Чжунгоцзе, плетение узлов

Глава 6. Лунная фея является, в свежесть одета

Ао Юньфэн вернулся из Линьаня в Чанша весь промокший, потому что одежда в дороге плохо сохла, простуженный и несчастный.

Он сразу хотел написать господину Сяхоу, что отказывается заключать помолвку с его дочерью, что сдавать императорский экзамен он не будет и что вообще уходит в затвор. Но матушка его не могла такое допустить. Приговаривая: «Что ты в бреду понапишешь?!» — она уложила сына в постель.

Впрочем, Ао Юньфэн и правда перестал готовиться к экзамену, читать необходимую литературу, писать сочинения… А письмо господину Сяхоу все-таки передал. В письме том было написано,что Юньфэн не станет сдавать столичный экзамен, поскольку мысли о чинах ему противны, почет, богатство — все слова пустые, ненужные бренные заботы. И что теперь его мечта «уйти от грязных дел мирских, чтоб самому себя сберечь»[1]. Жениться же он больше не желает, так что Сяхоу Сюэлянь от слова свободна. Сам же Ао теперь предастся размышленьям и чтению фи­ло­­софов и просит его своей заботой не тревожить. «Всего дороже — это честь, святая честь, честь мудреца»[2].

Как только матушка о том письме узнала, ей стало дурно, и Ао Юньфэн ее отпаивал водою и веером махал, и суетился вокруг нее, почитай, полшиченя[3]. Когда ж она вновь обрела дар речи, то сыну непутевому сказала:

— Ах ты негодник, сяо И[4], негодник! Такой прекрасной партии лишился! Такой возможности стать знатным человеком! Подумаешь, разок не сдал экзамен! Так попросил бы хоть у господина Сяхоу денег, кусок расшитого шелка, яшмовых подвесок и шпилек золоченых и дал бы там экзаменатору какому… Что смотришь на меня как на врага? Все нынче поступают так, бесстыдник! А девушка? Ох, сяо И, мальчишка… Подумай, как ей быть теперь? Когда все знали, что она твоя невеста. И вдруг — пожалуйста! Не хочет он жениться! Так ни на ком жениться ты не станешь? А как же род без продолжения оставить? Кто будет предков чтить? Об этом ты подумал?

Ао Юньфэн, вздохнув, почтительно склонился, поблагодарил за наставление и ушел в свои покои. Не стал спорить с расстроенной женщиной.

С тех пор Юньфэн, действительно, почти не выходил из кабинета, читал, размышлял, играя на гуцине. Вот и праздник фонарей настал, и друзья заглянули с вином по привычке, но Ао Юньфэн не вышел: сказался больным. Ни с кем не хотелось встречаться. Матушка лишь разводила руками, но как бы она ни ворчала, сколько бы ни взывала к его совести, ничего поделать с сыном не могла. И, наконец, ей это надоело. Она пришла в сыновние покои и принялась его отчитывать, мол, как не стыдно! Она заведует приходом и расходом, ведет хозяйство, сына кормит-поит, а он сидит, раздумьям предается. Добро б, как раньше, готовился к экзаменам, но нынче! Он не берет заказов, не рисует, не реставрирует потрепанные свитки. И, кстати, ученик его любимый ему нижайше кланяется.

— Что же, как вам угодно, матушка. Где свитки? Где заказы на каллиграфию?

— Вот свитки, вот красная бумага — здесь про девушку напишешь. Вот набело переписать просили… Когда ж ученику к тебе явиться?

— Пускай приходит завтра в начале часа Коня.

И матушка, довольная, ушла, а Юньфэн принялся за работу.

Сюэлянь, едва узнав, что Ао вернулся, послала к ним служанку все разведать. Расстроилась невероятно, услышав, что Юньфэн провалил экзамен и впредь его сдавать не желает. А уж когда отцу послание принесли, где юноша отказывался от помолвки, Сюэлянь в слезах отца просила простить студента, подождать немного. Вдруг образумится?

— А если нет, отец, мы сами можем убедить его на мне жениться. Ведь посуди: все знали, что договор у нас с ним был, хоть не было помолвки. Когда узнают, что Ао не хочет брать меня, пойдут такие пересуды! Кто ж в жены после этого меня возьмет? А коли меня в паланкине к нему принесут с приданым, то волей-неволей придется меня взять.

