Чжунгоцзе, плетение узлов

Глава 15. Воспоминания в сезон дунчжи

Истории написаны вдогонку челленджу #BoF_box:

К началу я, как всегда, опоздала, но идея мне ужасно понравилась. Четырнадцать неожиданных предметов, которые вызывают воспоминания у персонажа. Вместо четырнадцатого предмета у меня будет зарисовка из другого челленджа:) Все равно этот предмет был "какой угодно". Трудность заключалась в том, что предметы из современности, а мне нужно было их адаптировать к моему полуисторическому-полуфэнтезийному миру. Но в этом и интерес.

А у Ао Юньфэна как раз возник повод повспоминать…

Все тексты написаны, как говорится, «в фокале» Ао Юньфэна, потому Нежата везде назван своим китайским именем.

Эпиграф:

Перенести разлуку с любимою душою — это подвиг немалый: для него нужна и очень мужественная душа, и любомудрый ум.

Св. Иоанн Златоуст, Письма Олимпиаде, письмо 2

Портрет тушью

[черно-белое фото]

Прошло уже больше полугода с тех пор, как Чжайдао покинул Сун, но, кажется, не проходило дня, чтобы Юньфэн не вспоминал о нем. Он почти сразу перенес свой кабинет в павильон, где прежде жил Чжай-эр, и каждая мелочь здесь твердила Юньфэну о друге.

Чжайдао не захотел брать с собой ничего, кроме двух картин, нарисованных для него Юньфэном, опасаясь, что там, куда он отправляется, он не сможет сохранить то, что было ему дорого здесь. Уж лучше пусть все останется Юньфэну: он-то сумеет распорядиться нехитрыми сокровищами друга — кипой бумаг и горсткой безделушек.

Время от времени Юньфэн пытался разобрать и упорядочить их, но каждый раз воспоминания обрушивались на него, и его несло течением в те невозвратные счастливые годы, проведенные рядом с Чжайдао.

В тот день Юньфэн хотел перебрать рисунки и, наткнувшись на два портрета, буквально оцепенел, так ясно предстал перед ним тот вечер, когда они ради забавы сели рисовать друг друга.

Чжайдао поначалу сомневался: ему никогда прежде не приходилось рисовать людей. Но Юньфэн успокоил его, утверждая, будто внешнее сходство в портрете не самое главное: «Гораздо важнее, — уверял он, — то, что ты ценишь и любишь в человеке, его самые дорогие черты, самые лучшие свойства души».

— Но ведь тогда, — спорил Чжайдао, — тогда ты нарисуешь не самого человека, а лишь свое искаженное представление о нем.

— Не ты ли говорил мне, что человек и сам о себе почти ничего не знает? Не значит ли это, что человек — только отражение различных представлений?

— Конечно, нет! — горячо возражал Чжай-эр. — Ведь если ты видишь лишь часть пейзажа, скрытого туманом, это не значит, что другой части не существует.

— И все же если я нарисую видимую часть, ты не станешь утверждать, будто я рисую лишь свое представление о пейзаже? Да, оно будет неполным, но будет достоверным на момент создания картины.

— Верно, — невольно согласился Чжайдао. — С этим, кажется, трудно спорить…

— Так что рисуй, не бойся. Я ведь тоже не мастер портрета. Это всего лишь забава.

И теперь Юньфэн разглядывал рисунок Чжайдао, в чем-то главном пронзительно сходный с оригиналом.

И глаза феникса удались ему как нельзя лучше…

Чжай-эр, как больно и сладко видеть твою любовь, твою надежду…

Даосский талисман

[флаер]

Из стопки бумаг на колени Юньфэну выпали узкие листки, исписанные знаками в стиле сяочжуань[1]. Это были какие-то даосские талисманы. Едва увидев их, Юньфэн почувствовал ком в горле. Чжай-эр, маленький, глупый, доверчивый, наивный и такой бестолково добрый…

Как-то раз они бродили по столице, кажется, в канун праздника: на улицах было особенно многолюдно и шумно. Чжайдао никогда не любил эту толкотню, но терпеливо следовал за Юньфэном, которому иногда было просто необходимо раствориться в бессмысленной суете и забыть, кто он и зачем вообще существует, почувствовать себя частью тупой многоликой стихии, у которой нет ни возвышенной цели, ни чувства долга — только голод и жажда развлечений.

Не думая ни о чем определенном, Юньфэн шел по ярко освещенным улицам, краем глаза отмечая то одну лавку с безделушками, то другую.

Вдруг Чжайдао дернул его за рукав и робко позвал:

— Юньфэн-сюн, пожалуйста, давай купим у этого человека…

— Что, Чжай-эр? — Юньфэн был удивлен и даже обрадован: Чжайдао никогда ничего не просил и Юньфэну трудно было придумать, какая мелочь могла бы быть для него приятна.

— Вот это, эти… талисманы.

