как только это произойдёт, у стариков полезут сомнения, и те первые вопросы, что звучали бы хладнокровно в коридорах суда, начнут рождаться в мягких креслах совета.

Последний каскад слов пролетел словно звон серебра: поддержка, восхищение, надежда. Холмс напряглась, её лицо стало маской – идеальная проба для роли. Значит, план работает. Осталось чуть подтолкнуть – и сцена завершится нужной развязкой.

В зале стояла тягучая тишина, сквозь которую едва пробивались звуки – тихий звон столовых приборов, шелест платьев, ровное гудение кондиционеров. Аромат свежего жасмина смешивался с терпкой пряностью вина. Свет люстр оседал на лицах мягким золотом, будто бы маслом по холсту.

Холмс держала спину прямой, как струну, подбородок чуть приподнят, губы натянуты в вежливую, но холодную улыбку. В её взгляде сквозило упрямое ожидание, настороженное, как перед ударом.

– Сомневаетесь в технологии Theranos? Вы? – произнесла она с удивлённой мягкостью, в которой звенела сталь.

Сергей Платонов поднял взгляд. В его глазах – детская растерянность, искренняя, почти наивная. Голос звучал тихо, будто бы ошарашенный.

– В чём же? – вопрос повис, дрожа между бокалами.

Холмс не дала паузе затянуться:

– Не раз говорили, что анализ крови по микропробе – научная фантазия.

– Разве нет? Это ведь загадка, которую никто не разгадал… кроме вас, – ответ прозвучал с неподдельным восхищением. – Просто поразительно, что вам удалось то, что считалось невозможным.

Её лицо чуть дёрнулось, словно от едва ощутимого укола. Правда была в том, что во время аудита Платонов действительно задавал неудобные вопросы, произносил слова с оттенком сомнения, но ни разу прямо не называл технологию фальшивкой.

Холмс, однако, решила упростить смысл, словно выпрямить многослойную фразу до грубого обвинения.

– Когда постоянно повторяешь "невозможно", это звучит как обвинение во лжи, – произнесла она с едва заметным раздражением.

Платонов склонил голову, позволив свету мягко скользнуть по скулам.

– Значит, прозвучало неправильно. Хотелось сказать, что это невероятное достижение, но, видимо, выразился неловко. Приношу извинения, – слова текли спокойно, почти ласково.

Он сделал паузу, позволив ей осесть, а потом добавил, уже увереннее, с лёгкой улыбкой:

– Когда-то полёт на Луну тоже считался невозможным. Но человечество взяло и сделало это. То же самое и с вами: превращение невозможного в возможное – это ведь и есть чудо науки.

В голосе Холмс прорезалась тень раздражения. Её взгляд, обычно холодный, теперь стал жёстче. В воздухе почувствовалось напряжение, как перед грозой.

– Не только технологии, – произнесла она после короткой паузы. – Вся манера проверки… была слишком настойчива. Такое впечатление, что доверия не было вовсе.

– Доверия? – прозвучал мягкий, почти растерянный отклик. – Всё делалось по инструкции.

– Обычно доверяют. Не требуют доказательств на каждый пункт. Вы настояли даже на оргструктуре компании, на отчётах по увольнениям, проверяли каждую цифру. Сложилось ощущение, будто мы что-то скрываем.

Холмс опустила взгляд, изображая усталость, и тихо добавила:

– Было ощущение, что целью было вовсе не инвестировать, а найти повод отказаться.

Её голос стал тоньше, дрожал, как натянутая струна. В этом дрожании звучала обида – тщательно поставленная, но убедительная. На лице Киссинджера появилась морщина интереса, за столом повисла настороженность. Взоры обратились к Платонову.

Сергей чуть склонился вперёд, вежливо, с виноватой улыбкой, как человек, понявший, что слишком усердствовал.

– Понимаю, могло показаться чрезмерным. Но документы действительно были неполными, приходилось запрашивать уточнения. Возможно, из-за этого сложилось ощущение недоверия. Прошу прощения, если создал неудобство.

