Дедушки с гитарой 2

Глава 7

Берлин кипел молодой жизнью. Встречи, концерты, мероприятия… Они занимали массу времени, но оставалось и время свободное, для того, чтоб мы могли просто походить по городу, посмотреть на людей. В такие минуты мы болтались по городу любопытные, как самые обыкновенные туристы.

В один из таких дней нас принесло к Берлинской Стене. Это же все-таки такая же достопримечательность, как в Египте пирамиды, а в Москве — Кремль. Быть тут и не посмотреть на это было бы преступлением. В будущем вот её остатки растащили на сувениры, а тут можно было бы потрогать своими руками такую историческую ценность. Самым известном местом прохода в Западный Берлин из Восточного был «Пойнт Чарли». Это было то место, с которого чуть-чуть на началась Третья Мировая…

В окружении гостей фестиваля мы смотрели на него и тихо радовались, что в тот раз обошлось.

Смотрели на бравых ГДРовских пограничников, на американцев, что стояли с другой стороны, на похожие дома и на других немцев. В чем-то, конечно, тех же самых, но все-таки других. Пока…

Стена, проезд сквозь неё и невдалеке — скромный белый домик, мешки с песком. Это уже Западный Берлин. Аквариум, на подоконнике ГДР, в котором плавают акулы капитализма.

— А ведь действительно, — сказал я. — Всего полгорода. С точки зрения страны совсем немного. Как трехлитровая банка…

— В 1961 году тут дуло в дуло стояли наши и американские танки. И окажись у кого-то нервы малость послабее…

— Нашел, о чем думать, — сказал Сергей. — Обошлось же? Вы вот о другом помечтайте… Вдруг сейчас распахиваются эти ворота, а оттуда вырывается толпа наших фанатов…

— Сметая пограничников?

— Конечно! Ну как это тогда бывает во время футбольных матчей…

— У нас нет еще стольких фанатов!

— Нет, так будут. Что, помечтать уже нельзя?

Я пожал плечами. Мечтать было можно. И даже вслух. Наш барабанщик задумался с скорректировал мечту поближе к реальности. К кинематографичной реальности.

— Тогда Спецслужбы. Врываются суперагенты, и утаскивает нас прямо туда…

Он кивнул.

— И несут на стадион… Есть же стадионы в Западном Берлине? Наверняка есть! И требуют: играйте нам свою музыку…

— А мы им отвечаем — «Мы такие положительные, про мир во всем мире поем, а вы — милитаристы!»

— «И что с того? — говорят они». Мы заплатим… Золотом! Сочините что-нибудь воинственное!

— Даже пробовать не буду, — сказал я.

— А! — победно сказал Сергей, но он поспешил. Я закончил.

— У меня уже есть такое. И не одна, а целых две. Одна — добрый такой рок-н-ролл, а вторая — блюз.

— И что там за слова?

— И название, наверное, милитаристское придумал?

— А то!

Я улыбнулся детским воспоминаниям.

— Я в те времена Фейхтвангера читал… «Иудейскую войну». И песню назвал «Нападение римлян на водокачку с применением стенобитной машины „Свирепый Юлий“». Да я же вам про это уже рассказывал… Ну помните? Когда с Кобзоном встречались…

— Название чуть короче самой песни…

— А ты не завидуй. Лучше сам что-то похожее напиши.

— А что за блюз?

— «Дальность полёта пули три километра!» Вы знаете, что мосинская винтовка бьет на три километра? Вот я как узнал, так сразу и написал…

Никита кисло улыбнулся и процитировал Ахматову.

— «Когда б вы знали из какого растут стихи. Не ведая стыда…»

— Точно! Она-то точно знала, что говорила.

Мы развернулись и пошли прочь, к отелю.

День клонился к вечеру, но интенсивность общения и там не стихала. Люди пели, плясали, дискутировали и занимались кое-чем еще…

Наш гостиничный номер располагался на втором этаже и к нему прилагался балкон. Иногда, когда было время и настроение, мы выходили на него и смотрели как под нашими ногами кипит фестивальная жизнь. Во дворе отеля имелась небольшая площадь с фонтаном и вокруг — кусты и скамейки. Разумеется, такое идиллическое место с первого дня было оккупировано молодежью, завязывающей мимолетные любовные романы. С вершин нашего жизненного опыта мы их очень даже понимали — ну, когда еще у советских девушек появится шанс поцеловаться с чёрненьком, мускулистым рубщиком тростинка с Кубы, а юношам оценить великолепие груди венгерской комсомолки?

Обычно на этих скамейках обнимались парочки, а за кустами, похоже, происходили и более интересные вещи. Уж больно эротически в тех местах шелестели ветки. Тоже самое происходило и сегодня.

— Вы о чем думаете, глядя на это? — спросил Сергей, кивая вниз. О чем думал он было написано на его лице.