— Талисманы? — Юньфэн был поражен: Чжайдао, который всякое колдовство считал делом сатанинским и противным Богу, и смеялся над заклинаниями от нечистой силы, просил купить талисманы? Он глянул на продавца: тощий, грязный, горбатый, кособокий, кривой на один глаз, тот улыбался беззубым ртом и кивал. — Чжай-эр, это ведь полная ерунда. Какие еще талисманы? Просто бесполезные бумажки.

— Нет-нет, господин! — заторопился продавец. — Не говорите так. Они очень, очень действенные: очень хорошо помогают от нечистой силы! А какую удачу приносят!

— Что ж тебе они удачу не принесли? — язвительно бросил Юньфэн и хотел было идти дальше, но Чжайдао решительно удержал его:

— Юньфэн-сюн, всего три монеты.

— Зачем они тебе? — недоумевал Юньфэн. — Разве ты веришь в эту даосскую чушь?

— Я… Юньфэн-сюн… я… пожалуйста! — он смотрел умоляюще, и Юньфэн, все еще не понимая, в чем дело, протянул ему связку монет.

Чжайдао отсчитал пятнадцать и протянул продавцу. Тот засуетился, отбирая пять талисманов.

— Нет-нет, господин, мне хватит одного, — пытался возразить Чжайдао, но продавец настойчиво всучил ему пять и, кланяясь, растворился в толпе.

— Все же, Чжай-эр, объясни, что за выходка? Разве ты веришь в ценность этих бумажек?

— Нет, конечно, — улыбнулся Чжайдао. — Но в том-то и дело, если бы они были настоящими, я бы ни за что не купил их, а так… Понимаешь, — Чжайдао вздохнул. — Он такой жалкий… Мне очень хотелось ему помочь хоть немного. Прости, что потратил твои деньги, я…

— Ох, Чжай-эр, друг мой, ты… Не бери в голову. Какие деньги? Неужели мне, чиновнику четвертого класса с жалованьем в триста доу риса, может быть жаль нескольких медяков для друга? Но ответь, мой милый, тебе стало легче от покупки этих бумажек? Может, стоит нагнать продавца и взять к него всю пачку?

— Ты шутишь?

— Нет, — покачал головой Юньфэн. — Если тебя это порадует и утешит, я готов…

— Я и сам не знаю, правильно ли так поступать. Но скажи, как можно помочь таким бедным людям? Что мы с тобой по-настоящему можем сделать?

Юньфэн не знал. И сейчас, рассматривая эти листочки (Чжайдао, уважая чужой труд, так и хранил их, не выбросил), Юньфэн чувствовал, как перехватывает дыхание, щиплет в носу и горят глаза. Не из-за нищих, а из-за того, каким обездоленным стал он сам, когда его Чжай-эр его покинул.

[1] Стиль сяочжуань (малая печть) был введен в 218 гг. до н.э. при объединившем Китай императоре Цинь Шихуанди для унификации почерков в Поднебесной.

Бамбуковый лист

[обертка от конфеты]Ночью выпал снег, и днем Ао Юньфэн отправился с женой и дочерью полюбоваться зимними видами озера Сиху. Прогулявшись вдоль берега, они постояли на дамбе Су, окруженные белизной неба, воды и снега. Затем решили пройтись по улицам города. Шаньхуа проголодалась и, увидев рисовые пирожки, повисла на руке Юньфэна. Пришлось купить несколько номи-цы. Девочка поспешно развернула один шарик и засунула его в рот, помахивая листом бамбука. И вдруг этот лист в ее пальцах напомнил ему о том, как накануне отъезда Чжайдао они так же пошли гулять по городу. Тогда Чжай-эр сам попросил Юньфэна прогуляться с ним. Они оба чувствовали беспокойство, в четырех стенах тревога росла, и на Юньфэна накатывало отчаяние. Он так хотел бы не отпускать Чжайдао, но неизбежность разлуки была очевидна. Вероятно, Чжайдао чувствовал нечто подобное, и оба они решили, что сейчас раствориться в толпе, в ее пестроте и гомоне будет самым лучшим решением.

Они бродили по улицам и глазели по сторонам до самых сумерек. Наконец, устав и проголодавшись, Юньфэн купил несколько номи-цы. Чжайдао развернул сладкий шарик и отправил его в рот. Он жевал, смущенно улыбаясь, и помахивал листом бамбука точь-в-точь, как это делала Шаньхуа, и теперь Юньфэн не знал, кто у кого перенял этот жест.

— Почему ты не выбросишь лист? — удивился Юньфэн.

— Хочу взять с собой на память об этом вечере, — отозвался Чжайдао. — Там у нас бамбук не растет.

Кажется, он действительно прихватил его с собой, но отныне для Юньфэна номи-цы, завернутые в лист бамбука, будут вечным напоминанием самого последнего вечера с другом.

