Чёрт красивый

Глава 24. ОН НЕ ДОЛЖЕН ПРОСНУТЬСЯ.

На этот раз долго дожидаться не пришлось, Пушкин прибыл ещё до полуночи, Лизавета сразу догадалась, что это именно он прибыл, когда грохот вперемежку с матами на крыльце заслышала.

«Снова на грабли наступил!» — сообразила она.

И сидит на стуле, не торопиться к гостю на встречу; видимо понимает, что на этот раз можно и плюху за грабли заполучить; и тут же соображает:

«Пускай он там пока сам с граблями разбирается… И ведь надо же такое: ведь никто кроме него на грабли ни разу ещё не наступал – только он один подбитый постоянно ходит… Словно какая зараза специально его ногу на них направляет… а может в темноте он их видит, и специально себя калечит… Но зачем?..».

Через минуту Пушкин, совершенно разъярённый прошёл на кухню придерживая рукой больное место, сам сделал себе примочку, немного полюбовался синяками под обеими глазами, а также подбитым носом, и шишкой на лбу, заглядывая в зеркальце, висевшем над умывальником.

— Спит? — поинтересовался Александр Сергеевич у Лизаветы по поводу мужа, когда немножко пришёл в себя.

— Спит!.. — ответила она ему, и тут же сообщила о приятном, — Я ему сегодня жрать не давала…

— Ну и правильно, нечего ему жрать. Не проснётся? — поинтересовался поэт.

— Не должен…

Лизавета откинула одеяло, приглашая поэтического любовника занять своё привычное уже место: Пушкин, однако на этот раз торопиться не стал, три раза вокруг кровати обошёл, всё хорошенько обнюхал; и только тогда, когда удостоверился в отсутствии непредсказуемости; не спешно снял с себя рубаху, брюки, кружевные панталоны, и всё это аккуратно сложил на табуретке подле кроватки. И только ботинки снимать не стал по понятным причинам – хотя причину в этом понять сложно; в общем не принято было снимать здесь в деревеньке «С приветом» обувь, а Пушкин как известно завсегда старался соблюдать местные традиции.

И вот уже – прыг-скок и на месте; прижался, как и в прошлый раз к тёплому Степану Никаноровичу, собираясь согреться, а затем уже и Лизавету к себе поманил. И она уж тоже раздеваться было начала, да тут стук в дверь.

— Кто там ещё? — испуганно спрашивает у неё Пушкин.

— Не знаю Александр Сергеевич, сейчас посмотрю.

— Не надо! — крикнул ей Пушкин, — Не надо смотреть!

Да было уж поздно, коли бросилась она к порогу, дверь отворила, а там вьюга, метёт зараза, а ещё и завывает – холод прямо по ногам пробежал, и снегом прямо в лицо.

— Кто здесь? — спрашивает она.

— Это я.

— Кто это я?

— Алексей Максимович Горький.

— Опять срать пришёл? — спрашивает она у него.

— Да нет, мне бы согреться – ног не чую.

— Не пущу! — твердо ему заявляет Лизавета, — Аль забыл, как в прошлую ночь ты свинья у нас бутылку водки стащил?

— Матушка, чёрт попутал, пусти, господом богом молю… Совсем замерзаю…

Сердечная была Лизавета, и в этот раз не смогла отказать она Алексею Максимовичу, пропустила в дом. А тот стоит перемороженный весь во льду, не живой не мёртвый, лишь усы снегом припорошённые шевелятся – трясётся весь, того и гляди – немножко оттает и на пол рухнет – когда гибкость приобретёт.

— А ну… — командует она, — быстренько скидывайте свои лохмотья и в койку!.. Там и согреетесь…

— Удобно ли матушка – зашевелил своими усами Горький…

— Удобно-не удобно, потом разберёмся, — она его уже и подталкивает, — Давайте быстрее Алексей Максимович, а то погибнете.

И вот уже в койке втроём лежат, с одного края Степан Никанорович голенький в сапогах, с другого Алексей Максимович тоже голенький в галошах, а по серединке Александр Сергеевич в ботинках – злой как собака, того и гляди – кого ни будь, да укусит. И главное, что рычит – словно пёс обиженный.

— Чудно! — произнесла тогда Лизавета Филипповна.

Ибо в первый раз слышала, как Александр Сергеевич рычать умеет.