Чжунгоцзе, плетение узлов

Глава 16. Сыр и черви

Вернувшись из Сун, Нежата даже не удивился, обнаружив, что келья отца Авраамия, где он раньше жил, кем-то занята. Был конец марта, погода стояла не самая приветливая: ветрено, по ночам морозно. Так-то Нежата, истосковавшийся за долгие годы по службе, золотому шитью песнопений, полумраку церкви, пропитанному запахом ладана и воска, готов был бы и дни, и ночи проводить в храме, но все же он не был бесплотным небожителем: нуждался и в пище, и в сне…

Была среда Страстной седмицы и, едва возвратившись в монастырь, Нежата поспешил в Преображенский собор. Он успел к началу обедни и, ошарашенный строгим великолепием литургии, стоял, едва дыша, не понимая, как столько лет смог прожить без этого.

Его узнал отец Михей, которого Нежата в детстве пытался учить читать и писать, но так и не преуспел в сем благом начинании. Отцу Михею тогда было уже за сорок, и он уверял, будто учиться не способен: «Я человек черный, земляной, мне учение не подходит. Не запоминаю я, Александре, не мучь меня». Этим он доводил маленького Нежату до слез: как можно отказываться от счастья познания? Буквы… Мальчик любил их, как родных, они были его сестрами. Как можно было не желать всем сердцем войти в их семью, в их мудрое тепло?

Отец Михей, маленький беспокойный старичок, по-детски обрадовался Нежате. Он после службы и рассказал, что келья наставника занята, и предложил пожить пока у него. Поскольку Нежате притулиться пока было негде, он согласился.

Настоятель за годы странствий Нежаты сменился, но брата Александра в обители помнили и приняли радушно. Скорбные службы Страстной седмицы подхватили его, как течение реки, понесли к светлому дню Воскресения Христова, и войти в сей дивный поток оказалось удивительно легко. В эти дни для Нежаты существовал только собор и книгописная мастерская, устроенная не так давно отцом игуменом. Нежата и поесть порой забывал, а в Великий Пяток кто и пищу вкушает?

Так и добрались до Пасхи.

Нежата, рясофорный послушник Александр, принял этот дар небес — вернуться домой к Пасхе — как величайшую милость. После праздничной ночной службы он поднялся едва ли не с первыми лучами солнца, не в силах сдерживать нахлынувшую радость, желая поделиться ею с кем-то… И вспомнил Юньфэна, который был теперь так далеко, с которым уже ничем больше нельзя было поделиться, только молитвой. Всего пять дней прошло, а будто целая жизнь между ними легла — пропасть без дна.

Нежата вышел на берег Великой. Город, бывший для него прежде самым большим, самым красивым в мире, просыпался, мерцая в утреннем свете, раскрывая свои улицы и переулки весеннему солнцу, праздничному дню. После великолепия городов, увиденных Нежатой в его странствиях, Плесков оставался лишь самым родным городом на земле, отчего в его облике с необыкновенной остротой выявлялись несравненные, непередаваемо прекрасные черты. Но тонкая горечь разлуки с дорогим человеком блестящей рекой, холодом одиночества отсекала Нежату от прежнего сияющего счастья причастности к простой красоте Крома, Окольного города, посадов Запсковья и Завеличья. Этот город уже никогда не согреет сердце Нежаты так, как раньше. Льдинка тоски никогда не растает в его душе до конца.

Помолившись на Троицкий собор, выходящий из ночного сумеречного сна, проявляя в солнечных лучах свои телесные очертания, Нежата-Александр вернулся в келью отца Михея. Старичок суетился, готовя трапезу.

— А, Александре! Где гулял так рано? — обрадовался он. — Садись за стол, сейчас будем разговляться.

«Разговляться» было не совсем верным словом: у отца Михея в горшке прела все та же овсяная каша без масла с репой и луком. Но все же он где-то раздобыл пару яиц и краюху пшеничного хлеба. А самым ценным, по мнению старого монаха, среди его праздничных яств являлся сыр. Пока они не помолились и не сели за стол, отец Михей не разворачивал тряпицы, в которую сыр был завернут, но когда развернул, Нежата невольнопоморщился.

— Давно ли у тебя этот кусочек, отче? — спросил он с тревогой.

— Да вот, почитай, с начала поста. Угостили меня, а как ведь съесть? Грешно монаху оскоромниться… Вот я и отложил до праздника.

