Чжунгоцзе, плетение узлов

Глава 3. Все пути Господни — милость и истина к хранящим завет Его

Дороги в те времена, действительно, были не безопасны, и Нежата первым делом попал к разбойникам.

Он шел уже неделю, спал, устраивая постель из веток и укрывшись плащом, ел пойманную вечером с лучиной рыбу, в деревнях ему давали хлеб, зеленый лук, яйца; кто-то сажал за стол, угощал кашей, щами, пускал помыться в бане. Расспрашивали, просили дать посмотреть книги, прочесть. Нежата всегда соглашался с радостью. Ему было приятно делиться тем, что он любил, что считал самым ценным в мире. В глубине души он чувствовал себя благотворителем, дающим людям пищу духовную.

Он шел по наезженному тракту и часто встречал торговых людей, направляющихся в Полоцк или Смоленск. А кое-кто собирался и дальше: в Киев или Чернигов. Бывало, Нежата следовал за торговым обозом от деревни до деревни и ночевал в поле под телегой рядом с охранниками. Иногда ему было интересно с людьми: они говорили о простых вещах, о которых Нежата не знал или не задумывался.

Впрочем, обычно через некоторое время юноша отставал или уходил вперед: ему становилось скучно, ведь люди отвлекали его от мечтаний болтовней о суетных мелочах, а книг почти никто из них не читал. Только однажды купец, хозяин одного из обозов, подозвал Нежату и, глядя сверху вниз с лошади, завел беседу об устроении мира. Нежата был знаком с вопросом мироустройства, в основном, по «Шестодневу» Иоанна Экзарха Болгарского и «Беседам на Шестоднев» святителя Василия Великого. Но и «Христианскую топографию» Козьмы Индикоплова видел. Эта дивная книга, великолепно проиллюстрированная, заворожила Нежату. Старец Авраамий не мог оттащить ученика от красочных миниатюр, но восторга Нежаты не разделял:

— Что, твой Индикоплов Землю почитает плоской и четвероугольной? — ехидно спрашивал он.

— Так он, отче, плавал сам! — жарко возражал Нежата (очень уж картинки в книге были хороши).

— И что же, до края Земли доплыл? — усмехался старец. Нежата пожимал плечами. — Видел он край Земли, а? То-то и оно, Нежатко. Козьма сей был всего лишь купцом, а Владыка Иоанн — Экзархом, высшим иерархом церковным в Болгарском царстве! Образование получше у него было, как ты думаешь? Впрочем, главное, Нежата, тут опыт духовный. Много ли мы увидеть можем своими глазами, многое ли познать нам дано? Сколько по Земле ни ходи, а дальше горизонта не увидишь. Но человек святой жизни может сподобиться от Бога видения истины духовными очами. Вознес Ангел небесный молящегося святого над миром, и узрел тот истинное мироустройство. Так-то, чадо.

Старец легко убедил Нежату, и юноша пылко отстаивал перед купцом свою правоту. Однако упрямый купец насмешливо спрашивал:

— Чему же подобна шарообразная Земля? Четвероугольная-то, ясное дело, словно Скиния Ветхозаветная, которая и есть образ мирозданья.

Нежата растерялся, не зная, что ответить, замолчал и отстал от обоза. Теперь купец, интересующийся устройством мира, уже должен был приступить к торговле в Полоцке, а Нежата рассчитывал добраться до города дня через три.

Там он надеялся найти приют в монастыре преподобной Евфросинии, о которой однажды поведал ему отец Авраамий. Это было в те времена, когда Нежата еще не познакомился с Ариной и, зная о характере противоположного пола лишь по истории праведного Иосифа, немного опасался женщин. Как-то раз у них зашел об этом разговор, и Нежата высказал мнение, что лучше на всякий случай держаться от жен подальше и, мол, было бы хорошо, если бы в мужской монастырь их не пускали. Нежата на самом деле страдал от излишнего их внимания, потому что сердобольные прихожанки, видя симпатичного худенького мальчика, спешили заговорить с ним, угостить чем-то, и это Нежате с возрастом нравилось все меньше и меньше. Незнанка злился, что Нежату все угощают, а тот еду не берет и бегает от людей, как дикий, а отец Авраамий посмеивался над ним, приговаривая: «А как же Богородица? А Мария Магдалина? А Мария Египетская? А святая Екатерина? Да мало ли замечательных жен было! Да и не нужно ходить далеко за примером: в Полоцке жила княжна Предислава. Двенадцати лет от роду сия боголюбивая девица ушла в монастырь против воли родителей, желавших отдать дочь замуж. А ее сердце пламенело любовью к единому Жениху Христу. И было ей видение, что надлежит основать в Полоцке монастырь у церкви Преображения Господня. Там она была первой настоятельницей, обучала девиц пению, шитью, грамоте, и сама переписала немало книг».