— У меня мысли медицинского характера, — помолчав, ответил я.

— Это как?

— Хорошо, что СПИДа еще нет.

Сергей машинально потрогал карман и покивал.

— А я думаю, что сколько грусти будет, когда жизнь и политические решения разведут эти парочки в разные стороны… — сказал Никита.

— Ты имеешь ввиду, когда Фестиваль закончится и все разъедутся?

Он вздохнул.

— Я имею ввиду, что мы отчего-то упускаем колоссальную аудиторию в наших песнях.

Я вопросительно посмотрел на него.

— А вы не обратили внимание, что у нас все песни какие-то… Оптимистические что ли?

— И что с того? — удивился я. — Мы от будущего неприятностей не ждем, от того и оптимизм.

— Это-то все так… Но!

Он поднял палец.

— Может же у наших слушателей быть плохое настроение? Кого они будут слушать, испытывая тоску, если мы соответствующую песню не напишем?

Мы с Сергеем одновременно пожали плечами, и наш друг понял, что не совсем понятно выразился. Пришлось расшифровывать мысль.

— Вот они там внизу поцелуются, влюбятся, а потом на поезд и — домой. В результате — разбитое сердце и тоска, которую как-то надо излить.

— Ага, — сообразил Сергей. — Или еще круче — он ухаживал, а его отвергли. Тоже неприятность. Облом называется.

— Это вы о несчастной любви? — сказал я. — Ну, если глобально смотреть?

— Разумеется не про двойки по географии! Надо вот над этим подумать…

— Правильно! Репертуар надо расширять!

Мысль была вообще то правильная и ответ на это предложения у меня уже имелся.

— А что думать? Есть уже такое.

— Чьё?

— Вообще-то моё, — скромно сказал я. — Но, разумеется, будет наше… Вот мы чужие песни воруем…

Никита с Сергеем одновременно поморщились. По существу, это было правильно, но ведь неприятно же.

— Воруем, воруем, — твердо подтвердил я. — А что будет с теми песнями, которые мы в этой Вселенной не сочинили? Помните сколько их было? В школе-то сколько написали!

— Мешок, — подтвердил Никита.

— Значит будем их реанимировать! Чего добру пропадать?

Кузнецов прищурился. Взгляд его сделался оценивающим.

— Ну-ка…

Скрывать мне был нечего. Эту песню я написал несколько десятилетий назад, но, что характерно, опираясь на личный нравственный опыт. Юношеские душевные драмы они способствуют такому словоизвержению. Внизу зашлись фонари, сделав берлинский вечер эстетически совершенным. Я прокашлялся.

— И это все?

— Нет конечно.

Я улыбнулся.

— Нормальная песня. Куплетов пять. Полная тоски и отчаяния. Как раз для студента первокурсника. Ну и припев, разумеется. Надо только вспомнить — давно это было…

Я постучал пальцем по лбу.

— Где-то там все есть.

— А музыка?

— И музыка есть. Помню.

Никита вернулся в номер и притащил оттуда гитару.

— Наиграй…

Я пробежался пальцами по струнам. Музыку я действительно помнил. Со словами могла быть засада, но ведь это не страшно? Слова можно было сочинить и наново.

— Нормально, — одобрили друзья. — И музыка достаточной степени мрачности… А еще что-нибудь подобное есть?

— Надо по сусекам поскрести… Наверняка.

— Давай, — делово сказал он. — Скреби!

Я удивился.

— А что за скорость? Что горит?

Никита пояснил.

— Думаю, на такие песни скоро спрос у людей будет повышенный… Будем ехать обратно и петь всем вагоном.

— Поездом.

— И это возможно, — согласился Никита. — Так что вспоминайте. Столько разбитых сердец в Берлине останется…

— С чего это вдруг?

— Фестиваль-то к концу идет… А между письмами и этим…

Он кивнул вниз, где кусты скрывали внутри себя таинственные процессы завязывания и развития межполовых отношений.

— …и перепиской, существует принципиальная разница. Секс по переписке, увы, невозможен…

— А по телефону? Помнишь, ты же написал еще в школе.

Я покопался в памяти.

Там, слова, конечно, не совсем про секс… Но если немножко подкорректировать, то сгодится!

Мы помолчали, глядя друг на друга. Кусты внизу продолжали шелестеть.

— Нет уж. Слишком смело… Нужна тонкая лирика. Грусть и воздыхания.

— И такое тоже есть…

— Может быть нам тогда перепеть «До свиданья наш ласковый Миша…»? Музыка-то слезвыжимательная! Да и слова можно поправить.

— Мы же вроде как договорились её не трогать?

— Ну, хотя бы теоретически…

— И как? Как ты это себе представляешь? Идея уже есть?