Мискантус

[Засушенное растение]Снег пролежал недолго: на следующий день не осталось и следа. Погода стояла промозглая: дождь со снегом, ветер. Юньфэн, вернувшись из Юйшитая, быстро поел и ушел в свой новый кабинет — прежние покои Чжайдао.

Странное дело, вроде бы у Чжайдао не было почти никаких вещей, но Юньфэн уже восемь месяцев перебирал то, что друг не взял с собой, и этим крошечным подаркам памяти не было конца.

Сегодня ему в руки выпала метелка мискантуса, вложенная в согнутый пополам лист бумаги, точно жемчужина в створках ракушки. Серебристо-розовый крошащийся, почти уже бесплотный колос был приветом из их путешествия по Хэнани. Когда они возвращались, кажется, была осень или даже начиналась зима. Ночами бывало морозно, иней по утрам превращал сухую траву в изысканное кружево, исчезающее на солнце.

Чжайдао был задумчив и целыми часами мог смотреть в окно повозки, откинув занавеску. Что он видел? Облетевшие деревья, кусты, холмы, медленно плывущие им навстречу, блеклую осоку, пучки мискантуса, печально машущего всем проезжим легкими рукавами…

Как-то раз они остановились среди полей, чтобы размять ноги. Было солнечно и сухо, под ногами потрескивали черные стебли умерших цветов, и в море белесой, выцветшей травы беспокойно шевелились островки мискантуса.

Чжайдао добрел до одного из них сквозь путаницу трав, потрогал хрупкий веер соцветия.

— Что это за растение? — спросил он вдруг.

— Манцао, — ответил Юньфэн, подходя следом и тоже касаясь пушистой метелки.

— Все время будто машет, машет кому-то. Точно хочет выскочить из земли и побежать следом за ветром.

— Такое настроение сейчас, кажется, у всей природы: хочется мчаться за летом — его безоблачной радостью и теплом.

— Мне немного жаль уезжать из Хэнани, ведь здесь мы познакомились с Ди-таем.

— Да, — согласился Юньфэн. — И теперь вряд ли снова увидимся.

Чжайдао вздохнул.

— Что ты вздыхаешь? Хочешь, возьмем что-нибудь на память об этом месте и об этом времени?

— Колосок маньцао?

— Колосок маньцао, например.

Чжайдао переломил тонкий стебель.

— Ты ведь найдешь, куда положить?

Юньфэн вложил его именно в этот согнутый лист бумаги и, сунув между книгами, совсем о нем позабыл.

Теперь же эта растрепанная метелка оказалась подобной прощальному взмаху рукава у последней заставы.

Монетка

Что еще могло лежать в единственном сундуке для одежды в комнате Чжайдао? Старое юньфэново ханьфу, которое Чжайдао, кажется, проносил все одиннадцать лет, что жил рядом с Юньфэном. На попытки приодеть себя Чжайдао отвечал категорическим отказом, вспоминая каких-то женщин, осужденных за любовь к нарядам[1]. Юньфэну это было так смешно, что он не находил чем возразить. Кроме одного: для выходов в город с господином Ао — чиновником императорского Юйшитая («Ты ведь сам хотел, чтобы я поступил на службу!») — чтобы не смущать людей и не портить репутацию такого высокопоставленного лица, Чжайдао необходимо иметь приличную одежду. Это скромное темное ханьфу лежало тут же.

Конечно, больше ничего в сундуке не может находиться. Однако Юньфэн все же вынул аккуратно сложенную одежду и заглянул внутрь. На дне, в самом углу, была монетка, застрявшая ребром в щели между досками.

Юньфэн взял ее в руки: серебряная, невысокой пробы, стертая до того, что на ней не просматривалось изображение и совершенно невозможно было установить, где она отчеканена.

Наверное, она выпала из кармана подрясника, пока тот хранился в сундуке.

Монетка Чжайдао… Юньфэн задумчиво подкинул ее пару раз на ладони, вспоминая, как они стояли посреди улицы, и Юньфэн убеждал Чжайдао, что его деньги в Сун не пригодны.

— Но почему? — не понимал Чжайдао. Он даже откинул слегка вуаль доули, чтобы смотреть на Юньфэна и выглядеть более убедительным. — В моей стране используют и византийские, и арабские монеты. И даже вот такие, неизвестного происхождения, — Чжайдао показал несколько стертых медных и серебряных монеток.

— У вас? — Юньфэн снисходительно улыбнулся, но не стал ничего уточнять. — Хорошо, я объясню иначе: у серебра разная проба, у медных монет разный вес. У нас принято одно, у тебя же все монеты разные. Как оценить их стоимость? Кто этим будет заниматься? Просто перестань беспокоиться о мелочах: ты гость и на тебя распространяются правила гостеприимства. Разве мне жаль для тебя пары лянов серебра или связки медных монет? Тем более, ты даже слишком скромен в своих требованиях.