Слова прозвучали искренне, тёпло, как мягкий компресс. Никакой защиты, никакого оправдания – только простая человеческая уступчивость.

И в тот миг воздух будто изменился: раздражение Холмс стало заметнее, чем её правота.

Тишина за столом снова уплотнилась, и в этом звенящем безмолвии пахло вином, духами и… началом развязки. Где-то в углу тихо потрескивала лампа, а за окнами шелестел дождь – ровный, как дыхание кого-то, кто старается не выдать себя. Директора сидели по одну сторону длинного стола, блестящего, как натёртая до зеркала чёрная кость. Каждый из них казался частью механизма: ровные лица, тихие жесты, мерцание очков в свете софитов.

Холмс держалась прямо, холодная и собранная, словно статуя, выточенная из хрусталя. На губах блеснула быстрая улыбка – короткий всполох триумфа, мгновенная искра победы. Но уже через секунду выражение лица смягчилось: взгляд ускользнул в сторону, в угол комнаты, где не было никого, а в голосе зазвучала печаль.

– У компании есть недостатки, – произнесла она негромко, почти шёпотом. – Но всё это началось не из жадности и не ради славы. Просто было нужно сделать то, чего так не хватало одному человеку. У моего дяди был рак, и если бы анализ позволял обнаружить болезнь раньше, он бы, возможно, жил.

В воздухе запахло миндалём и вином. Несколько человек кивнули с сочувствием. История, выученная до последней интонации, сработала как часы.

Сергей Платонов чуть наклонил голову. За внешней вежливостью под кожей пробежала тень усмешки. "Дядя", "болезнь", "мечта" – все эти слова звучали слишком гладко, словно отполированные рекламным отделом. Но наружу не прорвалось ни намёка на сомнение: на лице отразилось участие, в голосе – мягкая серьёзность.

– Ваше стремление понятно, – сказал он спокойно. – Потеря близкого человека всегда становится тем огнём, который не гаснет. Отец тоже ушёл слишком рано – болезнь, что прорастала в нём с родины. Позже всё это вернулось к нему – редкая форма рака, от которой врачи лишь разводили руками. С тех пор всё, что делается, направлено на лечение таких редких заболеваний.

В голосе Холмс мелькнула искорка подозрения. "Редкие болезни?" – в её взгляде скользнул вопрос. Платонов уловил это движение и продолжил, будто невзначай.

– Компания RP Solutions, которую представляю, основана фондом по исследованию редких заболеваний. Это не коммерческая структура – цель одна: найти способ лечения болезни Каслмана. Ежегодно в мире едва пять тысяч больных, и каждый из них живёт в ожидании чуда.

Он поднял глаза и встретился взглядом с Холмс.

– Именно поэтому проверка была такой скрупулёзной. Чтобы убедиться, что устройство "Ньютон" можно внедрять в клинические испытания. Это не недоверие, а необходимость.

Слова прозвучали уверенно, чисто, будто вымытые дождём. Тишина после них была плотной, как в церкви.

Киссинджер, что до этого сидел неподвижно, чуть подался вперёд. В его взгляде загорелся интерес.

– Значит, планируете использовать прибор в полевых условиях?

– Именно так, – ответил Платонов. – Инвестиции делаются не ради отчётов. Клиент хочет испытать устройство уже в этом году. Поэтому стандарт проверки выше, чем у других. Отсюда и настойчивость, которая, возможно, показалась грубостью.

Киссинджер хмыкнул, уголки губ дрогнули. За столом пробежал лёгкий ропот. Холмс опустила глаза, будто что-то потеряла на дне бокала.

Платонов продолжил, чувствуя, как внимание всего зала снова сосредоточилось на нём:

– Поэтому и был интерес к предыдущим клиническим испытаниям Theranos. Говорили, что компания сотрудничала с несколькими фармацевтическими гигантами, но публичных результатов нигде нет. Хотелось понять, как они прошли.

Ненавязчивая фраза легла в воздух спокойно, но под ней прятался крючок. За столом кто-то кашлянул.

– Все испытания отменили, – неожиданно сказал один из директоров. – Ни одно не завершилось.

Платонов медленно кивнул.