Сначала господин Сяхоу не хотел слушать дочку, но, поразмыслив немного, решил, что не так уж она не права. Хорошей жене, которая умеет быть ласковой с мужем, несложно его потихоньку направить, настроить. Глядишь, Ао Юньфэн начнет заниматься и сдаст столичный экзамен, получит хорошее место, почет и богатство…

И хотя неосторожной выходкой юноша поверг достопочтенного господина Сяхоу в гнев и недоумение, дева Сюэлянь, несмотря на нежность и невинность, своего добиваться умела. Она-таки успокоила отца, убедила его договориться с матерью Ао Юньфэна, и без конца повторяла, что, выйдя за него, сумеет переубедить упрямца.

Пока господин Сяхоу вел переговоры с матушкой Ао, пока сваха так и бегала из дома Сяхоу в дом Ао, пока ждали счастливого дня, Сюэлянь задумчиво перебирала струны лютни-пипа и напевала:

Была весна,

Когда, надежд полна,

У зеркала с подставкою красивой

Сидела я. Вновь зацветают сливы,

Но я одна.

В саду, в цветах,

Гуцинь твой перестал

Звучать, но отчего же

Луны мелодия по-прежнему тревожит

И сердце бьется в такт?

Надежды нет,

Цветы засыпал снег,

Вино для подношения пролито.

Но, может, жар свечи, тепло молитвы

Вернут тебя ко мне?

Если бы Юньфэн не ушел в затвор, он бы заметил, что происходит нечто странное: матушка постоянно с кем-то пьет чай и ведет беседы, его не бранит и не упрекает, напротив, покладистой стала и мягкой. Его кабинет располагался в глубине двора, до него суета не доходила, так что Юньфэн и не приметил, как несколько дней подряд в кухню несли припасы, как дым поднимался над очагом, ароматы еды наполняли воздух. Саньюэ ходил с загадочным видом, но Юньфэн и этого не замечал, погруженный в свои думы, свои свитки… В один прекрасный день слуга на завтрак и на обед принес Юньфэну только чжоу и овощи, однако тот и теперь ничего не заподозрил.

И вот ближе к вечеру матушка вошла в его покои, неся нарядную одежду, и ласково попросила переодеться.

— Что за праздник? — не понял Юньфэн. — Зачем так одеваться? В красное? — лишь теперь он заподозрил неладное.

— У нас нынче гости, — уклончиво ответила матушка. — Оденься и выходи поскорее встречать.

— Что происходит, матушка? И что за гости такие прибыли, что нужно наряжаться в свадебные одежды?

— Ох, сяо И… такое дело… — матушка смущено теребила подол.

Юньфэн выскочил за ворота и в смятении увидел, что по улице уже несут нарядный паланкин, а следом слуги дома Сяхоу тащат сундуки и тюки с приданым. За ним следом выбежала матушка:

— Скорее, сяо И, одевайся! Ах, как дурно, дурно выходит… Ты только подумай, Фэн-эр, прилично ли будет сбежать прямо сейчас? От такой хорошей невесты! Рассориться с господином Сяхоу плохо, но еще хуже обидеть невинную девушку.

Юньфэн потрясенно молчал. Как матушка — самый близкий ему человек — могла так бесцеремонно распорядиться его судьбой? Он не находил слов, чтобы выразить нахлынувшие чувства. Наконец они вернулись в комнаты Юньфэна, и Саньюэ, матушка и служанки засуетились вокруг жениха, торопливо одевая его и причесывая.

Чуть задержавшись, он все-таки встретил невесту. Выходя из паланкина Сюэлянь, впервые коснувшись юноши, сжала его ледяные пальцы и, растерявшись, слишком долго, возможно, держала их в своей горячей ладони. Он все-таки освободил руку. Сюэлянь, глядя сквозь красное покрывало, никак не могла понять, какое же выражение на лице ее будущего мужа.

Проведя все положенные церемонии, хозяева и гости расселись за столами, ели-пили, для них играли музыканты… И поздним вечером уже мужа с женой проводили в покои.

За все это время Юньфэн не проронил ни слова. А оставшись с невестой наедине, просто пожелал ей спокойной ночи. И гордо удалился.

Конечно, впоследствии он не мог оставаться совершенно безучастным к прекрасной влюбленной девушке, живущей рядом с ним, однако поначалу он и вовсе не желал ее трогать. Умная Сюэлянь, впрочем, так угождала свекрови, как матери родной бы не служила, и очень уж она полюбилась матушке Ао: та ее баловала, ласкала, да только печаль не сходила с лица девушки.

Выпытывать стала старушка Ао, в чем дело, и Сюэлянь наконец-то созналась, что муж ее избегает, к ней никогда не приходит. Матушка Ао потихонечку стала подзуживать сына, ворчаньем и лаской пытаясь добиться цели. Мол, род прекратиться и некому будет чтить души предков, а девушка-то хорошая, зачем же ее огорчать?