По правде сказать, у Чжайдао никогда и не было никаких требований, так что вопрос денег был совершенно бессмысленным.

Чжайдао пришлось согласиться с Юньфэном, и они продолжили путь мимо пестрых лавок со сладостями и яркими безделушками. Кажется, это был их первый выход в Праздник середины осени.

Какими же они тогда были юными и беззаботными… У них было впереди еще почти одиннадцать лет. Долгих лет, оставшихся теперь позади.

[1] Ис. 3: 16-18, 23

Моток ниток

[катушка ниток]

Было ясно, солнце высушило следы дождей, шедших накануне. Ветер нес со стороны моря влажный тонкий аромат, смутное предчувствие далекой пока весны. Юньфэн прошел по дорожке сада, поспешно скрываясь от внимания домочадцев: лишь бы не встретить никого, иначе чаша его печали расплещется, разбрызгав вокруг едкие капли. И если бы только эта тоска могла стать меньше, но, сколько ни проливай, чаша всегда оставалась полной.

«Чжай-эр, я так по тебе скучаю…»

Эти покои обволокли его хлебным запахом льняной ткани, пахнули старым деревом, свежей бумагой, горьковатым ароматом пергамена, создавая иллюзию присутствия Чжайдао.

Пересматривая, без конца разбирая содержимое ящичков и шкатулок, которых у Чжайдао не так-то было и много, но которые стали для Юньфэна неожиданным подарком — хрупким оплотом памяти, — на сей раз он откопал моток льняных ниток. Тех самых, простых, небеленых ниток, которые Чжайдао постоянно таскал с собой вместе с иглой, ножиком, кресалом — привычка странника. Он ни за что не соглашался их оставить или хотя бы отдать на хранение Саньюэ.

— Зачем я буду обременять его? — говорил он. — Мне не трудно носить эти вещи с собой, к тому же они всегда могут пригодиться, когда Саньюэ не будет рядом.

Так и случилось однажды в бамбуковой роще, в хижине под тростниковой крышей.

Саньюэ с утра отправился в селение у подножия горы за провизией: собираясь, они немного не рассчитали, и если чая взяли довольно, то рис уже почти закончился, да и овощей осталось мало. Саньюэ должен был купить паоцай, сою, каштаны — ведь Чжайдао никогда не ел мясо. Словом, ему предстояло провести немало времени в селении, не исключено, что он собирался зайти в трактирчик выпить вина… Так что вряд ли бы он вернулся раньше следующего дня.

Зато Юньфэн и Чжайдао остались вдвоем, без вечно маячившей тени Саньюэ («Пора обедать, господин». — «Вы спать не собираетесь?» — «Когда мы уже вернемся? Погода-то портится…»), и после завтрака Чжайдао потянул Юньфэна гулять в горы, несмотря на пасмурную погоду. Тучи наливались тяжелой темнотой, обещая то ли снегопад, то ли ледяной дождь, но это не остановило друзей.

Даже в сезон малых снегов горы, потерявшие живую яркость красок, оставались по-прежнему великолепными, точно нарисованные тушью.

Ветер сгонял тучи, крепче заваривая непогоду, и друзья все же решили повернуть назад, не достигнув цели — смотровой площадки на вершине горы. Они очень спешили, но мокрый снег застиг их на середине пути. Холодный и острый, он заставил их искать убежище, и они спрятались в небольшой нише в скале, продравшись сквозь колючие кусты. Когда стихия успокоилась, друзья выбрались на тропинку и благополучно вернулись в свою хижину.

Правда, оказалось, что Юньфэн порвал ханьфу, зацепившись за ветку. Чжайдао сразу вызвался зашить дыру и очень ловко сделал это, достав свой моток ниток.

Тот ханьфу… кажется, Юньфэн все еще хранил его, хотя по возвращении в Чанша больше ни разу не надевал.

Надо отыскать его и носить дома.

Деревянная шпилька цзань

[бижутерия]

В этой шкатулке из красного сандала Чжайдао хранил свои немногочисленные драгоценности. Собственно, это были всего две вещички: подвеска из белой яшмы и шпилька из дерева алоэ.

Подвеску подарила Сюэлянь, и Чжайдао ее почти не носил, а вот шпилька…

Юньфэн, поглаживая изящно изогнутую шпильку, погрузился вы воспоминания. Эту цзань подарил Юньфэну какой-то чиновник в Лояне, когда он приехал туда в качестве цзянчаюйши. Тогда многие чиновники подносили ему подарки, но лишь один угадал его предпочтения. От остальных даров они с Чжайдао быстро избавились, раздав вырученные деньги семьям беженцев. Но эта шпилька обратила на себя внимание Чжайдао, и Юньфэн не смог продать ее.

Цвета жженой умбры, очень простая по форме, цзань была украшена цветком лотоса, инкрустированным перламутром и белым кораллом. Искусное сочетание оттенков и фактур выглядело изысканно и утонченно. Чжайдао сразу заметил ее, перебирая подарки лоянских чиновников в ожидании, пока Юньфэн напишет отчет о посещении города. Он рассматривал ее некоторое время, потом отложил, сказав лишь: «Красивая».