Любовь благочестивой Евфросинии к книгам в глазах Нежаты искупала все ужасы, на которые были способны прочие особы женского пола. Он решил когда-нибудь непременно поклониться ее святым мощам, если доберется до Иерусалима. Посетить же ее монастырь он вполне мог. И теперь радовался, приближаясь к цели. Он никогда раньше не слышал, как поют девицы. К тому же Нежата надеялся, что монахини покажут ему свои книги, украшенные такими узорами, каких он еще не видел.

Он улыбнулся и вздохнул. Вечернее небо светилось нежно-голубым и напомнило Нежате беловатый полупрозрачный нилум[1] с напрестольного Евангелия Преображенского храма Мирожского монастыря. Внизу, в тени деревьев, уже сгущались аметистовые сумерки. Запах мха, влажной земли, свежей росы легкой тревогой сочился в сердце и превращался в сладкие слова псалма: «Хвалите имя Господне, хвалите, раби, Господа… Хвалите Господа, яко благ Господь: пойте имени Его, яко добро…»[2].

Вдруг рядом хрустнула ветка, и из лесного сумрака на дорогу перед юношей вышел человек. Нежата вздрогнул и остановился. Из-за деревьев появились еще несколько мужчин. Нежата почувствовал, как потянули его заплечный мешок, и, обернувшись, обеими руками ухватился за него:

— Не трогай, там книги!

— Книги? — рассмеялся разбойник (ясно же, что это был разбойник, ведь обычному человеку не придет в голову отбирать у странника вещи). — А ну-ка пусти.

Нежата вцепился в свои книги еще крепче. Его противник, рванув сильнее, выхватил мешок и ударом кулака отшвырнул Нежату в сторону. Но юноша даже не почувствовал боли, настолько невероятным, немыслимым ему казалось, что этот дикий, грубый человек возьмет своими твердыми пальцами его прекрасные рукописи. Он вскочил и набросился на разбойника, тот, хоть и не ожидал отпора, легко откинул юношу и отвернулся. Нежата опять поднялся и, подскочив сзади, повис на руке обидчика. Тому пришлось бросить мешок, чтобы освободиться от цепкой хватки рассерженного Нежаты. Остальные, забавляясь, наблюдали за этой сценой. Впрочем, разбойник довольно быстро подхватил Нежату за грудки и, достав нож, беззлобно сказал:

— Будешь лезть, прикончу.

Нежата не успел по-настоящему испугаться: он думал только о книгах. Он заерзал, пытаясь вырваться и дотянуться до мешка. Острие ножа оказалось у него под подбородком.

— Сказал же, — с упреком проговорил разбойник. Но тут его окликнули из полумрака:

— Пусти, Неждан.

Неждан неохотно отпустил Нежату, а заступившийся за него, нагнувшись, срезал привязанный к поясу юноши кошелек.

— У него есть кое-что интереснее книг, — примирительно сказал он, звякнув монетами. Неждан все же подобрал мешок, но Нежатин заступник остановил его: — Не тронь.

— Да что тебе, Онфим? — обиделся парень.

— Сейчас посмотрим, что у него там. Бери, — скомандовал он Нежате. — Идемте.

Он взял Нежату за руку и потащил в гущу леса.

Примерно через четверть часа они вышли на поляну. Там горел огонь, пахло жареным мясом. Сидевший у костра человек встал навстречу разбойникам и спросил:

— Сегодня не слишком богатая добыча, Онфим?

— Давай ужинать, Доброшка, — устало отозвался тот.

Все расселись у костра. Онфим отыскал глазами забившегося под бузинный куст Нежату и поманил рукой. Юноша подошел к нему, прижимая к себе свой мешок.

— Ешь, — Онфим сунул Нежате кусок мяса, но тот отшатнулся. — Ты чего?

— Так ведь пятница сегодня, — сказал Нежата тихо, но твердо.

— И что?

— Пост.