— Ты к ней заходи, побеседуй, сыграй на гуцине. Музыку она любит. Стихи почитайте, сыграйте хоть в пальцы.Бедняжка скучает — я, старая, ей не подруга.

Со вздохом Юньфэн согласился: лишь бы матушку успокоить. И потихоньку Сюэлянь смягчила его сердце кротким и нежным нравом, терпением, чуткой заботой.

Она не только много читала, но и тонко чувствовала музыку, хорошо пела и играла на пипе. Сюцай Ао вынужден был признать, что проводить время в беседах с женой было довольно приятно.

И все же случались дни, и часто они случались, когда ему не хотелось видеть ее и слышать сладкие напевы ее лютни-пипа.

Слишком много было того, чего она не понимала. Например, почему он не хочет сдавать столичный экзамен и, получив хорошую должность, служить своими талантами Поднебесной. Он и сам не знал толком, откуда пришло это решение и почему он так держится за него, и объяснить что-то Сюэлянь никак не мог. Были и еще вещи, о которых с девушкой было бесполезно говорить, во многом из-за того, что Юньфэн и сам не очень хорошо понимал их. Откуда эта смутная тревога, томление души, не находящей отклика даже в самых близких людях? Почему он чего-то ждет, чего-то ищет, сам не понимая, что ему нужно?

Устав от этих смутных мыслей, Юньфэн вышел вечером в сад побродить по дорожкам, проветрить голову. Сюэлянь играла на пипе и нежно пела:

Я легким облаком летала над землей,

не зная бед,

был пустотой наполнен мой покой,

таящей свет,

хранящей теплый дождь

и нежных всходов ласковую дрожь,

что до поры скрываются в земле,

таинственную проявляя вязь

лишь по весне на желобках полей…

Но юный князь,

вошедший дерзко в мой лесной чертог,

меня пленил своею красотой.

Гуцинь в его руках, что лук тугой,

звенел и пел,

и отражались от отрогов гор

удары стрел,

и каждый звук тревожный пробуждал

уснувший свет,

и кровью родниковая вода

текла в траве.

И растворилась облачная мгла,

я вниз к нему сошла.

Бьет из земли, пульсируя, родник,

я золотистый дождь напрасно лью.

В саду изысканных стихов и книг

одну лишь цитру любит он свою…

Юньфэн, слушая под ее окном, теребил лист банана и случайно его оторвал. Он горько усмехнулся и пошел к себе. Вернувшись, написал такие строки:

Прошита тонкой нитью тишина:

Твоя пипа срывает лепестки,

Сминается живая белизна

Под легкими движеньями руки.

Я не приду сегодня: будь одна,

Плети свой легкий шелковый мотив,

Чего-то ожидая дотемна.

Я лучше свой поворошу архив…

Скользит над садом вялая луна,

То стены трогая, то травы или мхи,

А то банан[5] у твоего окна.

Я лист сорву и напишу стихи.

***

Нежата брел, путаясь в корнях и хлестких ветках. Шел долго-долго, но времени там не было. Он бесконечно повторял свой путь из Пскова через леса и буераки, сквозь время и иные миры, шел вдоль реки вверх по течению, ел безвкусную малину, пил горькую воду, не утоляющую жажду, слышал бесчисленные голоса: «Останься, останься со мной…»

Потом он открыл глаза. В полумраке бледно мерцало затянутое бычьим пузырем окошко, кто-то тихо шептал и мерно стучал о деревянный пол: стук… стук… стук… Будто клал земные поклоны. Нежата приподнялся на локте и вгляделся в темноту. Отец Феодул, уловив его движение, поднялся с колен и подошел к лавке, присел рядом, погладил юношу по голове.

— Ну что, Нежатко, нагулялся? Повидал новое?

— Да, — ответил Нежата.

— Хорошо?

Нежата не знал и молчал.

— Хорошо, — весело сказал за него отец Феодул. — Пойду дров наколю. Поешь пока. Вон каша на столе.

Старец ушел, Нежата сел и задумался. Он вспомнил своих родителей, брата, сестру, Незнанку, Онфима, мать Елпидифору, Нежку, Аришу и этого неизвестного иноземца… Каждый образ ныл ссадиной на душе, так живо он ощущал, слышал их тоску, одиночество, их обреченность вертеться в своем кругу… или нести свой крест? Их зов о помощи. Он опустился на колени и стал молиться.

У него сразу закружилась голова.

Отец Феодул вошел с дровами, бросил их и поймал Нежату.

— Что ж ты! Только в себя пришел. Давай, поешь сначала, — он сунул Нежате плошку ячменной каши, наполовину смешанной с травой.