— Ну… Примерно так… «До свиданья мой ласковый Педро…»…

— Или «До свидания мой друг фестивальный, Фестивальная сказка прощай…»

— Ага… «…Засади мне подарок прощаний и кусты каждый день вспоминай…»

— «Засади» это про цветок?

— Разумеется!

— Тогда нужно «посади».

Мы невесело посмеялись.

— Нет. Давайте не будем искушать друг друга.

Песни, что мы только-только припомнили, мы сочинили еще когда учились в школе. В этот раз у нас просто не доходили руки до них — ну кто будет собрать золотой песок, если есть возможность ухватить крупные самородки?

— А еще наше что-нибудь, политически выверенное есть? Чтоб без двойного смысла и прочим… Про мир, про дружбу и без межполовых отношений.

— Есть, — сказал Сергей. — Сейчас вспомню. Один куплет в голове вертится…

Он побарабанил пальцами по воздуху.

— Детский сад….

— Немного старше, — возразил Сергей. — Это ты же в школе написал.

— Я?

— Ну не я же. Ты у нас поэт…

Никита посмотрел на него с сомнением. Сергей погрозил ему пальцем.

— Мне твои лавры не нужны…

…День начался, как и обычно — с чем-то такого, что напоминало планёрку. Задействованная сегодня в мероприятиях часть делегации собрались в зале на втором этаже и ждала распоряжений — куда прибыть, когда и с чем. Мы были в числе счастливчиков — по плану нам сегодня представало играть в Университете имени Гумбольдта, но следовало услышать подтверждение этому.

Только вместо подтверждения мы неожиданно услышали совсем иное.

Звук, который я услышал, никак не вязался с обычной жизнью. Я, конечно, не военный, но такие звуки приходилось слушать, в будущем, довольно часто — как ни посмотрим какой-нибудь боевичок из будущего, так обязательно услышишь.

— Автомат? — неуверенно сказал Никита.

— С глушителем…

Сергей единственный из нас служил в армии, да и видеомагнитофон у него появился раньше, чем у каждого из нас, так что он-то точно знал, что говорит. Правда, такое предположение настолько выходило за рамки здравого смысла, что мы только весело переглянулись. Мираж, не иначе. Только не для глаз, как это полагается миражу, а для ушей. Пошутить по этому поводу никто не успел — дверь распахнулась и в зал вбежали несколько человек с автоматами. Тот же шелестящий звук и сверху, с потолка, посыпались куски штукатурки.

— Прошу сохранять спокойствие. Вы захвачены боевой группой «Фракции Красной Армии».

— Что случилось? — крикнул я, поднимаясь. Мелькнула нелепая мысль, вдруг тут пожар и надо быстро уходить, но причем тут автоматы…

— Что происходит? — спросил Тяжельников, тоже, похоже понимавший не больше нас. Только нас не слушали. Пришельцы хотели не слушать, а приказывать.

— Всем собраться в центре зала! Быстрее! Быстрее!

Помогая себе прикладами, пришельцы собрали всех бывших в зале в плотную группу. Люди не понимали, что происходит, но автоматы у незнакомцев подсказывали что нужно делать. Кто-то вскрикнул, но его успокоили.

— Вы взяты в заложники и будет в этом положении, пока наши требования не будут выполнены.

— Вы сошли с ума!

Секретарь ЦК Комсомола поднялся, но кто-то из пришедших ткнул ему дулом в живот, показывая, кто тут хозяин. Должность должностью, а ситуация — ситуацией…

Только сейчас я сообразил, что террорист говорит по-русски, а это наверняка значило то, что не в первую попавшуюся дверь ребята завернули. Знали, собаки куда шли.

Я сидел в растерянности. Страха не была, а вот недоумения — выше крыши… Ситуация была нереальной: столица социалистической страны и левые террористы? Похоже и все другие застыли в логическом ступоре. Никто даже не дернулся. Потом появилась мысль, что может быть это часть какого-то антифашистского представления…

Но я ошибся…

— Вы террористы? — уточнил я, в терминах моего времени и получил отлуп.

— Мы борцы за счастье Человечества!

Речь у него была практически без акцента. Удивился не только я. Тот понял наше удивление, улыбнулся и объяснил:

— Я учился у вас…

— Интересно узнать, чему? — спросил Тяжельников, потирая живот.

— Чему надо, — ответил террорист, став серьезным. — Никто не пострадает, если вы будете выполнять наши требования.

Он огляделся и спросил в пространство.

— Кто тут у вас главный?

Тяжельников поднял руку.

— Я. Чего вы хотите?

— От вас — малого. Успокойте людей и пусть не пробуют стать героями…

— Вообще-то странно, — сказал я с места. — Вы не ошиблись? Вы называете себя «левыми», фракцией «Красной Армии»… Мы тут все вообще коммунисты и комсомольцы, строим у себя Коммунизм, а вот Серега…

Я кивнул на Володина.