Но этого было достаточно, и Юньфэн, когда на следующее утро помогал Чжайдао причесываться, заколол ему волосы этой шпилькой.

Кажется, Чжайдао еще довольно долго не замечал, что такая дорогая нарядная вещь украшает его прическу. А к тому времени, как он это понял, Юньфэн уже выкинул его старую бамбуковую цзань, так что пришлось скромному Чжайдао мириться с этой непростительной роскошью…

Однако взять ее с собой Чжайдао не пожелал. Подобно человеку, покинувшему мир, он оставил все, что с ним связывало, и теперь предметы, когда-то принадлежавшие ему, становились мучительной радостью для оставшегося в этом мире Юньфэна.

Пуговица

Сумерки затопили комнату разведенной тушью, стылой серой водой. Саньюэ вошел, зажег светильник, поворошил угли в жаровне:

— Что вы тут в темноте да в холоде сидите? — мягко проворчал он, придвигая жаровню ближе к Юньфэну. — И не переоделись еще, и не поели! Сидите тут, тоске предаетесь. Не годится так господин Ао.

— Почти восемь месяцев прошло, — проговорил Юньфэн, даже не повернувшись. —Так мало и так много.

— Не убивайтесь вы так: господин Не ведь не умер, что горевать-то? — попытался его утешить Саньюэ.

— Я не убиваюсь. Просто очень по нему скучаю. Он жив, но так далеко… Я смертельно по нему скучаю, — Юньфэн встал и прошелся по комнате. Неожиданно он зацепил краем одежды какой-то мелкий предмет, и тот прокатился по полу с тихим треском. — Что это, Саньюэ? Ну-ка, посвети сюда!

Примерно через четверть благовонной палочки они нашли-таки то, что искали. Это был всего лишь деревянный кляпыш, оторвавшийся, видно, от подрясника Чжайдао — короткая палочка на толстой истрепанной нитке. Саньюэ разочарованно вздохнул. Юньфэн сжал находку в кулаке:

— Ступай, Саньюэ.

— Ужин-то вам принести? Госпожа спрашивает. А то стынет все.

— Иди, иди уже, — Юньфэн нетерпеливо взмахнул рукавом, и Саньюэ вышел, недовольно бормоча себе под нос.

А Юньфэн присел на постель и разжал пальцы. Кляпышек, деревянная пуговка. Оторвалась, а они и не заметили, так далеко были их мысли, отчаянно толпившиеся за пределами вещественного мира. И чтобы не думать о невыносимо печальном, Юньфэн унесся мыслями к их первой встрече на реке Сянцзян.

Он увидел тогда человека, стоящего по щиколотку в воде. Полы его простой одежды были подвязаны и едва доставали до колен, светлые волосы, заплетенные в косу, были убраны под одежду, так что Юньфэну поначалу показалось, будто они коротко острижены.

Юньфэн окликнул его, и он обернулся. И они сразу узнали друг друга, ведь уже встречались однажды в неясном видении или болезненном сне. Чжайдао улыбнулся ему и робко, и приветливо. И Юньфэн так ясно теперь видел мягкую прядку надо лбом, чуть прищуренные глаза цвета воды, ямочки на щеках, расстегнутый ворот и деревянную пуговицу, чуть подрагивающую на короткой веревочке.

— Чжайдао! — позвал он.

И видение стало тускнеть, медленно растворяясь в холодной воде зимних сумерек.

Перо

Столько дней Юньфэн мучительно осваивал знакомое пространство, лишенное знакомого человека, и лишь на исходе восьмого месяца отсутсвия Чжайдао добрался до полок с книгами и письменными принадлежностями. Ничего неожиданного он и не надеялся там встретить: книги, бумага, кисти, тушь, мраморная тушечница и такая же подставка для кисти — все это принадлежало Юньфэну, и было отдано Чжайдао в безграничное пользование.

Но вот он уехал, и четыре сокровища кабинета ученого вернулись к прежнему владельцу. И все же Чжайдао сумел удивить Юньфэна, среди кистей оставив очиненное гусиное перо — из тех, какими пишут у него на родине.

И Юньфэн вспомнил, как однажды вошел к Чжайдао, а тот сидел, склонившись над незнакомой книгой — толстой, в деревянном, обтянутом кожей переплете.

— Это ведь твой язык? — спросил Юньфэн. Чжайдао кивнул. — Это ты написал?

— Нет, книга старая: ее подарил моему наставнику его духовник.

— Интересно, — Юньфэн продолжил рассматривать страницу. — Как это вы пишете такие знаки? Они же постоянно повторяются… Разве в вашем языке так мало слов?