Так Нежата остался жить у отца Феодула. Сначала он болел, потом настала зима, а потом он честно признался старцу, что не хочет уходить.

Той зимой к избушке отца Феодула стала прибегать лисичка. Нежата кормил ее кашей и хлебом, но больше всего она любила играть с ним: скакать по сугробам, прятаться в кустах, валяться в снегу.

— Опять со своей подружкой резвился? — спрашивал отец Феодул, помогая Нежате отряхнуться. — Не слишком ли ты большой уже для таких игр?

Нежата смеялся. Он давно так не веселился — с тех самых пор, как Незнанка нашел себе друзей в Завеличье и перестал звать Нежату играть в снежки и кататься с горки. Ему было пятнадцать, и он тогда на самом деле считал, будто уже слишком взрослый для подобных развлечений. А теперь вот бегал по лесу с диким зверьком и ничего не стыдился. С той зимы лисичка постоянно приходила к Нежате поесть каши и поиграть. Вместе с отцом Феодулом и Онфимом она была для него самым близким существом в мире. Иногда он мог доверить ей такое, что не доверял больше никому. Не постыдные греховные мысли: об этом он обязан был рассказывать на исповеди, — но прозрачные мечты и отвлеченные размышления.

***

Летом Нежата решил проведать Онфима. Тем более, что отец Феодул обещал с ним поговорить и позаботиться о нем. Оказавшись в лесу за Полоцком, он, озираясь по сторонам, принялся звать разбойника:

— Онфим! Онфи-им!

…Кто зовет его по имени? Шумит. Совсем не бережется. Не боится.

— Онфи-им! Ты здесь?

Волком подкрался, смотрит сквозь кусты: человечек небольшой, неопасный. Прыгнуть и перегрызть горло. Разом. Но волк сыт. Поиграть с ним, покалечить, съесть после.

— Онфим? — юноша обернулся, почувствовав на себе взгляд зверя. — Выйдешь? Я вернулся, как обещал.

Он зовет его человеческим именем. Кто он такой? Онфим его не помнит, не хочет помнить. Может, если бы обернулся человеком, узнал бы. Но в последнее время быть волком нравилось все больше. В облике зверя он не испытывал сомнений, его не жгли сожаления, не было едкой боли в груди…

— Ты здесь, — странник вздохнул с облегчением. — Это хорошо. Я боялся, что с тобой случилась беда. Зачем таишься? Выходи уже!

Волка злило, что человек не опасается его и говорит с ним, как с человеком. От этого голоса душа зверя ныла, как старая рана в непогоду. Ему невыносимо захотелось сделать человеку больно. Не убить, но причинять боль, пока его собственное сердце не успокоится. Волк выскочил из кустов и вцепился юноше в ногу. Тот охнул и сел на землю.

— Онфим? Это ты? — прошептал он, глядя на волка с тревогой. Зверь разжал зубы и посмотрел человеку в лицо. Эти глаза… Онфим узнал их. И воспоминания о человеческом, о теплом, прекрасном, светлом обрушились на него, придавили к земле так, что он чуть не задохнулся. Нежата! Огонь костра, буквы и витые инициалы, та тихая ночь, одна из последних спокойных ночей в его жизни. Этому человеку он не хотел вредить. Он виновато прижал уши. Юноша протянул руку и погладил волка по шее.

— Что ты? Не узнал меня? Ты больше не можешь стать человеком? — он смотрел с сочувствием, будто забыв про собственную боль. Волк принялся лизать рану. — Ничего, ерунда. Не беспокойся. Что-нибудь придумаем. Знаешь, я ведь вернулся, потому что нашел человека… помнишь? Мы говорили, что надо найти человека, который сможет принять твое покаяние? Я его нашел! Ты готов? Ты пойдешь со мной?

Онфиму хотелось выть от отчаяния. Он должен был измениться, он обещал исправиться, но тоска и горечь грызли его человеческое сердце так нестерпимо, что он сдался.

— Ты же можешь оборотиться человеком, Онфим? Тут недалеко, это в том лесу, за Лисовым. Три дня пути. Ну, давай, пойдем. Он очень хороший. Он не прогонит тебя. Пожалуйста, пойдем! — Нежата посмотрел на волка с мольбой, поморщился, потом, бледно усмехнувшись, добавил:

— А то получится, что ты зря меня укусил. Съел бы тогда уже совсем, что тут мелочиться.

Онфиму стало стыдно: даже в волчьем обличье это мерзкое горячее чувство настигло его. Перегрызть этому глотку и дело с концом. Но он не мог. То потерянное, тонкое и нежное, трепетало в нем и мешало быть злым. Он нырнул в кусты и с трудом перекинулся в человека.