— Тот у нас вообще в настоящей Красной Армии отслужил, считайте ваш сослуживец… И тут вдруг такой вот финт. Как это понимать?

Террорист наклонился вперед и спокойно сформулировал:

— Все верно. Вы — предатели дела Мировой Революции! Вы предали революционное движение во всем мире.

— Что за глупости вы городите? Мы — Советская делегация! — подал голос Тяжельников. — Мы Социализм построили!

— И что с того? — спокойно ответил городской партизан. — Недавно, в Штатах, ваш Брежнев подписал такое, что иначе чем предательством интересов пролетариата не назовешь!

— Это вы о чем? — поинтересовался я. Когда-то, давным-давно, я работал в страховании и, в частности, обучал страховых агентов продажам. Не только заполнению разнообразных бланков, это-то было самое простое, но и установлению психологического контакта с клиентами. Очень часто клиенту нужно было объяснить, чем ему такая покупка выгодна, а для этого следовало установить психологический контакт с ним и вызвать доверие к себе.

В такой ситуации нам следовало сделать тоже самое — наладить отношения с этими лихими ребятами. Нужен был диалог, нужна была информации и эмоциональный контакт.

— Мне кажется, что вы ошибаетесь… Или, по крайней мере, перегибаете палку.

Незваный гость Фестиваля отложил автомат в сторону. Широкий, конечно, жест, если не думать, что чуть поодаль стоят еще пятеро с такими же машинками и невесть сколько находятся за стенами комнаты.

— Ну что ж, — спокойно ответил он. — Давайте поговорим… Недавние заявление вашего Генерального Секретаря КПСС — это прямое предательство дела Мировой Революции!

Я понял, о чем это он говорил. Человек был явно в курсе событий… Несколько дней назад Леонид Ильич, находясь в США и впрямь заявил, что Холодная Война завершилась… Оптимист…

— А раз вы теперь друзья с капиталистами, то можете попросить своих новых товарищей, чтоб они освободили настоящих борцов за дело рабочего класса, что у них по тюрьмам сидят!

Мы с друзьями переглянулись.

«Интересно, а было бы такое в нашей Реальности?» — подумал я. — «И если было, то чем кончилось?

Тяжельников-то точно уцелел. Он еще долго Комсомолом руководил, а вот с членами делегации что случилось?»

— Мы требуем к себе Вальтера Ульбрихта… — продолжил он. — Нам есть, о чем с ним поговорить!

— Он вряд ли придет, — сказал Тяжельников. — Он болен.

— И умрет не сегодня-завтра, — добавил я.

— С чего ты взял? — повернулся ко мне главный комсомолец.

— Знаю, — отмахнулся я. Это было сейчас не главное. — Какое сегодня число?

— 30-е июля.

— Он умрет первого августа и скорее всего сейчас вокруг него врачи, так что не ждите. Требуйте кого-то другого.

— В прессе ничего не писали, — удивился наш враг.

— Ничего удивительного… — теперь его наивности удивился я. — Фестиваль же… Международное политическое событие. Зачем людей расстраивать?

Тяжельников смотрел на меня с недоумением, и я понял, что малость зарвался. Следовало «заболтать» ситуацию.

— Так чем же СССР вам не угодил?

— Тем, что вы отказались от главной цели — Мировой Революции. У вас все больше розовые сопли — мирное сосуществование, разоружение и прочее.

— А вы, получается, повоевать хотите? — спросил Тяжельников.

— Так мы уже воюем! — улыбнулся тот. — И наша война приведет мир к Мировой Социалистической Революции!

Я копался в памяти вспоминая что слышал про этих ребят. Да, левые. Действовали в Западной Германии и Западном Берлине. Стреляли, взрывали… Но кончилось для них это плохо. Не Мировой Революцией, а кому смертью, кому — тюремными сроками.

Погрозив нам пальцем, он усмехнулся.

— Вы, ребята, не марксисты…. Что там Маркс говорил о Революции? Она должна была произойти во всей мире или в нескольких крупных странах… А у нас так не случилось… Вместо того, чтоб Мировую Революции делать, вы остановились на границах Российской Империи!

— Троцкист! — с удивлением сказал Тяжельников.

Я подумал, что теоретический спор безоружного человека с вооруженным вряд ли завершится победой безоружного. Стоило подождать или перенести спор в какую-то иную плоскость.

— Формально он прав, — сказал я. — Помните, что Маркс говорил о социалистической революции?

Никита тоже понял к чему я клоню и уточнил:

— Ты имеешь ввиду, что она должна произойти одновременно во всем мире?

Я кивнул.

— Да. Или во всем мире или в нескольких наиболее развитых странах. Я все думал, почему именно так, а не иначе.

Ну ответ на этот вопрос я помнил еще из курса «Института Марксизма-Ленинизма».