— Ты монах что ли? — засмеялся Онфим. — Ешь, коли угощают, дурачина. А то смотри, разозлюсь… Книги отниму. Не боишься?

— Боюсь, — признался Нежата и отступил на шаг. Онфим хмыкнул.

— Ладно, не бойся. Не трону я твои книги, — он задумчиво оторвал зубами кусок и принялся сосредоточенно жевать. Потом спросил все еще стоящего рядом Нежату: — Ты разве не голодный?

Нежата помотал головой.

— Врешь ведь. Доброшка, есть у нас хлеб?

— Да откуда? — недовольно отозвался тот.

— Мало ли, завалялся. Пойди, поищи, будь другом.

Доброшка, ворча, поднялся и полез в какие-то заросли. Онфим указал Нежате на бревно рядом с собой, юноша присел, не выпуская мешок из рук.

— Что ты вцепился в него? — усмехнулся Онфим. — Сказал, не трону — значит не трону. И никому не позволю.

Нежата нехотя положил свои книги на землю. Тем временем Доброшка вылез из кустов и подошел к ним весьма довольный.

— Вот, нашел, — он протянул Онфиму черствую лепешку.

— Будешь? — спросил тот Нежату. Нежата кивнул. Лепешка оказалась сухой и заплесневелой, но он на самом деле был очень голоден, ведь последний раз ел утром, когда случайно набрел на земляничную полянку.

— Ты, поди, и мед пить не станешь? Тебе воды надо?

Нежата не ответил, но Онфим снова окликнул Доброшку и велел ему сходить за водой.

— Сходи, сходи, — разозлился тот. — Сам и сходи! В лесу темно, хоть глаз выколи.

— Не злись, — строго сказал Онфим. — Монах за угощение платит серебром, — и потряс Нежатин кошелек. Доброшка одобрительно фыркнул и ушел в темноту.

Когда разбойники, наевшись и напившись, улеглись спать прямо у костра, Онфим спросил Нежату:

— Ну, показывай, что у тебя в мешке.

Нежата достал книги и протянул одну Онфиму.

— Когда-то я тоже читал книги, — мечтательно проговорил Онфим, раскрывая «Сказание о Евстафии Плакиде». Он вздохнул и прочел вслух: — «В дни правления Трояна, когда приносили жертвы идолам, был стратилат некий именем Плакида, человек рода высокого и славного, имеющий более других золота и всякого добра…»

Он помолчал, рассматривая заставку с двумя птицами, оплетенными ветками и птицезмеями.

— И рисовал когда-то. Знаешь, я однажды нарисовал себя в виде диковинного зверя… А теперь я и есть зверь.

Нежата молчал, глядя на книгу в руках Онфима.

— Что молчишь? Хочешь сказать, что я злодей, лихоимец? Грешник великий, да?

Нежата молчал. Он вовсе не собирался это говорить, даже не думал об этом. Ему было невероятно жаль Онфима, которого непонятные обстоятельства вынудили уйти от книг в лес.

— Мы не лиходеи какие, не изверги, — продолжал оправдываться Онфим. — Стараемся зря не убивать никого: ты же видел. Мы тебя не трогали. Тебе не стоило лезть к Неждану: у него кулаки действуют быстрее, чем голова.

— Да, — согласился Нежата. — Спасибо тебе.

— Смеешься? Ты за что меня благодаришь? Я же тебя ограбил, — расхохотался Онфим.

— Ты не отдал ему мои книги, — улыбнулся в ответ Нежата. — А деньгами я почти не пользовался.

— Я сам у тебя книги заберу, — резко сказал Онфим. Нежата вздрогнул и вцепился в Псалтирь, еще пока лежащую на его коленях. — Дурачок, — усмехнулся разбойник. — Я же говорил: не трону, — он помолчал, глядя в огонь. — Разве, может, ты сам мне одну подаришь? А остальной свой скарб забирай. И ступай с миром.

Нежата кивнул. Не то чтоб все его добро было ему дороже одной из рукописей, нет, просто ему было очень жаль, что у Онфима совсем нет книг. Он искренне верил в благотворное влияние культуры на человека и потому так легко согласился, надеясь, что разбойник, хоть и грешник, а, в сущности, добрый человек, может еще раскаяться. Разве не для того и существуют книги, заключающие в себе все благое и прекрасное, чтобы наставлять и исправлять заблудшие души? Ему представился Онфим в виде Плакиды, узревшего сияющий крест между рогами оленя. Он сам не заметил, как уснул.