— Другое дело, — тихо вздохнул Нежата. — У тебя одежда-то есть? Я прихватил тебе кое-что.

— Спасибо, — хрипло отозвался Онфим. Кажется, он почти разучился разговаривать.

— Даже человеческую речь не забыл! На вот, — Нежата вынул из сумки рубаху и порты, стараясь не испачкать их кровью. Онфим не стал надевать рубаху, но, сразу оторвав рукав, присел рядом с Нежатой и перевязал ногу.

— Прости, — буркнул он. — Больно?

— А ты как думаешь? — слабо улыбнулся Нежата. — Спасибо, что насмерть не загрыз.

— Не голодный, — оскалился Онфим. — Переночуем у меня. Завтра пойдем.

Нежата завозился на земле, пытаясь встать. Онфим глянул на него хмуро, резко подхватил и посадил на спину. Нежата принял его поведение как должное. Может, это и неподобающе, но сил сопротивляться у него не было.

Онфим опустил Нежату на траву перед землянкой. Не говоря ни слова, ушел. Вернулся с котелком воды и пучком мокрой травы. Присел перед Нежатой, снял повязку, промыл рану, приложил помятые травы, оторвал от рубахи еще один рукав…

— Хорошую вещь испортил, — спокойно, без сожаления сказал Нежата.

— М-м, — мрачно отозвался Онфим. Молча развел костер, насадил на прут куски мяса недоеденной им косули, пристроил у огня котелок с водой.

— Онфим, — позвал Нежата. Тот кивнул, не отводя взгляд от огня. — Мы всего лишь год не виделись, а ты сильно изменился. Был такой веселый, разговорчивый, а теперь… Где твои друзья? Что-то случилось?

Онфим вздрогнул всем телом, но промолчал. Не хотел вспоминать, не мог говорить.

— Что-то очень плохое? Что-то страшное, — понял Нежата. Он не знал, как лучше поступить: проявить участие и спрашивать, или молчать и не бередить эту боль. Ему хотелось подойти к Онфиму, обнять его по-братски, показать, что он его принимает в любом случае, что бы ни произошло. Только их разделял костер, и сейчас это расстояние Нежате было не преодолеть.

— Онфим, — окликнул Нежата. — Подойди, пожалуйста. Мне сестры из Евфросиньина монастыря пирогов дали. Хочешь? Давно, наверное, хлеба не ел. А еще у меня соль есть.

Онфим обошел костер и протянул Нежате мясо. Нежата вздохнул:

— Пятница, — и улыбнулся. — На вот, подсоли.

Онфим нагнулся, и Нежата осторожно притянул его ближе, шепнул:

— Что случилось, расскажешь?

Онфим стиснул зубы, подавляя стон-вой — и уткнулся Нежате в плечо.

— На вас устроили охоту…

— Все погибли, только у меня ни царапины, — он вспомнил, как не осталось в живых никого: ни друзей, ни врагов… Он убежал в чащу леса. Затаился. Его не могли поймать, что бы ни делали, он ведь не обычный волк.

Потом Нежата просто читал вслух Псалтирь, а Онфим вырезал для него посох, хотя подозревал, что идти тот не сможет, уж больно волк был зол, сжимая челюсти. Но он готов был тащить Нежату на спине хоть на край света. Тот ведь был единственным существом, связывающим Онфима с людьми, его последней надеждой на спасение.

Ему на самом деле пришлось нести Нежату почти полпути до Полоцка, потом их нагнал мужик на телеге, ехавший на торг.

В Евфросиньином монастыре их ждали. Мать Елпидифора охнула:

— Что ж это с тобой, Александре!? Ну-ка, быстро к матери Евлалии в лечебницу. Где ж ты так?

— Собака укусила… — смущенно вздохнул Нежата.

— Ой, злющая, наверно?

— Нет, добрая. Просто испугалась.

Онфим опустил покрасневшее лицо.

Мать Евлалия молча обработала рану, перевязала.

— Долго ходить не сможешь.

— Я обещал отцу Феодулу за две седмицы обернуться.

— Останься у нас на месяц, как бы хуже не стало там в лесу.

— Я хочу спать, — сказал Нежата. Ему было очень грустно, что он не может вернуться. Не может и должен ждать. Он тосковал по отцу Феодулу, хотя расстался с ним семь дней назад.

— Эй, как тебя? — мать Евлалия окликнула Онфима. — Иди спроси мать Алипию, она тебя устроит на это время. Потом в трапезную.

Онфим мотнул головой. Он боялся людей, отвык от них, не хотел оставаться с ними.

— Здесь только на полу у постели брата Александра. Больше некуда положить.