— От того, что там пролетариата много.

Немец кивнул.

— Именно! Но тут дело не просто в числе пролетариев. Дело, оказывается, в том, что чем больше пролетариев, то есть рабочих, чем сильнее страна, тем сильнее у неё армия и мощнее её оснащение. Такую не задавить окружающими их капиталистам. Троцкий со своими последователями не зря пёкся именно о Мировой Революции. Понимал… Чувствовал! Представляете, что получилось бы, если б Революции победили не только в России, но и в Германии и Франции? Да хотя бы только в Германии! Ресурсы России и производственная мощь Германии!

Он вздохнул, покачал головой.

— Что там в Европе остались? Англия? Франция? Италия? Сколько та Франция против Германии продержалась в 40-м году? Две недели? И это только против одной Германии…

Он вздохнул еще раз. По нему видно было, что говорит выстраданное, то, во что совершенно не сомневался.

— Второй Мировой войны могло бы и не быть… Точнее она бы, конечно была бы, но она привела бы к появлению Мировой Социалистической системы.

Возражать никто не решился.

— Так-то вот… — сказал террорист. — Так что лучше не спорьте, а сидите тихо. Посмотрим, чем дело кончится.

— Разговаривать-то можно?

Он подумал секунду и разрешил.

— Если без истерик, то разговаривайте…

Видимо посчитав, что своей логикой сломал наш дух, он отошел в сторону, к товарищам. Те стояли около стола с радиостанцией. Похоже, там шли какие-то переговоры.

Никита посмотрел на ребят с автоматами и сказал, как плюнул.

— Теоретик, мать его…

Сергей поддержал.

— Нравы в этих временах и вовсе дикие… Помните Олимпиаду? Немцам в этом смысле не повезло.

— Мюнхенскую Олимпиаду? — уточнил я. — Там, где арабы из «Черного Сентября» евреев постреляли?

Он кивнул.

— Это когда? — спросил Тяжельников.

— Год назад. В 1972 году….

— Я бы сказал, что это не немцам, а нам не повезло, — заметил я. — Любопытно, чего они на самом деле хотят? Что за условия выставили?

— А когда это ваш друг сумел в Красной армии послужить? — неожиданно спросил Тяжельников.

Я поправился.

— В Советской, разумеется. Про Красную армию я им ради красного словца задвинул…

— Это когда это он успел? Вы же школьники. Точнее только-только из школы.

Я посмотрел на него, потом обежал взглядом комнату, ребят с автоматами. Чем это кончится — неизвестно. Было такое в прошлом слое реальности или нет? Ведь могло бы и в самом деле быть, только отечественная пресса об этом не сообщила, чтоб не волновать советский народ… Газета «Правда» всегда писала правду, но не всю. Что-то оставалось и за границами газетной полосы.

— Это только так кажется.

Эта же мысль пришла и Никите.

— В прошлый раз такого же не было? Или об этом попросту не сообщали?

Мы с Сергеем пожали плечами.

— Могли и не сообщить… Во всяком случае он…

Я кивнул на Тяжельникова.

— Он точно остался жив…

— В какой это «прошлый раз»?

Главный комсомолец вертел головой. Он не понимал разговора. Мы сейчас разговаривали «на троих» и тот оставался за его бортом.

Отвечать на его вопрос никто не торопился. Не знаю, что думали ребята, а я задумался. Молчать? Говорить? Ведь не дай Бог погибнем… И сами в свое удовольствие не поживем и информация о том, что ждет страну просто пропадет. Может быть все-таки рассказать? Поделиться знаниями? Поверит? Не поверит?

Как оказалось, думали мы об одном и том же и Никита решился первым.

— Надо сказать, что мы старше, чем кажется…

— Да. Мы свое уже пожили, — улыбнулся Сергей.

Но наш собеседник нам не поверил.

— Такие разговоры в нашем возрасте? Вы же еще мальчишки!

Я усмехнулся.

— Это мы выглядим как мальчишки, а на самом деле… На самом деле нам каждому более шестидесяти.

Тяжельников посмотрел на меня и в его взгляде смешались удивление и опасение. Наверное, подумал, что от переживаний я умом повредился.

А я в этот момент подумал, что если не дай Бог что-то и произойдет, то очень может быть, что всплыву я том самом теле, которое покинул в 2020 году. И в тех же обстоятельствам. Во всяком случае оптимизма мне эта мысль прибавила.

— Ребята, вы не нервничайте. Не бойтесь… Все будет хорошо… Нас в беде не оставят.

Тяжельников похлопал меня по плечу.

— Вы думайте, что мы тут умом от страха тронулись? — понял Сергей. — Нет. Все сложнее. Я вам сейчас одну умную вещь скажу, только вы не обижайтесь.

Мы с Никитой хихикнули. До «Мимино» было еще далеко, но шутка была хороша — что ей пропадать, если так кстати?