– Можно спросить, по какой причине?

Он тут же прикусил губу и добавил мягко:

– Простите, возможно, вопрос слишком прямой. Просто это важно для планирования внедрения.

Киссинджер улыбнулся – добродушно, с оттенком понимания.

– Вот, значит, откуда недоразумение.

И напряжение в воздухе растворилось, будто кто-то распахнул окно. Теперь история о "слишком настойчивой проверке" выглядела не как вызов, а как результат чрезмерного рвения. Всё, что звучало как обвинение, превратилось в подтверждение добросовестности.

На поверхности вина дрогнула тёплая искра света, а в глазах Холмс впервые мелькнула настоящая усталость. Помещение словно потяжелело от напряжения. Воздух, густой и неподвижный, пах чем-то стерильным – смесью кофе, металла и старых бумаг. Где-то в углу негромко тикали часы, и этот звук отчётливо отзывался в висках. Киссинджер, сидевший во главе стола, медленно повернул голову к Холмс. Его взгляд, спокойный и холодный, был острым, как лезвие скальпеля.

– Вы сказали, что внедрение на практике преждевременно? – спросил он негромко, но в его голосе проскользнуло давление, от которого воздух будто стал суше.

Холмс заметно напряглась. Её пальцы, до того спокойно лежавшие на столе, едва заметно сжались.

– Это информация, которую нельзя раскрывать посторонним….

На лице Киссинджера появилось нечто, напоминающее лёгкую усмешку.

– Посторонним? Они ведь не гости со стороны, а инвесторы. Подписка о неразглашении уже есть, а значит, у них есть право знать, как идут дела.

– Но….

– Конкуренция важна, – перебил он, – но умение вовремя использовать партнёрство – не менее ценно. Всё в порядке, расскажите.

Он перевёл взгляд на Платонова, и в этом взгляде мелькнуло одобрение – как будто тот сказал именно то, чего ждал старик.

– В конце концов, вы ведь оба стремитесь к одной цели, не так ли?

Эта реплика прозвучала, как печать. В комнате будто посветлело. И если раньше симпатии совета колебались, то теперь они, казалось, определились.

Глаза Холмс встретились с глазами Платонова – холодные, прозрачные, как осколки льда. В её взгляде читалось раздражение, но внешне она оставалась спокойна. Улыбка, мягкая и безмятежная, расплылась на лице Платонова.

– Всего лишь хочется, чтобы технология Theranos поскорее нашла применение и начала приносить пользу людям, – произнёс он тихо, почти благодушно.

Бровь Холмс дёрнулась, еле заметно. Отказаться отвечать теперь она не могла – любой протест выглядел бы прямым вызовом Киссинджеру.

– Клинические испытания были прекращены, – произнесла она, делая паузу между словами. – Ошибки оказались слишком велики. "Ньютон" устанавливался в домах пациентов, и им приходилось самим пользоваться устройством. Но большинство не справилось с процедурой: кто-то нарушал стерильность, кто-то допускал загрязнение крови, кто-то неправильно вводил иглу. Из-за этого возникали сбои, и сотрудничество приходилось завершать. После того мы решили, что проводить тесты должны только профессиональные лаборанты.

Фраза звучала убедительно, почти безупречно. В её голосе не было дрожи, только спокойная уверенность. Но в подкорке фраз чувствовалось нечто иное – ловко подменённая вина. Ошибка, мол, не в приборе, а в людях. В их небрежности, неумении.

Ловкий ход. И доказать обратное невозможно.

– Понимаю, – кивнул Платонов, в голосе мягкое участие. – Действительно, человеческий фактор порой даёт куда больший разброс, чем техника. Об этом и не подумалось.

Лёгкое одобрительное кивание Киссинджера будто подтвердило: ответ был принят.

Но следом, словно невзначай, прозвучал новый вопрос:

– Можно ли уточнить, как обстоят дела с одобрением FDA?

Холмс замерла. Взгляд Платонова перевёлся на Киссинджера.

– Ведь если мы говорим о внедрении в реальную практику, этот момент принципиален. Насколько известно, одобрение получено лишь по одной категории анализов.