Онфим обрадовался. Оставшись в одиночестве, он задумался. То есть как задумался? Он и раньше-то не очень умел думать, а за последние годы и вовсе, наверное, разучился. Как так вышло? Когда все началось?

В тот голодный год в разоренном Пскове, когда ему исполнилось шестнадцать? Когда умерли его родители, его маленькие брат и сестра — от истощения, от какой-то хвори. Он должен был умереть первым, он был легкой добычей для голодной смерти — все еще растущий подросток… Но оказался самым живучим. Потеряв всех близких, в отчаянии он не знал, куда податься. Пошел к тетке, сестре матери, но та выставила его за дверь, пошел к дяде, тот не пустил на порог. Только вышла бабушка — сухая, как полоска бересты для письма, — обняла его и забормотала: «Онфимушка, родненький, соколик мой, есть, есть тебе, куда пойти. Лес-батюшка примет, суровый он, но примет. Поди, есть там в глуши небольшая полянка, на которой земляночка стоит. В той землянке живет лесной человек — он в лесу вроде князя: порядок блюдет. К нему иди на поклон, он тебе поможет».

Слушать речи полубезумной старухи? А что Онфиму делать оставалось? Время шло к зиме, но в лесу еще можно было найти мох, жесткую крапиву, траву, зеленой уходящую под снег. Можно было поймать мышь или пичужку какую, кого еще не переловили оголодавшие псковитяне. Можно было, наконец, найти свою смерть. И Онфим отправился туда. И нашел землянку на поляне и князя лесного. И стал его учеником. С тех пор прошло уже семь? Восемь лет? Старик соблазнял юношу рассказами, как служил у князей, как они ценили его умения, его охотничье чутье. Онфим вот тоже явился к князю однажды, но его и на двор не пустили, как он ни добивался, как ни старался. Подкараулил даже княжий выезд, да ему слова сказать не дали, оттолкнули, оттеснили в сторону. И такая злость взяла тогда Онфима! Будто князь — личный его враг, а все люди — слуги княжьи — смерти достойны за такое княжье пренебрежение. Он стал разбойничать, к нему прибились и другие отчаянные головы… Эх, ребятушки…

Онфим стиснул зубы, чтобы не завыть в голос. Нежата проснулся, приподнялся на локте:

— Эй, Онфим, ты что тут делаешь? Почему не пошел в гостиницу для паломников?

— Не хочу. Тут останусь.

— А поесть-то ходил?

Онфим мотнул головой. И вдруг посмотрел на Нежату отчаянно:

— Что мне делать?

— Может, в храм сходишь? Свечки поставишь о упокоении душ твоих товарищей?

— Боюсь.

— Чего ты боишься? Никто же не знает… — шепнул Нежата.

— Бог знает.

— Ты, когда каешься, Бога не бойся. Это грешить надо бояться — так мой батюшка Авраамий говорил. Вот, денег возьми.

Онфим вошел в церковь. Со всех стен смотрели на него лица, темные в полумраке. Онфим опасался поднять на них взгляд и бочком протиснулся к лавке, где продавались свечи.

Десять он поставил на канун. А одну… о здравии братца Нежаты… Он задумался, куда бы поставить. Кого бы попросить? Кашлянул и решился задать вопрос:

— Где тут Пантелеймон?

Монахиня молча махнула четками в угол, и Онфим подошел к большой иконе, встал на колени и решился все же взглянуть в лицо тому, кого собирался просить. Ему казалось, тот будет смотреть на него осуждающе, но глаза святого были полны сочувствия и теплоты. Онфим собрался с мыслями и попытался сбивчиво изложить свою просьбу. Сначала о Нежате, потом… потом обо всем: о себе, о своих пропащих друзьях. Он бормотал, замолкал, говорил снова и видел, как внимательно, с какой любовью его слушает этот человек, смотрящий из своего дивного светлого мира через окно иконы. Этим взглядом святой точно снял оковы с души Онфима, и она зашевелилась, расправляя затекшие крылья. Ее наполнила боль и в то же время радость — радость пути домой.

***

Еще почти три года Онфим с Нежатой жили у отца Феодула. Но этот почтенный инок покинул их, отойдя ко Господу на Пасху 6738[6] года. Сидя у смертного одра своего наставника, Нежата был растерян. Он снова, кажется, терял опору на земле, его опять оставлял близкий человек — друг, наставник. Боль, страх, пустота — то, что немного улеглось в его душе после смерти отца Авраамия, снова восстало в нем. Понимая это, перед смертью отец Феодул напомнил Нежате о данном старцу Авраамию обете побывать в Киеве: «Так что не задерживайся в нашем монастыре, Нежатко. Ступай с Богом в Киево-Печерскую лавру».

