Деньги не пахнут 4

Глава 14

Шум зала был похож на гул пчелиного роя – звон бокалов, перешёптывания, смех, редкие всплески громкого разговора. Запахи смешивались в сложный букет: терпкий аромат красного вина, сладковатая нотка шампанского, пряность маринованных закусок и лёгкий оттенок дорогого табака от сигар, догоравших в пальцах гостей.

Круг финансистов теснился вокруг Сергея Платонова. Имя, связанное с громким делом Epicura, действовало на них сильнее любого приглашения. Каждый стремился ухватить хотя бы крупицу информации, каждый вопрос звучал с нажимом, но при этом маскировался под светскую беседу.

И вдруг в этой полусонной, от вина и музыки, атмосфере прозвучала фраза, которая ударила громом:

– У Theranos нет финансового директора.

Воздух будто сгустился. Первым очнулся Карсон.

– Финансового директора не существует? – голос его прозвучал громче обычного.

Шарма поспешил вклиниться:

– Это всё ещё стартап….

Но объяснение прозвучало жалко, почти пискляво, словно оправдание школьника. Несколько гостей переглянулись, а в глазах мелькнуло то ли недоумение, то ли насмешка.

– Стартап? Одиннадцать лет работы, восемь сотен сотрудников – и без CFO? – раздалось с другого конца круга. – Кто тогда управляет инвестициями?

– Мы с Холмс…, – выдавил Шарма.

Сдержанный смешок пронёсся по ряду собеседников. Сомнение стало осязаемым, как запах перегретого воска в люстрах.

– Но ведь речь идёт о Series E? – спросил кто-то, не скрывая сарказма. – При такой стадии без финансового директора? Это же безумие.

Для профессионалов подобное звучало как откровенная дикость. Ведь речь шла не об обычных акциях, а о сложных схемах – конвертируемых бумагах, привилегированных долях с приоритетом ликвидации, защитой от размывания, оговорками о дивидендах. Каждый пункт требовал филигранной работы специалистов.

– Ну тогда хотя бы финансовых консультантов привлекли? Какая фирма ведёт дело? – уточнил другой финансист.

На этот раз голос Шармы и вовсе задрожал:

– Ну… понимаете….

Ответа не последовало. Стало ясно – никаких консультантов не было.

В воздухе повисло недоверие, разросшееся в откровенное презрение. Несколько человек тихо пробормотали:

– Что за чёрт….

Шарма, побледнев, резко обернулся к Платонову, глаза метнули злую искру:

– Ты не забыл, что подписывал NDA?

Вокруг сразу воцарилась тишина – гости замерли, как будто предвкушая скандал. NDA, неразглашение, угрозы иском – всё это звучало как кнут, к которому Шарма привык прибегать.

Но Платонов отреагировал спокойно, даже лениво. Голос прозвучал ровно, с лёгкой тенью досады:

– Отсутствие CFO – не секрет. Это всплыло ещё во время обсуждений с инвесторами.

По залу пробежал тихий ропот. Он был прав – именно CFO должен вести переговоры с потенциальными вкладчиками. Но если в компании такого человека не существовало, то вопрос решала команда IR, и факт становился общеизвестным.

Брови Платонова едва заметно сдвинулись, выражая показное недовольство:

– Поднимать тему NDA ради подобного – явное преувеличение.

Финансисты оживились, кто-то хмыкнул, кто-то качнул головой. Ситуация оборачивалась против Шармы. Его излюбленное оружие – угроза договорами и исками – теряло силу в чужих руках.

И главное – это происходило не за закрытой дверью, а здесь, на виду у десятков глаз, под блеском хрустальных люстр и при свете софитов, где каждое слово впечатывалось в память свидетелей, как нож в мягкое дерево. Вечерний зал переливался огнями люстр, от которых по стенам скользили золотые блики, а в воздухе витал тяжёлый аромат вина и табака, перемешанный с запахом дорогих духов. В кругу людей, говорящих вполголоса о финансах, разливался ровный гул, но одна реплика вдруг прорезала общее жужжание, будто звон бокала о камень.