— Буквы — это не слова, — объяснил Чжайдао. — Они обозначают звуки, из которых состоят слова. Вот, смотри, как можно записать твое имя при помощи букв. — Чжайдао покопался в своей сумке и, достав оттуда белое перо, написал: «Ао Юньфенъ»

— Это мое имя? — удивился Юньфэн. — Такое длинное?

— Зато не нужно учить сотни разных знаков и их сочетаний: запомнил три десятка и любое слово можешь прочитать, даже то, которое прежде никогда не встречал.

— Это довольно удобно, — неуверенно проговорил Юньфэн.

— Но мне кажется, для твоего языка не очень подходит. К тому же будет некрасиво.

Юньфэн сейчас жалел, что не спросил, как пишется имя Чжайдао на его языке. Теперь уже никогда не узнает. И никогда не сможет написать его пером — буквами, как заклинание, как мистический призыв… Только вряд ли бы это помогло уменьшить его тоску. Вряд ли вообще что-то может ее уменьшить.

Награда

Как среди бумаг Чжайдао оказалась эта грамота? Впрочем, теперь уже не важно… Наградная грамота, жалующая Юньфэну, вошедшему в тройку цзиньши цзиди, почетный ранг «вэньминьлан». Присвоение почетного ранга давало возможность Юньфэну, не принадлежащему к аристократии, принимать участие в императорском экзамене сюань на право получить должность в каком-нибудь министерстве.

Что касается Юньфэна, он просто был доволен тем, что справедливость восторжествовала и он занял, пусть не первое (на первое он никогда и не рассчитывал), но достойное третье место таньхуа — «избранного таланта». А Чжай-эр радовался, как ребенок, рассматривая грамоту и расспрашивая о ее значении.

До экзамена сюань оставались сутки, и Юньфэн потащил друга гулять по столице.

— Разве тебе не надо готовиться? — удивился Чжайдао.

— Умнее, чем я есть, за сутки не стану, — улыбнулся Юньфэн. — Поэтому насладимся свободой в последний раз. Ведь чиновник — человек подневольный.

И верно, в тот вечер они чудесно погуляли, попробовав, кажется, все знаменитые сладости Линьаня, болтая о незначительных вещах, выпили несколько чайников чая в разных чайных, любовались озером Сиху и кормили золотых рыбок…

А на следующий день Юньфэн сдал императорский экзамен. Результат был превосходным, и оставалось ждать, когда ему подберут достойную вакансию. У них было несколько дней, и они отправились в горы…

Это были последние дни его свободы. Но что значит несвобода по сравнению горькой несвободой человека, обреченного нести свое одиночество среди близких людей, не находя в них понимания, не смея и не умея искать в них утешения? Как удивительно, что Чжайдао с его вниманием и сочувствием, с его умением лишь по одному взгляду понять, что тревожит Юньфэна и найти нужные слова, чтобы его приободрить, — удивительно, что в самое зыбкое и тревожное время его молодости Чжайдао оказался рядом и в нем Юньфэн всегда находил опору и утешение…

Деревянная игрушка

Юньфэн перечитывал письма Чжайдао. Письма, которые тот писал все одиннадцать лет, но отдал лишь в последний вечер. Неплохое решение для человека, получить весточку от которого больше не будет возможности. Юньфэн вздохнул. Вдруг за окном раздались легкие шаги и пронзительный свист, затем в комнату вбежала Шаньхуа. Она сразу сунула нос в листки в руках Юньфэна:

— Это шушу писал?

— Да.

— Мне он тоже написал несколько писем. Он мне сегодня снился. Шушу сказал, чтобы я пришла к тебе, и как только я услышала, что ты вернулся, тут же побежала сюда.

— Он часто снится тебе?

— Нет, сегодня первый раз. А что?

— Мне он почему-то не снится.

— Потому что ты не веришь в сны. Если бы он тебе приснился, утром ты бы не мог понять, видел ты его или только воспоминание о нем.

— Не слишком ли ты рассудительна для своих лет, Шань-эр?

— Не слишком. Шушу велел мне не просто прийти к тебе, а прийти и посвистеть в эту свистульку, — она поднесла к губам деревянную птичку, и Юньфэна оглушил пронзительный свист.

— Зачем он велел тебе так мучить меня? — усмехнулся Юньфэн, закрывая уши ладонями.

— Потому что ты слишком сильно грустишь. Вот, возьми, посвисти тоже, — она протянула ему игрушку.

— Откуда у тебя это? — спросил он, разглядывая смешную простенькую свистульку.

— Мне шушу подарил, давно, когда я еще маленькая была, может быть, в прошлом году… Он сказал, что в детстве у него была такая же, а потом, когда он был в большом городе, увидел ее в лавке и купил — сам не знал зачем. А оказалось, для меня!