Нежату разбудил лунный свет и непонятное тревожное движение в лесу. Он открыл глаза и огляделся. Разбойники спали вповалку вокруг костра, только Онфима нигде не было. И в густых черных зарослях ощущалась неясная таинственная жизнь. Нежата встал и пошел к ней. Он вышел на поляну, где в неуютном свете убывающей луны жутким темным пятном проступал силуэт огромного волка. Пригнувшись к земле, волк будто бы всхлипывал, потом поднял морду к небу и завыл. Нежата смотрел на зверя и чувствовал его не звериное отчаяние, человеческую тоску. И вдруг он понял, что этот волк и есть человек. Онфим. Жалость была такой жгучей, что Нежата подошел к зверю и обнял его. Волк вздрогнул, встрепенулся, огрызнулся было, но сразу успокоился и уткнулся Нежате мордой в грудь.

Потом они почти до утра говорили с Онфимом, что так жить нельзя, что надо все исправлять, покаяться…

— Я найду человека, который поможет тебе. Я обещаю, — засыпая, повторял Нежата. А Онфим уже крепко спал, положив голову ему на колени.

На рассвете Онфим растолкал Нежату и внимательно просмотрел с ним вместе содержимое мешка. Помимо «Сказания о Евстафии Плакиде», разбойник взял у Нежаты чистую рубаху, потом подумал и снял с него грязную. «Обойдешься и подрясником: ты ж монах. А у нас в лесу ветки да сучки — рвутся рубахи», — объяснил он. Хотя даже Нежате было ясно, что его рубаха не будет впору никому из шайки, но он также понимал, что, пусть самому Онфиму и не нужно почти ничего человеческого, он должен заботиться о своих людях.

Долго и вожделенно Онфим смотрел на Нежатины черевики, уже было взял, но потом все-таки вернул со словами: «Ладно, Бог с тобой, носи уж».

Он посоветовал Нежате свернуть после Полоцка с большой дороги и пройти лесными тропами мимо деревни Лисово. Этот путь до Смоленска был короче, чем наезженный тракт.

Через час Нежата вышел из леса и увидел над лугами восходящее солнце, розовое, точно камень бакан[3].

***

Что же наш цзеюань Ао Юньфэн?

Поначалу он часто спускался в Линьань, гулял вдоль озера Сиху, пил чай с прекрасными видами, с дамбы Су любовался весенними рассветами, бродил по городу, шумному, пестрому, — кажется, все замечательные уголки его посмотрел, все знаменитые чайные, все местные сладости в компании чиновника Лю — большого гурмана и сладкоежки — попробовал. Деньги кончались, и Саньюэ — юньфэнов слуга — заложил уже все более-менее ценное, даже отыскал лавку, где брали с удовольствием каллиграфию и живопись господина Ао за небольшую цену, но все же ворчал на Юньфэна за его рассеянный образ жизни и пустые траты.

— Ах, ты говоришь, не стоит ездить в Линьань? — переспросил Юньфэн. — Лучше сидеть в монастыре и есть просяное чжоу хэшана У-паня[4]?

— А как же гулять по священным горам, красотами любоваться, наслаждаться великолепными видами пиков Фэйлайфэн и Бэйгаофэн? — парировал упрямый Саньюэ. — Ради такой нерукотворной роскоши можно и просяное чжоу пару месяцев поесть.

— Прав ваш слуга, господин Ао, — подтвердил проходящий мимо служка. — Вы посмотрите на этот блеск и благолепие!

Так что весь сезон гуйюй и сезон лися[5] Юньфэн провел в монастыре, с утра покидая Храм прибежища душ и гуляя по округе, вдыхая прохладный воздух, пронизанный солнечным светом. Мысленно не мог не возвращаться он к экзамену, и в его сердце еще шевелилась досада: как бездарность заносчивая получила не по заслугам? Несправедливость его огорчала. И, подпустив обиду поближе, глотнув эту едкую струйку, он с усмешкой ее отгонял, повторяя: «Увы! Увы! В твоей стране тебя не понял государь!»[6]. И так, заместив досаду, являлось спокойное чувство, как у Сая, потерявшего лошадь[7]. Возможно, тут скрытое благословенье? «Подъем вдохновенья, — и в мрачной дали там сомненья: служить или нет»[8]. Может, есть что-то больше, важней и надежнее в мире?