Шарма, нахмурившись, бросил холодное напоминание о подписанном соглашении о неразглашении, словно хлыстом ударил. В зале стало ощутимо тише, и даже рядом стоявший Карсон резко повернул голову – в его взгляде мелькнуло раздражение. Здесь, среди инвесторов, такие угрозы звучали нелепо. Разговоры о сделках и структурах компаний велись свободно, и упоминание NDA в подобной обстановке казалось кощунственным.

Запоздало осознав промах, Шарма попытался сгладить впечатление: его голос стал тягучим, оправдывающимся, но в глазах вспыхнула злость, направленная на собеседника, словно вина за неловкость лежала вовсе не на нём. В ответ прозвучала лишь мягкая усмешка и лёгкий поворот разговора – вместо упрёков прозвучало предложение обсудить кандидатуру на пост медицинского директора.

Тонкая пауза, как натянутая струна, прервалась мягкой оговоркой: никакой тайны разглашено не было. Всего лишь намёк, который мог значить многое, но не утверждал ничего конкретного. Слова, похожие на лёгкий туман – скроют больше, чем покажут, и оставят простор для догадок.

В этот момент воздух словно дрогнул – низкий грудной голос раздался за спиной. Обернувшись, можно было увидеть Елизавету Холмс. На ней – строгая, но в то же время элегантная одежда: длинное платье без рукавов с высоким воротом. Женственная мягкость ткани странно контрастировала с её тяжёлым, почти мужским тембром, отчего фигура её казалась ещё более загадочной.

Холмс шагнула ближе, её глаза сузились, губы тронула улыбка – вежливая и холодная одновременно. Благодарность за рекомендацию прозвучала подчеркнуто вежливо, но между строк слышалось иное: доверие ещё нужно заслужить, случайных людей в её кругу не бывает.

Она скользнула взглядом по Карсону и остальным, по выражениям лиц которых читалось недоумение, и произнесла фразу, звучавшую как оправдание и вызов одновременно:

– С выходом из тени мы перестраиваем команду руководителей.

Слова её текли плавно, будто обволакивали собеседников, скрывая острые углы. Всё прозвучало так, словно укрепление управленческого состава, в том числе поиск финансового и медицинского директора, было естественной частью новой эры компании. Ложь, завёрнутая в атлас, отразилась в её улыбке – об этом знали лишь немногие, ведь тайна о восьмилетней пустоте на месте финансового директора оставалась глубоко спрятанной.

Её глаза вновь остановились на Сергее Платонове. Улыбка стала теплее, слова – мягче:

– Какая неожиданная встреча. Настоящий сюрприз.

И в этих словах прозвучал оттенок игры, где каждая реплика – не просто речь, а выверенный ход. В бальном зале, где хрусталь люстр дробил свет на сотни искрящихся осколков, под гладкой вежливостью улыбок скрывалось напряжение, которое чувствовалось острее, чем запах дорогого вина и табака. Взгляды скользили, реплики звучали будто обёрнутые в шёлк, но каждый из участников разговора понимал скрытый подтекст: "Почему внезапно, без предупреждения?"

Сухая извиняющаяся фраза, лёгкий поклон, шаг в сторону – и будто всё завершено. Но воздух не успел остыть: куда бы ни двинулись ноги, в пределах пяти шагов всегда ощущалось присутствие Елизаветы Холмс. Тень, внимательно слушающая каждый разговор, готовая вмешаться в любую секунду.

Разговоры о технологиях посыпались словно брошенная наживка. Голос нарочито громче, чем нужно:

– Разве не чудо? Анализы по капле крови из пальца! Ведь при проколе всегда возникает риск гемолиза – клетки краснеют, лопаются, выбрасывая калий. Но их метод сумел преодолеть то, что считалось невозможным!

Кто-то из слушателей вскинул бровь, задав сомнение:

– Но если эритроциты повреждены уже при заборе, разве можно что-то исправить? Калий ведь уже в пробе.

Ответ прозвучал как фанфарный аккорд:

– В этом и состоит прорыв! Сделано то, чего наука не знала.