У Юньфэна дрогнули губы. Он держал в ладонях все детские радости Чжайдао — радости маленького Чжай-эра, и того Чжайдао, который подрос и, увидев на торге свистульку, купил ее, и, наконец, взрослого Чжайдао, который подарил игрушку Шаньхуа. Он поднес птичку к губам и свистнул. Резкий звук стрелой пробил воздух, Юньфэн свистнул еще и еще раз — стрелы посыпались дождем, вонзаясь в его отчаянную тоску, разрывая ее на части и унося эти клочья куда-то вдаль.

Ему, правда, стало лучше. Он улыбнулся и вернул свистульку дочке.

— Спасибо, Шаньхуа. Если Чжайдао еще раз тебе приснится, передай ему мою благодарность.

— Оставь пока себе, — Шаньхуа вложила игрушку ему в ладонь. — Посвисти потом, если станет грустно, — она внимательно наблюдала, как Юньфэн не спеша убирает свистульку в рукав, вздохнула и тихо-тихо проговорила: — Знаешь, мне тоже очень не хватает шушу.

И уткнулась Юньфэну в грудь, обхватив его руками.

Камень

В руках Юньфэна рассыпалась стопка бумаги: кажется, Чжайдао пытался переводить эту книгу песен, эту… Шипьень с хвалебными гимнами. Было довольно трудно: он постоянно жаловался, что очень плохо знает язык и не может подобрать правильное слово, расспрашивал Юньфэна, как сказать то, как другое. И, наверное, все же забросил эту идею. Юньфэн, собирая листы, пробежал по строчкам. Красивые слова… Прежде чем положить на место, увидел на дне ящика мешочек-саше, в нем точно хранились не ароматные травы. Юньфэн поспешно распутал завязки и обнаружил внутри несколько пестрых камушков, похожих на перепелиные яйца, и небольшой лист бумаги.

В записке от Чжайдао было написано:

«Юньфэн-сюн, помнишь, мы собирали эти камушки на горе Ди-тая? Ты спрашивал, зачем, мол, мне столько? Я и сам не знал тогда — просто они мне понравились. К тому же это память о Ди-тае. Я оставляю тебе несколько камушков, надеясь, что они все же не до конца потеряли чудодейственную силу», — Юньфэн невольно представил, как Чжайдао, написав эти слова, улыбнулся и почесал нос кисточкой, как он делал иногда, в задумчивости подбирая слова. — «Если покатать их в ладони, можно поговорить с Ди-таем, и любая печаль рассеется, тревога утихнет. Не забывай просить об утешении и Того, Кто всегда готов тебе помочь, но может медлить для твоей же пользы. Принимая скорбь со смирением и пониманием, ты готовишь себе награду от Йесу Цзиду. Ропща, ты лишаешь себя радости. Помни, что радость зависит не от внешних обстоятельств, но от внутреннего устроения, от состояния ума и мыслей, которыми мы можем управлять.

Но прости, что я так много пишу тебе, вот и бумага заканчивается.

Я тоже скучаю по тебе. Мне тоже тяжело бороться с унынием».

Юньфэн вытряхнул на ладонь гладкие камушки, сжал пальцы. Он вспомнил, как они с Чжайдао сидели под голубиным деревом и перебирали собранные эти доисторические перепелиные яйца, и ничто больше их не беспокоило, ничто не тревожило. Хотя накануне их чуть не растерзали мэнгу, и в ближайшем будущем ждали многие города, где отнюдь не все было благополучно, и Юньфэну предстояло искать равновесие между правдой и спасительной ложью, тщательно подбирая слова в отчетах о поездке.

«Шашки Ди-тая», по преданию, способны защитить от нечистой силы, продлить жизнь и дать крепкое здоровье…

Эти круглые камушки могут перекинуть мост за горы Куньлунь, за море Бэймин, на тысячи тысяч ли. Но любящей душе так мало чувствовать другую душу сквозь расстояния, не поддающиеся разумению!

Благовонная палочка

[песочные часы]

Юньфэн не спешил, разбирая вещи, оставленные Чжайдао, поэтому шкатулка на книжной полке стояла нетронутой так долго, ожидая возможности удивить господина Ао. Юньфэн, взяв ее в руки, предвкушая новое путешествие в прошлое, сначала просто поглаживал резную крышку. Наконец решился и открыл. Оттуда повеяло чем-то неуловимо знакомым, перенося в теплое и светлое время, когда рядом с ним был Чжайдао. В шкатулке лежали разноцветные бусины, пестрые перышки — наверное, подарки Шаньхуа. И среди этих сокровищ затерялась благовонная палочка с насечками. Странно, ведь Чжай-эр не нуждался в определении времени и никогда не использовал даже курильницу иньсянлу в виде печати ста делений, по которой так удобно было следить за течением времени.

Будто считал, что здесь все его время принадлежит Юньфэну.

Юньфэн поднес палочку ближе к лицу, покрутил в пальцах. Горько-сладкий пряный аромат рассказывал о горячих песках, ледяных звездах, о караванах, тяжело плывущих по пустыне.