— Вы про инвариантности Вселенной слышали?

Тот никак не прореагировал. Сидел и переводил глаза то на Сергея, то на меня, то на Никиту.

— Так вот заверяем, что это — не правда. Она, оказывается, весьма даже не инвариантна. Нам известны по крайней мере два её варианта.

— А где два, то там и три…

Похоже, что то, что мы заговорили сложными, не обычными словами, его как-то привело в себя.

Глядя на нас с выражением «чтобы не допустить паники можно поговорить даже об этом» он сказал.

— Какие вы интересные слова знаете… «Инвариантность»! Это теперь в школе такому учат?

— Этому учат два ВУЗа, любовь к чтению, хорошая личная библиотека и немалый жизненный опыт, — поправил его я. — Все-таки за 64 года хочешь-не хочешь, а много наберешься.

— Слишком молодо вы выглядите для такого возраста.

— Тут важно быть, а не казаться.

— Может быть у вас даже доказательства есть своего долголетия?

Ирония? Ну что ж… Пусть будет ирония… Это все-таки лучше, чем страх.

— Доказательства?

Мы переглянулись и не сговариваясь хмыкнули. Все вспомнили тот момент из «Красной жары», когда Шварценеггер, игравший нашего милиционера, пришел арестовывать отечественных мафиози.

— С доказательствами долгожительства будет сложно…

— Однако у нас есть доказательства нашей информированности.

Он посмотрел недоуменно. Пришлось Никите объяснять.

— Пока тут спокойно, мы можем рассказать о том, что ещё только будет происходить в этом мире. Вы, похоже, не понимаете о чем мы говорим… Дело в том, что мы провалились в ваше время из 20-х годов 21-го века. Фактов и документов для вас у нас, разумеется, нет, но память-то осталась! Так что если хотите послушать, что будет с этим миром в следующие 40 лет, то мы готовы рассказать.

Евгений Михайлович молчал. Это молчание было вполне понятным — он думал, как на все это реагировать. Допустить такое в принципе было невозможно. Давая ему время пошевелить мозгами Никита добавил:

— Да. На наших глазах История уже один раз прошла этим путем и расставила свои вехи. Большие, серьезные события…

— Ребята… О чем вы говорите? Не бойтесь… Все будет хорошо…

— Думаете, что у нас крыша поехала? — ухмыльнулся Сергей. — Не верите? А напрасно… То, что мы готовы рассказать, для нас — прошлое, уже свершившийся вариант Истории.

— А для вас — вероятное будущее.

Тяжельников продолжал вертеть головой.

— Ну так что? — спросил я.

— Он нам не верит…

Никита укоризненно показал головой.

— Наверное, считает, что у нас от страха фантазия разыгралась.

Сергей поддержал его.

— Конечно. Он же материалист. Ему доказательства подавай. А какие тут могут быть доказательства?

— Ну почему же? — сказал я. — Можно ведь как-то по косвенным признакам определить можно ли доверять информации или нет.

Мы говорили друг с другом, но слова наши предназначались Первому Секретарю ЦК ВЛКСМ.

— Это как? — спросил Никита.

— То, что мы предлагаем — необычно и удивительно и не укладывается ни в какие рамки. Но ведь человек, если он целостен, не может быть удивительным только в одном месте, а в остальных быть обычным человеком? Не так ли?

Я посмотрел на Тяжельникова, подмигнул. Помедлив, тот кивнул. Он так и не решил, как к нам относиться — то ли с доверием, то ли с опасением.

— И что же у вас такого удивительного?

— Потом, когда…

— И если! — вставил Сергей.

— Да. И если все это закончится благополучно для кого-то из нас, вы сможете проверить как мы жили до девятого класса… Три обычных школьника! А что у нас служилось после? О какие чудеса произошли с нами…

Никита засмеялся и уже серьезно сказал:

— Может быть это заставит вас внимательнее относиться к тому, о чем мы рассказываем.

Тяжельников огляделся. Вокруг ничего не изменилось. Люди с автоматами. Делегаты на полу… Он вздохнул.

— Спецназ ждете? — спросил Сергей. — Так рано еще. Так быстро такие дела не делаются.

— Откуда знаете?

Сергей плечами пожал.

— Опыт…

Хорошо не сказал, что свой опыт. Хотя мы точно представляли, как и что может произойти — боевиков-то сколько в будущем было пересмотрено! Сперва — переговоры, потом лапша на уши для отвлечения внимание, а только потом — спецназ.

По тому как он держался видно было, что он ждет каких-то действий, но автоматы в руках террористов эту возможность исключали.

Он покрутил головой и принял предложенную тему разговора. Разговор, пусть даже и фантастический, все-таки был лучше, чем ожидание неизвестно чего.

— То есть вы все знаете и все умеете?