Слова лились охотно, ведь за тайной "технологии" всегда стояла завеса коммерческой тайны. Ни один намёк не мог считаться нарушением, а восторженные рассуждения звучали только громче, привлекая внимание и согревая уши Холмс.

Но за внешним восторгом улавливались другие ноты. В бокале звякнул лёд, и среди фраз мелькнуло:

– Как поживает ваш отец?

Простая любезность, но она раскрывала многое. Не каждый удостаивается таких вопросов на приёме – только выходцы из старых, влиятельных семей. Таинственный ореол Холмс постепенно обретал очертания: не из простого класса, а из элиты, привыкшей играть в большие игры.

Всё становилось понятнее. Если бы перед инвесторами оказалась обычная девушка из среднего сословия, никто не вложил бы миллионы. Но связь с высшими кругами превращала даже пустое обещание в "страховой полис" для тех, кто привык сорить карманными миллионами.

А что, если приглашались именно те, чьи имена сами создают иллюзию значимости? Если выбор был не случаен, а точен, как удар хирурга? Тогда сама компания становилась не технологией, а спектаклем, тщательно выстроенной декорацией, за которой скрывалось умение манипулировать ожиданиями.

И ведь иллюзия сработала. Люди уровня Прескотта искренне верили, что в Холмс скрыт гений, открытый великими покровителями. В этом и заключался её дар – не в приборах, а в умении ткать паутину доверия.

Мысли о её таланте прервал серебристый перезвон колокольчиков – тонкий звук, словно падающий лёд в хрусталь. Это был сигнал: пора к ужину.

Зал преобразился – ряды круглых столов, каждая скатерть бела, каждая карточка с именем лежала на отведённом месте. Стул, предназначенный для Сергея Платонова, оказался далеко от стола Холмс. Впрочем, и лучше: её место было занято седовласыми фигурами, чьи плечи несли тяжесть десятков лет власти. Это был совет директоров Theranos – те самые люди, ради которых весь этот блеск и суета.

В огромном зале, где под потолком тяжело звенели хрустальные люстры, рассаживали гостей. Белые скатерти блестели, словно натянутые струны, на которых готовилась заиграть музыка вечера. Имя Елизаветы Холмс оказалось на карточке там, где обычно сидели лишь самые влиятельные. Этот выбор был явно неслучайным. Чужая рука подсунула её в круг людей, к которым дорога простым смертным обычно закрыта. И угадывался виновник – седовласый бывший госсекретарь Шульц, оживлённо беседующий с ней, словно с равной.

Воздух в зале густел – вино, духи, едва уловимый запах морской соли, принесённой тканью на одежде гостей. Предстояло нелёгкое дело: критика Theranos прозвучит прямо в присутствии её хозяйки. Спорить с ней в упор, под взглядами стариков из совета директоров, значило вступить в игру без права на ошибку. Но время ещё не пришло. Пока же шум тарелок и приглушённый говор приглашали занять места и дождаться живой музыки.

Соседями за столом оказались молодые предприниматели, деятели искусства и благотворительных фондов. Разговоры текли легко, вино разогревало щеки, а ужин оказался выше всяких похвал. Особенно выделялся сибас на гриле – тонкая корочка хрустела под зубами, внутри рыба таяла мягкой снежной крошкой, впитывая в себя нежный, чуть кисловатый соус. Кислинка уксуса в beurre blanc придавала блюду свежесть, разбавляя насыщенную маслянистость. В воздухе стоял тонкий аромат жареной кожицы и лимонной цедры.

После ужина под свет прожекторов зазвучали речи, объявили победителя в номинации "Филантроп года", а затем началось главное развлечение – благотворительный аукцион.

– Всё вырученные средства пойдут в детскую больницу Святого Иуды! Первая позиция – коллекция редкого вина! – возглас ведущего сорвал аплодисменты.

Следом – ужин от самого Гордона Рамзи. Потом – роскошный особняк в Малибу с двенадцатью спальнями, пятнадцатью ванными, двумя бассейнами, собственным кинотеатром и частным пляжем. Чуть позже – аренда яхты, где солнечная палуба соседствовала с тренажёрным залом и залом отдыха, нашпигованным электроникой последнего поколения.