В зале повисла пауза. Тиканье часов стало громче. Несколько директоров переглянулись.

Киссинджер слегка кивнул, переводя внимание на Холмс.

– Так ли это?

Она выпрямилась, губы сжались в тонкую линию.

– Да, подача документов уже была. Мы ждём решения. Но бюрократические проволочки слишком затянулись. Пока что анализы проводятся исключительно в лабораториях, под регулирующими нормами LDT.

Теперь вина легла на инстанции. Пациенты уже были обвинены, теперь очередь дошла до бюрократов.

Платонов мягко продолжил, будто просто уточняя деталь:

– Позволите узнать, когда именно было подано заявление в FDA?

Холмс медленно повернула к нему голову. В её взгляде появилось холодное свечение – смесь раздражения и опаски. Тонкие пальцы коснулись края бокала, ноготь едва звякнул о стекло.

Смысл этого взгляда читался отчётливо: "Снова сомневаешься?"

Платонов поднял обе руки, будто защищаясь, и позволил себе мягкую, виноватую улыбку.

В воздухе запахло вином и тонким озоном – ароматом, который всегда появляется перед грозой. Сердце вечера застыло в притихшем зале: воздух густел от ароматов выдержанного вина и духов, хруст хрустальных бокалов отзывался где-то позади, а мягкий джаз плыл, как бархат. Сергей Платонов медленно повернул голову к Холмс, на лице которой мигом вспыхнула усмешка – вызов, брошенный в холодной упаковке вежливости.

Нельзя забывать об алгоритме, подумалось тихо – инструмент, который умеет предсказывать сроки одобрения. Взгляд устремился к Киссинджеру, и голос, ровный как лезвие, заиграл вежливой полезностью:

– Хочется помочь. Даже приблизительная оценка года подачи позволит соотнести её с аналогичными кейсами и дать более точный прогноз по срокам. Тогда планирование будет реальнее.

Киссинджер улыбнулся добродушно:

– Можно и раскрыть.

Холмс сжалась в изящном жесте – время отказываться уже не прошло, против взгляда старого дипломата спорить было небезопасно. Голос Холмс дрогнул, затем пошёл текст, отрепетированный до боли:

– Последняя подача – в прошлом году. Поскольку тесты постоянно улучшаются, приходится подавать заново каждый раз.

Вопрос прозвучал режущим эхом:

– А когда была самая первая подача?

На лице Холмс мелькнула тень. В реальности существовала только одна подача, то есть ни о каком "раннем сроке" речи быть не могло. Выход – стена молчания или ложь. Холмс выбрала второе:

– В 2010 году.

Эта фраза висела в воздухе как брошенный челнок: запись в FDA – документ публичный, его легко проверить. Момент истины был под рукой: достать доказательство и поставить всё с ног на голову. Но торопиться не следовало: сейчас доверие совета всё ещё на стороне Холмс, и преждевременное разоблачение вернуло бы симпатии в её лагерь. Лучше держать козыри при себе.

Платонов улыбнулся спокойно, словно мирно отступая:

– Тогда изучу документы и дам оценку по дате.

Вежливое прощание, лёгкий поклон – и возврат за стол, где под шорохи салфеток и негромкие разговоры случалось перебирать добытые детали. В голове – ёмкая мысль: ложь о сроках FDA оказалась золотым ключиком. Как только появится возможность встретиться с отдельным членом совета за обедом, тот ключ превратится в молот: натиск журналистов, пара разговоров с бывшими сотрудниками – и Холмс сама начнёт рваться, спеша спасти репутацию.

Возвращение к столу сопровождалось ощущением шелкового платья под ладонями, прохлады хрусталя, едва слышного скрипа стула. В ушах ещё звенел звон, как будто весь зал готов был выслушать новую сцену. План прост: подождать, аккуратно подлить масла в огонь, дать ей самой стать главной действующей силой в собственном падении. Это никогда не выглядело столь органично – когда провал устроен руками самого провалившегося.

Конец четвёртой книги. Следующая книга: https://author.today/work/497170