— Постой, не ешь, — остановил старца Нежата. — В нем, кажется, червяки завелись.

— А и что — червяки? Тоже ведь… тварь Божия, и рыбы их едят, а мы рыб едим.

— Не надо, отче, — попросил Нежата. — Я дам тебе денег, поди, свежего купи.

— А этот куда?

— В Мирожку кину.

— Жалко, — вздохнул отец Михей. — Может, я все же съем?

— Ты заболеешь, если съешь этот сыр. Отдадим его рыбам, тоже ведь — тварь Божия. Пусть на праздник разговеются, — Нежата усмехнулся.

— И то верно, — рассмеялся в ответ отец Михей. — А знаешь ли, Александре, что эти червяки-то мне напомнили?

— Что же? — живо спросил Нежата.

— Это ведь похоже на то, как мир зародился.

— Что? — изумился Нежата.

— А как же? Вот было все вперемешку: земля, огонь, воздух, вода. Потом они все сбились в комок, как молоко в сыр, а после в них зародилась жизнь: ангелы и Бог.

— Да как тебе такое в голову пришло?! — Нежата всплеснул руками.

— То не мне! Один странник под Рождество приходил в монастырь. Он и растолковал.

— Растолковал! — сокрушенно покачал головой Нежата. — Да как и помыслить можно такую ересь? Чтобы вещество было предвечно Богу!? Как такое возможно?

— Ну а как еще, Александре? Откуда же Бог тогда взялся?

— Он был всегда: Он же великий, всемогущий, предвечный… Это Он единым мановением воли сотворил мир духовный и мир вещественный.

— Как это — был всегда? И из чего сотворил?

— Был всегда — значит, был всегда, — улыбнулся Нежата. — Почему ты можешь представить, будто вещество было всегда, а в предвечном бытии Божьем сомневаешься? Я, например, не понимаю, откуда могли взяться стихии, небо и земля, если бы не сотворил их Господь.

— Из чего же Он творил, если ничего, кроме Него, не было? — хитро глянул на Нежату отец Михей.

— Из Своего желания, из Своей любви, — мягко пояснил Нежата.

— Разве же из желания и любви можно создать вещи?

— Он же Бог, Его желание не то, что желание человека. Посмотри, как разнообразен мир. Разве человек может придумать что-то, чего в мире нет? Что не похоже ни на что из того, что существует? А Бог создал всё — всё это разнообразие, не имея перед Собой никаких образцов. Разве такому великому Творцу нужно что-то еще, кроме желания творить?

— Ты путаешь меня, Александре, — отмахнулся старичок.

— Ты сам себя путаешь, — снисходительно проговорил Нежата. — Не может быть вещество предвечно или совечно Творцу. Разве бездушное, бренное и склонное к разрушению может быть больше, чем совершенный и всемогущий Бог?

— Ну так откуда же Он появился тогда, всемогущий и совершенный?

— Да зачем же Ему откуда-то непременно появляться? Он был всегда. Просто был всегда! Что тут непонятного?

— Нет, непонятно, — вздохнул отец Михей. — Откуда Он взялся, если не было ничего. Вот если как черви в сыре, тогда — да.

И хотя Нежата, побывав у Ариши и почитав ее энциклопедии, знал, что червяки тоже не самозарождаются в сыре, а вылупляются из яиц мух, он не стал больше спорить, только переспросил:

— А откуда взялось вещество?

— Было. Было всегда.

Нежата невесело хмыкнул:

— Отче, я никому не скажу о твоих опасных речах, но и ты молчи. И молись Богу, чтобы Он вразумил тебя. Я тоже буду молиться…

Он завернул червивый сыр в тряпицу и пошел на берег Мирожки. Солнце пригревало, развесистая старая ива, по которой они еще с Незнанкой в детстве лазали, склонялась к воде задумчиво, смиренно подставляя широкий ствол. Нежата взобрался на дерево, бросил сыр в реку. Глядя на круги, разбегающиеся по воде от белесого кусочка, он подумал, что удивительно, как Юньфэн когда-то поверил ему, прислушался к его словам, обратился к Богу. Но тут не было никакой его заслуги, хотя порой Нежате и казалось, будто он так хорошо объясняет, что Юньфэн слушает и понимает. Нет, просто Господь открыл для него это сердце, этот пытливый разум, ищущий истину.

Разве не так же хорошо он объяснял отцу Михею? Вразуми его, Господи, и помилуй! Надо же такое придумать! Сыр и черви…