Каждый новый лот поднимал зал на новый уровень восторга. Звенели бокалы, смех обрывался в полуслове, когда ставки поднимались. Казалось, здесь продавали не вещи, а прикосновения к чужой жизни – к привычкам знаменитых актёров, миллиардеров, людей, у которых даже отдых превращался в символ власти.

И хоть сама мысль о роскоши будоражила кровь, в глубине понималось: времени на неё всё равно нет. Никакая яхта не подождёт, когда впереди дела поважнее – управление скрытыми фондами, война с Theranos, поиски лекарства.

Уже готов был махнуть рукой на игру богатых, как неожиданно прозвучало новое объявление:

– А теперь – уникальная возможность! Ужин с легендарным дипломатом Генри Киссинджером. Не просто трапеза, а редкий шанс поговорить с человеком, чьи решения изменяли ход мировой истории, и услышать его взгляд на будущее!

Слова ведущего прозвучали как раскат грома. Зал оживился, кто-то присвистнул, кто-то сжал бокал, и в воздухе повисла острая искра интереса.

Теперь вечер становился по-настоящему интригующим.

Зал сиял золотистым светом, отражённым от массивных люстр, и сквозь этот блеск пробивались тревожные мысли. В голове Элизабет Холмс вертелось одно: судьба компании зависела от грядущего вложения. Деньги, только деньги могли подтолкнуть хрупкую конструкцию под названием Theranos к новому витку – укрепить шаткие стены, залатать прорехи и представить миру картину триумфа.

До сих пор всё складывалось как по нотам. Ни одного громкого скандала, ни одного неудобного вопроса от серьёзных инвесторов. Проверки, которые должны были разорвать ширму тайны, обходились стороной – умелыми движениями, полушутками, слухами, пущенными по нужным каналам. Словно избранный клуб, куда входили не через дверь, а через намёки и тайные рукопожатия. В таком обществе никто не осмеливался просить документы. Напротив – боялись, что лишний вопрос выкинет их из круга избранных. И чем сильнее рос этот страх, тем быстрее текли деньги.

Казалось, стратегия безупречна.

Пока в поле зрения не возник Сергей Платонов. Тот самый, кто первым поднял руку против Theranos, кто вскрыл скандал с Epicura и бросил тень на всю отрасль. Его внезапное появление прозвучало, как гул колокола в тишине – дурное предзнаменование. Не за инвестициями пришёл этот человек. Его интересовала не выгода, а правда.

– Неужели он собирается сорвать маску и показать пустоту? – проскользнула мысль.

Все его шаги намекали на это. Слишком настойчивые попытки добраться до документации, слишком жадные глаза, впившиеся в каждый пробел, каждую мелочь.

Но вес его слов был пока невелик. Да, после Epicura имя Платонова мелькало на экранах, да, аналитические обзоры привлекали внимание – и всё же для мира больших денег он оставался лишь аналитиком. Слишком мало, чтобы вызвать бурю. Нужны были доказательства. А достать их в лабиринте патентов, NDA и корпоративных тайн было почти невозможно.

В памяти Холмс всплыло лицо Платонова на приёме: сначала он пытался ткнуть в отсутствие финансового директора и директора по маркетингу, затем бросал в воздух ядовитые реплики о технологии. Раздражающие, но пустые – словесный шум без опоры.

Под столом её пальцы нервно отбивали ритм по бедру. Ровно, размеренно – "тук, тук", будто метроном собирал разлетевшиеся мысли. Платонов попытается то же самое и с членами совета: язвительные намёки, провокационные замечания, подогрев сомнений. Но кто станет слушать чужака без связей? Для высшего общества такие люди – ночные мотыльки, бьющиеся о стекло.

Губы Холмс изогнулись в холодной усмешке. "Они даже не поздороваются с ним по-настоящему." Значит, опасности нет. Всё это – не более чем слабый ветерок, не способный поколебать стену.