— Ну, не все, — скромно сказал я, — а только кое-что…

Он поочередно оглядел нас.

— Ну и, если вы такие умные, если такие, за кого себя выдаёте, то скажите, что случится в следующем месяце? Или хотя бы до конца года?

Мы переглянулись, одновременно пожав плечами.

— Что-то наверняка случится…

— Нечего сказать?

— Есть. Есть что спросить. А много вы-то сами помните из того, что случилось… Ну скажем…

Я прищурил глаз прикидывая в какое время можно закинуть Евгения Михайловича.

— …лет пятьдесят назад? В 20-е годы? Ну, да… Где-нибудь на второй неделе сентября? Гражданская война… Интервенция…

Он молчал. Тогда начали вспоминать мы.

— Голод в Поволжье…

— Слушай, там ведь какие-то съезды были… — сказал Сергей.

— Были, конечно. Только сейчас эта информация актуальная, а у нас… — я поморщился.

— А что в вашей Вселенной сейчас актуально?

Я посмотрел на него с интересом.

— Как же нам расценивать этот вопрос? Как признание возможности такого перемещения во времени или простое желание поддержать разговор?

— Как второе…

— Ну что ж. Тоже неплохо…

Никита хотел было похлопать его по плечу, дернулся, но сдержался.

— А давайте используем его память как копилку! — предложил я.

— Это еще как?

— Как обычную копилку.

Я увидел, что меня не поняли ни мои друзья ни сам убеждаемый.

— Ну вот смотрите… Ну вот что такое копилка? Баночка, в которую укладывают разные монетки. Туда могут попасть и настоящие монетки и фальшивые. Пока они лежат — все ничего, все нормально. Разницы между тем и другими никакой нет. Они одинаково гремят в баночке, но приходит время и их достают оттуда и тогда…

Я поднял палец.

— И тогда выясняется где там настоящие там денежки, а где — фальшивки, а где и вовсе шайбочки и гаечки…

— То есть?

— Мы даем Евгению Михайловичу информацию. Если выживем — то с течением времени у него будет возможность проверить врем мы или нет… Ну а если все обернется и вовсе нехорошо, то…

Я вздохнул.

— Все равно обидно не будет… Просто развлечемся.

Никита просмотрел на него.

— Будете слушать?

Тот пожал плечами.

— Давайте… Фантазируйте…

История, которую мы рассказали товарищу по несчастью была написана очень крупными мазками. Мы за время пребывание в этом мире что могли вспомнили события, чудом застрявшие в глубинах наших мозгов.

Рассказывали так, словно пересказывали кому-то сюжет фильма — не торопясь, иногда возвращаясь и уточняя подробности. Начали, разумеется, с Фестиваля. С Московского, 1985 года, я рассказал о Фестивальном КООДе — Комсомольском Оперативном Отряде Дружинников, в котором довелось работать. Потом перескочили на Московскую Олимпиаду 1980 года. Рассказали про олимпийского Мишку и закрытие Олимпиады… Про смерть Высоцкого. Я вспомнил про землетрясение в Спитаке…

Мы вспоминали, иногда перебивая друг друга и добавляя какими-то чудом сохранившимися в памяти одного из нас нюансами. Рассказали про вход наших войск в Афганистан. Я припомнил про сбитый «Боинг», что каким-то манером залетел на Камчатку и как наша пресса врала по этому поводу, припомнили и про четвертую Звезду Героя у нашего Генсека и труды художников рисовавших Генерального Секретаря с нереально широкими плечами…

— А потом придет время, которое позже назовут «Гонкой на катафалках», — сказал Сергей. — Одним за другим, на протяжении пары лет уйдут из жизни Брежнев, Андропов, Черненко…

— И как черт из табакерки выпрыгнет некто Горбачев… — продолжил я. — И начнется Перестройка.

— Брежнев, когда? — спросил до сих пор молчавший и скептически улыбавшийся главный комсомолец.

Мы переглянулись. Даты — это все-таки самое слабые место. Мы точно знали, что случится, приблизительно представляли очередность событий, но вот точные даты… Кто ж знал, что это может когда-нибудь понадобиться?

— Дорогой Леонид Ильич помрет вроде бы 1982 году… — неуверенно сказал Никита. — В ноябре. Вроде бы после ноябрьских праздников….

— Не может быть… — пробормотал он.

— Почему это «не может быть»? — спросил я. — Все люди смертны и Генсеки не исключение… И помрет точно где-то в ноябре. Я помню трансляцию похорон по телевидению. Тогда показалось, что его в могилу уронили.

— Да не уронили его, — поправил меня Сергей. — Просто совпали в один момент опущение и залп салюта. Вот показалось, что его туда бросили…

— Кто вы? — наконец спросил он. Копилочка, похоже, дала трещину или вовсе разлетелась на части. Какие-то стены в комсомольском мозгу рушились. Прошлый опыт, в котором укладывалась Вселенная со своими законами, плавился, сливался, исчезал…

— Если коротко и непонятно — мы гости из альтернативной реальности, — терпеливо повторил я.