Юньфэн вставил палочку в подставку и зажег. Густой, острый бальзамный запах смолы медленно наполнил комнату. Юньфэн наконец вспомнил: так пахло в домике Ди-тая. Именно он подарил Чжайдао эти палочки.

— Здесь чистый аравийский ладан, привезенный из Омана — большая редкость в Поднебесной. Ты знаешь этот запах?

Чжайдао неопределенно качнул головой.

— Наверное, тебе больше знаком суданский? Или благовонная смесь, называемая афонским ладаном?

Чжайдао вздохнул:

— Я плохо в этом разбираюсь. Но эти сладковатые нотки, кажется, узнаю.

— Я подарю тебе несколько палочек: когда загрустишь о своем городе, о монастыре и божественной службе, зажги одну.

Чжайдао, поклонившись, принял подарок. Да, их было больше, и Чжай-эр иногда возжигал их — Чжай-эр, в покоях которого не приживались никакие курильницы. Даже про благовония, отпугивающие насекомых, он никогда сам не вспоминал. Но эти палочки воскуривал порой, тоскуя по родной стране.

Теперь-то Юньфэн понял природу неуловимого тепла, растворенного в комнатах Чжайдао, осознал, почему именно здесь ему становилось спокойнее и светлее. Аромат, тонкой нитью связавший край неба и угол моря — далекие, далекие страны, — оплел и опутал их горячей молитвой, неугасимой любовью.

-------------------

Дубовый лист

Первую осень в Чанша Нежата удивлялся, что не на всех деревьях и кустах листья желтеют и опадают. К началу зимы оставалось еще столько зелени! Бамбук и банан на женской половине, коричный лавр под окнами спальни Юньфэна, цвели камелии, хоть позже они и сбросили листья, но больше всего почему-то полюбился Нежате бамбуковый дуб, растущий в самом дальнем уголке усадьбы. Это старое дерево, посаженное еще дедом Юньфэна, высокое и раскидистое, завораживало Нежату переливчатым шелестом узких листьев, светлой бархатистой корой, причудливыми изгибами ветвей, темно-коричневыми бубенчиками желудей. В Мирожском монастыре тоже рос кряжистый дуб в три обхвата, говорят, его посадил сам основатель — отец Авраамий, привезший желудь из Киева. Других дубов Нежата не видел. Но тот, мирожский, дуб терял свои листья, да и форма у них была совсем другая. А вот желуди…Мальчишки Завеличья сражались за гладкие пуговки желудей, как за бесценные сокровища — Нежате они никогда не доставались. А когда появился Незнанка, Нежате было уже неловко играть с ними: он считал себя взрослым.

Потом, когда семья Ао перебралась в Линьань, Юньфэн велел посадить в столичной усадьбе такой же дуб, и когда дерево немного выросло, осенью Нежата с Шаньхуа собирали под ним жёлуди.

Под этим дубом желуди становились и угощением для кукол Шаньхуа, и сокровищами, и во что они только не превращались в играх этих двоих. Юньфэн никогда не понимал, как умный и рассудительный Чжайдао, постигший удивительные тайны бытия, может так самозабвенно играть с девочкой в ее незамысловатые игры.

— Наверное, я в детстве не наигрался, — смеялся Нежата. — Все больше читал, переписывал, рисовал, в храме прислуживал. Огород еще. К тому же игры моего названого братца не были такими изысканными, как у Шаньхуа. По правде сказать, его битвы на мечах и прятки в зарослях крапивы меня пугали.

А накануне отъезда из Сун, Нежата ходил по саду усадьбы Ао, прощаясь с ним навсегда. Юньфэн в тот день сказался больным и не пошел в министерство. Тревога и тоска предстоящей разлуки, правда, походили на болезнь. Он повсюду следовал за своим Чжайдао, по переплетенным дорожкам и мостикам над прудами они обошли весь сад и добрались, наконец, до посвежевшего весной дуба. Глядя на дуб, Нажата вздохнул:

— Тут остается целый мир… Наверное, Шаньхуа со временем забудет наши игры, но я… — он сорвал дубовый листок, улыбнулся Юньфэну. — Буду смотреть на этот лист и вспоминать вас всех. То, как мне было хорошо, тепло и весело с вами.

Юньфэн молча снял с пояса подвеску и прицепил на ветку, с которой Нежата сорвал листок.

— Тоже будешь вспоминать?

Вспоминать? Юньфэну казалось, он каждый миг будет помнить.

Позже он повесил на ветку бамбуковые колокольчики — музыку ветра. И даже когда эта ветка вытянулась так высоко, что Юньфэну было уже до нее не дотронуться, он продолжал вспоминать. Слушая шелест ветвей, перенявших голос дождя, и тихую песню ветра, перебирающего бамбуковые трубочки гремка, он думал о том, что за горами, степями, лесами его друг смотрит на лист дуба и никогда не забывает о нем.