Но в тот миг, когда уверенность окончательно окрепла, в зале прозвучал голос ведущего:

– И следующий лот… ужин с легендарным дипломатом Генри Киссинджером!

Словно удар грома в ясном небе.

Холмс резко обернулась. Киссинджер, один из ключевых членов совета, сидел неподалёку.

– Вы выставили себя на аукцион? – сорвалось с её губ.

– Уговаривали так настойчиво, что отказать было невозможно, – ответил старый дипломат, чуть пожав плечами.

Улыбка на лице Холмс застыла, словно маска из гипса.

Что, если именно Платонов решит сыграть и выиграет этот лот?

В зале, где золотистый свет люстр сплетался с ритмом бокалов и тихим шёпотом шелковых платьев, воздух дрожал от напряжения. На сцене гремел голос аукциониста, и каждое его слово падало тяжёлым ударом молота по нервам.

Ставка шла не за картину, не за редкое вино – на кону стоял ужин с Генри Киссинджером. Ужин, который обещал не гастрономические удовольствия, а доступ к вершинам власти, к человеку, способному менять очертания мира.

Первая цена прозвучала, как барабанный бой:

– Пять тысяч долларов!

И зал ожил. Руки взмывали к потолку, словно белые паруса, рваные криками "семь тысяч!", "восемь тысяч!", "девять тысяч!" – и числа летели вверх, как искры из костра. Не жажда мудрости старого дипломата толкала людей на эти суммы, а желание протянуть нить к вершинам, к тем, кто вершил судьбы мира.

Поднимали руки одни и те же лица – гладко выбритые мужчины в дорогих костюмах, за спиной которых стояли корпорации и банки. Их ладони, пахнущие сигарами и кожей, хлопали по столам, выкрикивали суммы, глотая друг у друга слова.

Цифры росли, словно вода в половодье: сто тысяч, сто пятьдесят, двести… Вот уже двести двенадцать, двести тринадцать… С каждым шагом круг сужался, и лишь четверо продолжали бой, стиснув зубы. Остальные сидели тихо, не решаясь бросить вызов этим акулам.

Сергей Платонов не поднял руки ни разу. Сидел спокойно, будто всё происходящее не имело к нему никакого отношения. В его лице не дрогнула ни одна мышца, взгляд оставался ровным и холодным. Эта тишина вокруг него тревожила куда больше, чем чужие крики.

Триста тысяч. Триста семь тысяч. Гул зала стихал, как море перед бурей. Ещё мгновение – и молот аукциониста ударит по дереву, закрепив победителя.

Но вдруг, словно нож прорезал бархатную тишину, прозвучал молодой голос:

– Пятьсот тысяч.

Зал замер. Несколько бокалов звякнули о тарелки, кто-то втянул воздух сквозь зубы. И все головы обернулись туда, откуда пришли эти слова.

Сергей Платонов сидел, подняв левую руку, и его взгляд впился в лицо Холмс, как холодная сталь.

Шёпот пробежал по залу, прокатился волной. Имя Платонова знали все – слишком громко звучал скандал с Epicura. Но чтобы он вот так, спокойно, одним рывком, перебил всех – да ещё и на двести тысяч? Никто в это не верил до конца.

Аукционист повторил дрожащим голосом:

– Пятьсот тысяч… раз, два….

Секунда – и всё будет решено. Киссинджер достанется Платонову.

В глазах Холмс мелькнул испуг. И прежде чем мысль оформилась в слова, её рука сама взметнулась вверх.

– Пятьсот тысяч сто!

Зал взорвался новым гулом. Все взгляды метнулись обратно к Платонову.

Тот лишь чуть улыбнулся – спокойной, мягкой, почти насмешливой улыбкой – и снова поднял руку.

– Пятьсот триста.

– Пятьсот четыреста! – почти крикнула Холмс, чувствуя, как дрожь пробегает по пальцам.

– Пятьсот пятьсот, – ответил Платонов так же лениво, словно играл в карты на скучной вечеринке.

И ставки покатились дальше: "пятьсот шестьсот", "пятьсот семьсот", будто два игрока забросали друг друга горящими углями.