Настал месяц колошения хлебов, маньчжун, стояла жара, и Ао Юньфэн мало гулял, обмахиваясь веером, сидел во внутреннем дворике монастыря, читая и предаваясь думам. Как-то раз подсел к нему незнакомый монах. Верно, странник, пришедший издалека, и спросил:

— Что так задумчив господин цзеюань? Последним оказался Сунь Шань[9], не так ли? И вы будете довольны, топчась на месте? И готовы погубить успех из-за пустяка?

— Это вовсе не пустяк, господин, говорящий чэнъюями[10], — отозвался Ао Юньфэн. — Если бы дело было во мне, в том, что я недостаточно трудился, в том, что я недостаточно талантлив… Но дело в некомпетентности судей. Я не собираюсь отрезать ступни, чтобы мне подошли туфли[11], если вам так угодно изъясняться при помощи поговорок.

— Да-да. Все это сны над просяной кашей[12]. Верно? И вы не желаете, как господин Цзян, получив все, о чем прежде мечталось, в конце концов, оказаться ни с чем за пару благовонных палочек — время, пока кипит в котле чжоу из пшена. Ведь главное не эта жизнь, но вечность.

Юньфэн вопросительно посмотрел на монаха:

— Что вы имеете в виду?

— А вы что имеете в виду, ища ответ не в службе государству, а в прогулках по горам и в чтении книг?

— Наставьте меня, учитель, — Юньфэн почтительно поклонился.

— Что я могу сказать вам — цзюнцзи, благородному мужу — я, человек, говорящий чэнъюями? — усмехнулся хэшан. — Готова ль ваша просяная каша? — он поклонился Ао Юньфэну и ушел. И сколько юноша ни искал его, никто в монастыре его не видел.

Шли дни, сменялись сезоны. Юньфэну уже вовсе не хотелось посещать столицу, хотя приятель Лю и звал его посидеть вместе в чайной, почитать стихи, полюбоваться видом.

— Лучше ты приезжай в монастырь, — отвечал ему Ао Юньфэн.

Он сидел у окна и смотрел, как ветер отряхивает с отцветающих гортензий капли дождя и сочинял стихи.

Проходит дождь, но остается ветер,

Гуляет по двору, роняя в лужи

С гортензий капли, лоскутки соцветий,

Сухие ветви, пригоршни жемчужин.

Все ходит он, оборванный и жалкий,

На сюне потихонечку играя,

Как будто от своей отбился стаи,

Как будто бы навеки потерялся.

Он сам казался себе потерявшимся в этом мире — без цели, без видимого смысла. Кто он и для чего бродит в этих прекрасных горах, среди бамбуковых рощ? Кого он ищет? Кого хочет встретить?

— Учитель, наставьте меня…

[1] Старинное название кианита.

[2] Пс 134:1-2

[3] Старинное название родонита.

[4]无 盼 — «без желаний», типичное имя для буддийских монахов.

[5] Конец мая — начало июня.

[6] Цзя И, «Ода памяти Цюй Юаня».

[7] Сай, потерявший лошадь, в значении «скрытое благословение» — такая история: у старика убежала лошадь, все его жалели, но он не печалился и говорил, что, может, это и к лучшему. Так и оказалось. Вернувшись через несколько дней, лошадь привела с собой коня. Словом, любая потеря может обернуться приобретением.

[8] Ду Фу, «Пишу над жилищем господина Чжана».

[9] Идиома: «Имя последнего — Сунь Шань», [а твое имя после него] — неудача на экзаменах. Две следующих фразы — тоже чэнъюй.

[10] Чэнъюй — устойчивое выражение, фразеологизм, идиома.

[11] Отрезать ступни, чтобы подошли туфли — когда без учета ситуации что-то пытаются втиснуть в определенные рамки, приспособить к чему-то вопреки здравому смыслу.

[12] Сон над просяной кашей — устойчивое выражение, с которым связаны истории такого типа: человек, хорошо сдавший экзамен, в ожидании назначения останавливается монастыре, где, уснув, видит сон о своей будущей жизни, где он, превысив свои полномочия чиновника, попадает в немилость государя, терпит наказание, умирает, перерождается, несправедливо обвинен, опять умирает. И, проснувшись, понимает, что все это ему приснилось, пока варилась каша у сидящего рядом монаха. И, просветленный, уходит от суетной мирской жизни, становится монахом.