Незадолго до смерти старца, как раз накануне Пасхи, Онфим принял постриг с именем Евстафий. В монастыре, впрочем, он жить не стал: ушел в лес.

А Нежата не мог сразу решиться покинуть монастырь, хотя там ему и было неуютно — слишком людно, слишком шумно и суетно. О старался сбежать в лес, в хижину отца Феодула. К тому же Нежата немного скучал по своей лисичке. Отец игумен не приветствовал подобное своеволие, но по делу отпускал, настоятельно требуя, чтобы на ночь Нежата там не оставался. Но вот однажды Нежату в лесу застала гроза. Он звал, звал свою лиску, чтобы она спряталась с ним от дождя в землянке, а та все не прибегала. Что делать? Нежата зажег лампаду и принялся читать Псалтирь — как еще вечер скоротать?

Неожиданно дверь скрипнула, и внутрь зашла девушка. В полумраке Нежата не сразу ее узнал, но, узнав, поразился:

— Нежка? Откуда ты здесь?

— А ты будто не знаешь, — усмехнулась она и присела рядом. — Я давно за тобой наблюдаю.

— И с каких пор?

— Да с тех самых, как ты сбежал от меня. Почему сбежал? Из-за матушки? — она хотела было положить ему на плечо голову, но Нежата отстранился.

— Нет, — честно признался он, отодвигаясь от девушки еще чуть дальше, но не потому, что ее присутствие его волновало: просто он не хотел вводить ее в заблуждение и сразу принялся строить между ними ограду. — Из-за жуков.

— Из-за каких жуков? — не поняла Нежка, придвигаясь к нему ближе.

— Ну, из-за этой… «жгучей плотской страсти», — он улыбнулся, но в темноте она не увидела этого.

— Значит все же и на тебя мои чары подействовали. А я уж опасалась… Ведь это же чудесно! — она оживилась. — Значит, ты можешь пойти со мной. Конечно, если бы ты был монахом или хоть послушником, было бы лучше. Да и так сгодится. Матушка не будет против. Идем?

— Куда? Зачем? — недоумевал Нежата.

— Со мной в наши хоромы. Ты ведь понял, кто я?

— Ты моя лисичка, да? Но не понимаю, зачем мне идти с тобой? Разве я что-то нарушил? Какие-то границы? Еду ел из вашего мира?

— Нет, еда не считается. Просто ты мне нравишься, вот я и хочу тебя наградить.

— Да мне не нужна никакая награда от тебя, — возразил Нежата.

— Глупый, у нас ведь хорошо, очень хорошо. Наши хоромы — не та изба, которую ты видел. Изба была только для отвода глаз. У нас настоящий княжеский терем, много слуг, вкусная еда, веселые скоморохи на пирах… Жизнь в радости, довольстве и праздности. И я буду рядом — ласковая и послушная, — она прижалась к нему нежно и прикрыла глаза.

— Да нет, Нежка, мне это не нужно. Ничего этого я не хочу: ни еды, ни терема, ни даже твоей ласки.

— А как же «жгучая плотская страсть»? Разве ты не говорил таких слов?

— Но я ушел от нее и больше не хочу возвращаться, не хочу разжигать ее сильнее.

— Все-таки мои чары не действуют на тебя? Мое очарование не кажется тебе непреодолимым?

— Н-ну… как сказать… — вздохнув, отозвался Нежата. — Не то что совсем не действуют… Просто я не хочу давать им волю, и, по молитвам преподобного Иоанна, их действие ослабевает.

— Но ведь так не было? Тогда, несколько лет назад.

— Не было, но все же Господь молитвами своих святых помог мне освободиться…

— Значит, не хочешь идти со мной?

— Не хочу.

— А если силой тебя утащу?

— Буду сопротивляться до конца, что ж делать? — вздохнул Нежата.

— Но почему? Я люблю тебя, ты любишь меня, что может нам помешать быть вместе?

— Я не такой любви ищу, мне хочется большего. Хочу Богу послужить всей своей жизнью, всем дыханием, всеми помышлениями моими.

— А если я тебя укушу?

— Ничего страшного, придется потерпеть.

— Думаешь, если уж тебя волк кусал, то лисица — это ничего страшного? — с вызовом бросила Нежка.

— Ох, не думаю я так. Просто… понимаешь, я не знаю, чем тебе помочь. Что я могу сделать для тебя? Если укусить меня тебе поможет, то кусай.

— Вот же ты глупый! — рассердилась Нежка. — Вот же бестолковый! Не стану тебя кусать.

— Спасибо, — Нежата благодарно кивнул. — Кажется, гроза прошла, — он выглянул за дверь. На него пахнуло мокрой душистой прохладой летнего леса. — Смерклось уже.