Зал затаил дыхание. Каждый вдох отдавался звоном в ушах, каждый выкрик звучал, как выстрел. В воздухе пахло дорогим вином и страхом поражения.

И никто больше не решался вмешаться – на сцене остались только двое.

В бальном зале, залитом золотистым светом люстр и пахнущем смесью дорогих духов, вина и свежевыжатых цитрусовых, вспыхнула дуэль – не слов, не взглядов, а чисел. Ставки сыпались одна за другой, как раскалённые угли, и каждый новый выкрик разрезал воздух, звеня в ушах, будто удар гонга.

Холмс поднимала руку – и тут же вслед за ней, с безупречной спокойной улыбкой, отвечал Сергей Платонов. Казалось, между ними натянулась невидимая струна, и каждый новый шаг по лестнице цифр лишь сильнее вибрировал воздух вокруг.

Чем выше поднималась сумма, тем сильнее клубилась в голове Холмс тревога. Полмиллиона долларов – уже половина символической планки богатства в Америке. Вздохи в зале, приглушённые смешки, напряжённый треск пальцев по хрустальным бокалам – всё это сливалось в один мучительный фон, пока внутренний голос не зашептал: "Надо было проверить его раньше… кто он такой на самом деле?.."

Но времени на сожаления не оставалось. На кону стояло больше, чем деньги. Ужин с Киссинджером нельзя было отдавать Платонову. Единственным оружием оставались деньги – и Холмс решила ударить наверняка.

– Один миллион, – прозвучало её твёрдое слово, и зал ахнул, словно кто-то расплескал бокал вина прямо на белоснежную скатерть.

Миллион за частный ужин. Рекордная ставка. Даже аукционист, привыкший к причудам миллиардеров, на мгновение потерял дыхание.

Все взгляды обратились к Платонову. Он позволил себе паузу, тонкую, нарочитую – и только потом приподнял уголки губ. Его спокойствие било по нервам сильнее любых слов.

"Раз… два…" – голос аукциониста дрожал, словно готовая сорваться струна. Победа, казалось, уже была в руках Холмс.

И вдруг, словно ледяная вода хлынула на раскалённый зал, прозвучало:

– Десять миллионов.

Тишина накрыла всё. Даже музыканты, готовившиеся к выступлению, застынули с инструментами в руках. Десять миллионов – сумма, которая звучала не как деньги, а как удар молнии.

Холмс побледнела. Даже рекордные обеды с Баффетом не уходили дороже трёх с половиной миллионов. А теперь – десять.

Аукционист, очнувшись быстрее других, сипло выкрикнул:

– Десять миллионов! Есть ли десять миллионов сто?

Но зал уже понял: дальше никто не пойдёт.

– Продано! Господину вон там! – гулко ударил молоток.

Решение было вынесено. Ужин с Киссинджером доставался Сергею Платонову.

***

Зал, ещё недавно бурливший, теперь словно выдохся. Даже объявление следующего лота – частного концерта Элтона Джона за три миллиона с лишним – прозвучало блекло и безжизненно.

Старый дипломат улыбнулся мягко и даже с лёгким смущением:

– Похоже, именно мне выпала честь стать главным номером вечера.

Холмс, изобразив кривоватую, но уверенную улыбку, наклонилась к нему:

– Жаль только, что не удалось выиграть ради вас. Такой рекорд в вашу честь смотрелся бы куда достойнее.

Она умело обернула поражение в услужливый жест, словно всё происходившее было посвящено Киссинджеру. Но под её ровной маской тлело раздражение: деньги потеряны, а ужин с самым влиятельным человеком достался опасному сопернику.

Вечер тянулся густым, сладковатым ароматом вина и духов, в зале звенел серебристый смех, перемежавшийся с мягким гулом разговоров. Хрустальные люстры дробили свет на сотни осколков, и каждый взмах руки отражался в бокалах и золотых ободках фарфора.

Киссинджер, согретый вниманием и вином, улыбался тепло, как добродушный дед, и бросил взгляд на Рэя, сидевшего неподалёку.

– А этот молодой человек… разве не он связан с делом "Эпикуры"?