Он не ответил, но на лице проявилось такое удивление, что я поспешил объяснить.

— Я ведь и говорю — коротко и непонятно.

— Понятно мы и сами ничего объяснить на сможем. Просто примите как данность, что мы попали в нынешний 1973 год этой реальности из 2020 года какой-то иной.

Он посчитал в уме.

— То есть нам всем по шестьдесят с гаком лет и у нас за плечами имеется прожитая жизнь? Как?

— Вы не понимаете?

Он медленно кивнул.

— И мы тоже не понимаем. Это точно не чей-то научный эксперимент. Это или случайность, или произвол непонятных сил…

— Каприз Мироздания.

Ситуация пришла в точку, когда нужно было либо верить, либо нет.

— Вы вроде бы, нормальные ребята, — сказал он. — Если все это правда, то почему вы…

— Почему молчали?

Он кивнул.

— Ну вот сказали вам. Вы нам поверили?

Он не ответил.

— Вот именно поэтому и не пошли. Все, что с нами произошло не имеет материалистического объяснения. В церкви нам бы может быть и поверили бы, но зачем мы там? Второго пришествия в 2000 году не случилось.

— И предсказанными ацтеками конца света в 2012 году тоже не дождались.

— И, кстати, имейте ввиду, что если тут у нас все обойдется, то мы ничего вам не рассказывали… Будем считать, что это все нам почудилось.

— Так что мы совершенно сознательно отказались от того, что пророчествовать, а стали заниматься музыкой.

Музыки мы помним — море, а вот событий… Кто ж знал, что так сложится?

Я вздохнул.

— Понятно, что большая часть музыки не наша. Большая часть песен была бы написана в самое ближайшее время или у нас, или на Западе. Мы можем точно сказать кто это сделает, если мы немножко подождем…

— Например нашу песню о Комсомоле напишут Пахмутова и Добронравов.

Мы свернули разговор на знакомую нам музыкальную стезю, но Тяжельников остановил нас.

— Про Перестройку и Горбачева поточнее можно?

— Знаете его?

Тяжельников кивнул.

— Да. Был такой период в конце истории СССР, когда мы захотели дружить со всем миром. В экономике что-то вроде НЭПа, в политике — отпустили вожжи… Все стали свободными.

— Кончилось это тем, что СССР распался на 15-ть независимых государств, а ГДР и ФРГ, напротив, объединились. Все соцстраны быстренько вступили в НАТО. Мы, Россия, перестали быть сверхдержавой, но люди об этом не особенно горюют, так как в магазинах всё есть, если есть деньги, то можно, не дожидаясь очереди, купить любой автомобиль или квартиру.

— А возможность этого есть?

— У кого-то есть. А у кого нет — иди в банк, бери ипотеку и плати ползарплаты лет двадцать…

— Да… Партий — море. Есть и левые и правые и коммунисты, и либералы и демократы… Цирк, короче.

— Эта политическая вольница кончилось тем, что Горбачева отставили от власти. К штурвалу пришел Борис Николаевич Ельцин. Пьющий президент.

Я повернулся к Сергею.

— Сколько он страной-то рулил? Лет восемь?

— Около того. До 1999 года. Строил Дикий Капитализм. И построил…

— Да. А потом появился Путин. Владимир Владимирович… Крепкий мужик. Тонкостей не знаю, но страну до сих пор держит хорошо…. И, что самое заметное — из такого дерьма вытащил, что и представить сложно…

— Слушайте! — оживился Никита. — А он же где-то тут сейчас!

— В смысле?

— В Германии!

Я прикинул и отрицательно покачал головой.

— Нет. Он сейчас еще молодой. Наверняка еще в Питере… Я точно знаю, что он где-то в середине 80-х тут, в ГДР работал. Чекист, разумеется, а трудился он на посту директора «Дома дружбы ГДР-СССР», но вроде бы не в Берлине, а в Дрездене…

— А Питер это…

— Это Ленинград. В те времена…

Договорить я не успел.

Раздался звон стекла, и стало ясно, что вот оно… Началось… Штурм…

Нет. Это не превратилось в фильм. Тут, наверное, имелись свои режиссеры, но у них не было задачи показать действие максимально красочно, да и с возможностями переснять не получившийся дубль тут тоже было туго.

Через разбитые окна в зал полетели свето-шумовые гранаты и что-то еще…

Зал заволокло белым туманом, не то скрывая нас от террористов, не то вынуждая нас с ними кашлять и плакать о случившемся. Кому-то тут после того обязательно валяться трупом.

«Сколько мы еще не допели!» — мелькнула мысль и пропала куда-то.