Чёрт красивый

Глава 17. УДИВИТЕЛЬНЫЙ СОН СТЕПАНА НИКАНОРОВИЧА.

А Степан Никанорович действительно тогда проснулся, и пока ещё пребывая в дрёме – несколько принюхался, носом повёл на запах тех самых разложенных у него на животе продуктов. Он приподнял голову и осмотрелся, и не поверил своим глазам.

— Не сплю ли я!? — произнёс он восторженно, когда увидел разложенные у него на животе продукты питания, а при виде тут же слегка начатой бутылки крепкого алкагольного привело Кукушкина в полный восторг.

— О! — восторженно произнёс он, — Это что такое…

Не веря увиденному, Степан Никанорович несколько раз тряхнул головой – но тем не менее продукты не исчезли, тогда он закрыл глаза, выждал минуту и снова открыл – и опять всё оказалось на месте.

— Какой прекрасный сон! — воскликнул тогда Степан Никанорович.

Он быстренько разлил коньяк в обе приготовленные рюмки – выпил одну за другой, и начал жрать всё подряд, лишь только за ушами у него запищало. Затем видимо осознав, что эдак сможет разбудить жену – что на его взгляд было совсем ни к чему.

«Зачем тут лишний рот?» — подумал он, и далее уже потихоньку продолжил доедать и допивать остатки.

Однако, когда уже боле менее нажрался, и понял что уже сыт, всё-таки решил разбудить жену и угостить её тоже.

— Лизка, глянь-ка!.. Чудо-то какое!.. Давай просыпайся! — начал он трясти свою «спящую» красавицу, но Лизка почему-то не просыпалась. А потом подумал ещё, и передумал её будить.

«И верно, пускай лучше спит… а то проснётся – увидит всё это; ещё неизвестно как она отреагирует на это, возможно заорёт громко от радости, да поди криком своим меня и разбудит... А, когда разбудит – то всё это в раз и исчезнет…»

Степан Никанорович ещё налил коньяка в обе рюмки и повторил, закусывая в первый раз в своей жизни шпротами.

— Вкусно! — пережёвывая протянул он.

А также сгрёб ладонью разбросанные по животу хлебные крошки и жадно слизнул их своим шершавым языком.

— Присниться же такое! — никак не мог нарадоваться Степан Никанорович свалившемуся на него изобилию.

Он облизал салатник из-под оливье и конкретно перешёл к тонко нарезанной колбаске; радуясь жизни словно первоклассник, своей первой пятёрке. Ранее он и не ведал – что в жизни может быть такая радость – ибо не было у него в первом классе пятёрок, да и вообще за все учебные годы – окромя двоек ничего у него не было – но зато была у него мечта – получить эту самую пятёрку, а ещё вторая мечта – пожрать как следует чего ни будь вкусного, и вот кажется кое-что стало сбываться.

Но с непривычки, во время трапезы от яства у Степана Никаноровича привыкшему исключительно к жёсткой кирзовой каше, громко заурчало в животе и резко потянуло во двор.

И это понятно, ибо Лизавета особенно не баловала его; если конечно не считать дня Защитника Отечества: в этот священный день для Степана Никаноровича, каждый раз покупала она ему канистру спирта, и баночку «Вискас» – но это только в честь основного мужского праздника. А ещё несколько раз к Международному женскому дню – брала ему «Педигри» к пиву.

Так вот, выскочил Степан Никанорович на улицу, а уж до удобств во дворе бежать было поздно – поэтому здесь в сугробе не далече от крыльца присел. Словно автоматная очередь прозвучала трапеза на выходе – казалось задница вот-вот да разлетится на мелкие кусочки; аж антенну телевизионную очередью подкосило – во как дунул. А уж эхом-то пронеслось по деревне, будто гром средь зимы грянул; кстати мимо села мужик залётный в ту пору прохаживал; так тот сразу креститься начал. Верно говорят: пока гром не грянет – мужик не перекреститься.

А Лизавета с Александром Сергеевичем меж тем время зря не теряли – остатки от продуктов питания под кровать попрятали, и только-только под одеяло сами занырнуть успели, а Степан Никанорович уж тут как тут; смотрит-посмотрит, руками разводит – а ничего уже нету.

— Ай да сон приснился! — всё повторяет; да жалеет, что всего-то два раза выпить успел, — Ведь там ещё пол бутылки оставалось, да видно уж теперь ничего не поделаешь.

Присел на кровать – да так в расстройстве до утра самого и просидел уже: а Пушкин бедный – не живой ни мёртвый; тоже до утра промучился – даже не пошевелился так и пролежал под одеялом. И Лизавете тоже в эту ночь, уж более не спалось; тоже всё переживала… Не за себя, за Александра Сергеевича… Как он там под одеялом то… не задохся-ли совсем.

Да кажется на этот раз всё обошлось: Степан Никанорович с утра на работу собрался, долго на кухне гремел тарелками – но всё же наконец то ушёл. А тут и Александр Сергеевич из-под одеяла вынырнул, осмотрелся сначала, а уж потом трусики свои с вышивкой кружевной натянул, ну и далее – рубашку, штанишки, бабочку и цилиндр, и вот уж откланялся почти. А Лизавета ему на дорожку пирожок с капустой завернула в тряпочку:

— Вы заходите Александр Сергеевич…

— Стоит ли, Лизавета Филипповна? Уж больно шибко я сегодня напугался…

— Стоит Александр Сергеевич, обещаю, что в следующий раз муж не проснётся – уж я постараюсь, не сомневайтесь.

Ничего не сказал ей Пушкин – да только ответил:

— Ничего не сказала рыбка, лишь хвостом по воде плеснула, и ушла в глубокое море.

— Долго у моря ждал он ответа, не дождался, к старухе воротился… — ответила ему словами из сказки Кукушкина, а ещё добавила, — И всё-таки Александр Сергеевич…

— Ладно посмотрим…

И уж было пошёл, да ногой снова на те же грабли в коридорчике наступил, и снова в тот же глаз финик заполучил.

— Твою мать! — прокричал Александр Сергеевич, — Опять двадцать пять!

— Уберу, уберу, уберу… — заверила поэта Лизавета.

Проводила она страдающего от боли Пушкина до самой калитки, да домой воротилась.