Улыбка Холмс померкла, на сердце легла тяжёлая тень.

– А он что, известная фигура? – спросила она, стараясь придать голосу лёгкую наивность.

– Вы его не знаете?

– Обычный аналитик из "Голдмана", проверяет наши показатели… Случилось что-то особенное?

– Даже при загруженности делами стоит хотя бы мельком следить за новостями, – укоризненно заметил Киссинджер.

– Увы, работа поглощает почти всё время….

– Усидчивость полезна, конечно, но….

Шульц, сидевший рядом, с мягкой улыбкой добавил несколько слов, объяснив историю с "Эпикурой". Холмс слушала с самым простодушным видом, но, прикусив губу, обронила фразу, словно случайно:

– Но ведь такие суммы… Откуда у простого аналитика столько денег? Даже мне было бы непросто потянуть подобное.

Фраза была брошена, как приманка, и тут же Рэй вмешался:

– Он управляет чужими активами. Я рассказывал о нём ещё во время истории с "Генезисом".

– Так вот кто это! Тот самый, что хвалился каким-то особым алгоритмом?

– Алгоритмом? – переспросила Холмс с недоверием.

– Утверждают, что он умеет выбирать акции медицинских компаний с точностью в восемьдесят процентов.

Холмс нахмурилась.

– Звучит слишком уж невероятно.

– Трудно поверить, но мой сын среди его клиентов, – вмешался другой собеседник. – Вложил двадцать шесть миллионов, а сейчас у него уже свыше полумиллиарда.

Недоверие щекотало мысли, но вместе с тем сомнения уступали место осторожному признанию: сила Платонова не была миражом. Десять миллионов, поставленные на кон одним словом, доказали это лучше любых легенд.

– Интересный молодой человек, – пробормотал Киссинджер, и в голосе зазвенело одобрение. – Хотелось бы познакомиться.

Фраза, которую Холмс боялась услышать больше всего, всё же прозвучала.

– Человек, что установил ради меня рекорд… Разве не стоит пожать ему руку?

– Конечно, я приглашу его позже, – Холмс стиснула кулак под скатертью, где белоснежная ткань скрывала движения. Отменить встречу невозможно: традиция требовала, чтобы победитель аукциона встретился с почётным гостем. Нужно было другое – план.

В голове Холмс, как всегда, стремительно складывались ходы. Платонов наверняка попытается посеять сомнения в их технологии среди членов совета. Эти ростки необходимо уничтожить ещё до того, как они коснутся почвы.

– Восемьдесят процентов, – с лёгкой гордостью повторил Шульц. – И при этом он проявляет интерес к "Теранос". Забавно, не правда ли?

Холмс изобразила горечь на лице:

– Скорее всего, нас он видит в двадцати процентах промахов.

– В каком смысле?

– Он всё время указывает только на недостатки нашей системы. И ведь не всегда ошибается. Технология ещё далека от совершенства.

В её голосе проскользнула тень обречённости. Она умела преподносить слабость так, чтобы она казалась честностью.

Шульц тут же поспешил поддержать:

– Любая революционная вещь вначале несовершенна. Первый iPhone тоже вышел без 3G.

За столом кивнули. Аргумент был удобен, и Холмс умела его использовать. Она заранее признавалась в мелких изъянах – сбое связи, необходимости калибровки, редких ошибках при загрязнённых пробах. Так, если кто-то и заговорит о проблемах, совет вспомнит уже услышанное и махнёт рукой: пустяки, старые новости.

Но… хватит ли этого против Платонова?

Тем временем концерт начался, струны ударили в зал яркими аккордами, смех стих, уступая место музыке.

Рэй, поднявшись, вскоре вернулся с высоким молодым мужчиной. В лучах софитов блеснули его спокойные глаза, на губах скользнула уверенная улыбка.

– Генри Киссинджер, – представился он с лёгким поклоном. – Честь познакомиться. Сергей Платонов. Для друзей – Шон.

У Холмс пересохло в горле. Воздух, казалось, потяжелел, скатерть под руками стала шероховатой, как наждак. Настоящая битва только начиналась.