— К нам пойдем? — спросила Нежка с надеждой. — Отдохнешь, поспишь на мягкой постели, поешь вкусно…

Нежата упрямо помотал головой. Нежка вздохнула:

— Зря ты отказываешься. Не всякому такое предлагают. Многие сами встречи ищут: желают заполучить наши богатства. Но не каждому мы открываемся, и только тот счастлив будет, кому мы сами награду предложили.

— Вот и Ариша говорила, что я дурак. Она тоже предлагала нечто подобное: хоромы, вкусную еду… Только я думаю, счастье не в этом.

— В чем же?

— В том, чтобы совершенно воплотить замысел Божий о себе. Трудно, невозможно без Его помощи, но это только имеет смысл.

— А мне что?

— А ты прежде всего должна понять, кем ты хочешь быть — лисой или человеком. Если лисой, то надо быть самой лучшей лисицей: ловить мышей, наплодить лисяток. Если девушкой, то тебе будет уже сложнее: так же сложно, как любой другой девушке. Надо решать: или ты заведешь семью, или посвятишь себя Богу… Я думаю так.

— Лучше пока я побуду лисой, — усмехнулась Нежка, и в мгновение ока у его ног свернулась калачиком озорная рыжая лисичка. Прохладной ночью она согревала его теплым мохнатым бочком, а утром проводила до самого монастыря. Потом они еще часто виделись.

В конце концов, из скита Нежата окончательно перебрался в монастырь. Впрочем, долго он там не выдержал. И даже не столько из-за того, что духовник его совершенно не понимал, и, может, даже не потому, что вечно возникали противоречия между духовником и отцом настоятелем в отношении Нежаты… Первый считал, будто при таком складе ума следует как можно больше работать и как можно меньше думать, а второму было нужно, чтобы юноша с хорошим почерком и художественными навыками работал в книгописной мастерской.

Но за мечтательность и рассеянность духовник частенько отправлял Нежату полоть огород или чистить котлы. Не страшно. Нежата смиренно принимал непонимание в надежде, что это пойдет ему на пользу. Однажды, когда он окучивал репу, к нему примчался келейник настоятеля, чуть не крича от волненья:

— Брат Александр! Что ты тут делаешь с тяпкой? Заказчик приехал, а Евангелие не готово! Отец настоятель в гневе! Прочему ты на огороде? Бегом со всех ног в мастерскую!

— Не знаю, могу ли нарушить наказ моего старца…

— Отец настоятель всех монастырских старцев важнее, беги!

Конечно, его отчитали, а после и старцу досталось. И от старца Нежате вернулось, мол, почему не сказал, что важный заказ выполняет?

***

Тогда у Нежаты и зародилось желание уйти из этой обители, суматошной и бестолковой. Сначала он закончил Евангелие, потом пришел новый заказ, а на зиму глядя не стоило уходить. Рождественским постом его постригли в рясофор.

Однако все же благословение отца Авраамия (а следом и старца Феодула) оказалось настоящим благословением, и следовало его исполнить. Словом, Нежата сбежал. Это было весной 6739 года[7] от сотворения мира.

В Смоленске он познакомился с юношей по имени Гавриил — помощником купца, плывущего с товаром в Киев. Нежату взяли на ладью, и он благополучно добрался до Киева, поклонился Печерским святым, хотел остаться там пожить, но Гавриил отыскал его и буквально заставил плыть с ними дальше.

При невыясненных обстоятельствах, однажды причалив к берегу, ладья, на которой плыл Нежата, опустела. Он проснулся утром, а вокруг никого нет. Сошел на берег, искал хоть кого-то, но не нашел, а когда вернулся, ладьи тоже не было. Он растерянно побродил по воде, оглядываясь и не узнавая пейзаж вокруг. «Наверное, это новые причуды моего странствия», — только и оставалось ему подумать. Он развернулся, чтобы подняться на берег и осмотреться, и…

[1] Цзя И, «Ода памяи Цюй Юаня».

[2] Цзя И, Ода памяти Цюй Юаня».

[3] Шичень — примерно равен двум часам.

[4]一[ yī ] — И — значит один, первый — детское имя Юньфэна. «Сяо» просто значит «маленький». Эту приставку к имени могли использовать только очень близкие старшие по возрасту люди, видевшие, как человек рос. Называя своего взрослого сына этим именем, матушка подчеркивает, что для нее он все еще такой же неразумный малыш, да и ведет себя так же.

[5] Банан в китайской поэзии считался символом одиночества.

[6] 1230 год по Р.Х.

[7] 1231 год.