Буржуйка

ГЛАВА 25

Согласно древней китайской мудрости, лучший правитель — это тот, которого не замечают. Великую княжну Романовскую совсем не замечать было бы трудненько — девка выдалась больно видная. Да и по-временам отчебучивала вдруг что-нибудь этакое — как правило, незлое, но прикольное. И в то же время любой древний китаец бы её оценил высоко. Первое — она никому не мешала, не ущемляла интересы крупных группировок и корпораций — вообще не лезла в это. И второе — при ней было весело. Жизнь светской и полусветской Москвы превратилась в один нескончаемый карнавал. Что, как-никак, сглаживало для людей горечь оккупации. Живём-то один раз! Знатные иностранцы тоже были довольны — русский колорит. Словом, Петра и Борофф не ошиблись в выборе своей креатуры.

Кроме того, Лариску отличало, несмотря на всю её безбашенность, доброе сердце — тяжёлая юность её не озлобила. И если какому-то просителю удавалось к ней пробиться — обычно настырный всегда получал, что хотел. Кому — квартиру, кому — пенсию, а кому — и просто что-нибудь из нижнего белья очаровательницы — на память, в рамочку.

Даже седовласый представительный Лев Николаевич Романов-Парижский, обиженный сгоряча новоявленной «родственницей», получил вдруг от неё с фельдъегерем усыпанную бриллиантами маленькую, наподобие ермолки, копию шапки Мономаха работы Доярского — и приглашение в Москву погостить. Так и прижился он при развесёлом дворе, в должности «дядьки» — среднее между гувернёром и шутом, обучая потихоньку великую княжну премудростям светского этикета. Иногда, выпив на балу лишнюю рюмочку, старец примерял на благородные седины дорогой подарок — и всхлипывал:

— Ну, наконец-то — дòма… Жива Россия!

— Не ссы, дедуля! Прорвёмся! — Ларсик игриво сбивала ему шапку набекрень и целовала в лысинку. — А если меня повесят — глядишь, и ты ещё поцарствуешь!

— Бог с тобою, переплюнь, дитятко золотое! — мелко крестил её, смахнув слезу, добряк. — Куда мне, старому. Мне и при тебе славно…

Шутки шутками — а как задумается Лариска, да оглянется — и накатит тут на сердце девичье тоска смертная. «Кто я здесь? Чего делаю? Сидела бы себе в Коминтерне…». Чуяла, что добром здешнее веселье для неё не кончится.

Сырков, наконец, созрел — сделал ей официальное предложение. Петра подумала — и велела соглашаться. Можно для порядку покобениться — а вообще такой человек в хозяйстве сгодится. Растяжим — на любой режим, как хороший презерватив. Между тем начинали съезжаться гости — подступало время коронации…

— Послушай-ка, Ларсик, солнышко, — однажды, проснувшись с ней в одной постели, молвила медовым голосом госпожа кардинал. — А ты не подумала, моя ягодка, во сколько нам это удовольствие начинает обходиться?

— А? Что? У нас денежки кончаются? — испуганно захлопала ресницами спросонок юная принцесса.

— Ну-у… — неопределённо протянула Петра. — Понимаешь, нельзя же всё время только веселиться. Надо учиться понемножку зарабатывать себе на конфетки.

— А что я должна делать? — испуганно вскинулась Лариска. — Ведь я всё-таки без пяти минут царица! «Не гоже лилиям прясть!» — вспомнила название бульварного романа, который ей подсунул дядька Николаич.

— Вот на этом и можно заработать, — ласково разъяснила ей наставница. — Понимаешь — короля делает свита. А кто тебя окружает? Ну, я, положим — маркиза, дядька твой — князь. И всё! Остальное — шелупонь без роду-племени. Так не годится.

— Что же делать? — заскучала княжна. — Они такие прикольные… А тащить сюда эту ветошь эмигрантскую — с ними с тоски подохнешь.

Петра в ответ что-то горячо зашептала ей на ухо. Лариска слушала внимательно, потом взвизгнула и расцеловала её в губы.

— Петруся, ты прелесть! Как же я сразу не допёрла!

Немедленно было послано за Иваном Грёзным — модным московским кутюрье. Льва Николаевича Грёзный обмерил с головы до пят — и к вечеру камергерский мундир был готов. Примерили — сел, как влитой. Для солидности нацепили какой-то старинный орден с бриллиантами из Грановитой палаты - фигура вышла весьма представительная. Мономахову ермолку Петра, поморщившись, велела снять.

К утру запущенный слух уже облетел весь ближний круг — банкиров, нефтегазовых аферистов, богатых бездельников. Расселись с важным видом в приёмной великой княжны Московской, бросая друг на друга искоса ревнивые взгляды. У каждого в ногах — пухлый кейс с шифром. Вот золочёные двери бесшумно распахнулись — и наследница престола предстала их взорам, восседая на возвышении за массивным столом. Петра в кардинальском облачении сидела ошую, а камергер князь Романов-Парижский — одесную великой княжны. Процедура прошла быстро и без затей — к обеду уже все отмечали по домам — кто своё баронство, кто графство, а московский осетин Казбек Диролов даже умудрился сделаться милордом. «С детства сплю и вижу, что я милорд — мамой клянусь!» — ныл он, пока Лариска — добрая душа, не сжалилась. Но и обошлось же это ему! Наскоро перекусив, троица до вечера была занята пересчитыванием и сортировкой купюр — евро к евро, амеро к амеро. Вышло настолько нехило, что Лариске пришлось опять нанюхаться колумбийского снежка — чтобы крыша не съехала. Она даже в кино не видала сразу столько бабла.

— И это всё наше?

— Твоё, моя птичка! — Петра ласково потрепала её по щеке. — Мне чужого не надо. Царствие моё — не от мира сего. А дедушке — орденок оставь на память, ну, и пенсион назначь пожизненный камергерский. Ему сразу много — вредно, как бы не забаловал. Да, имей в виду — они всю неделю будут подтягиваться — так что, Ларсёнок — готовь сундуки!

Изю Сыркова Лариска возвела в княжеское достоинство бесплатно — пусть чувствует. Не пристало же, в натуре, за смерда замуж идти! А вот ни премьер Петин, ни президент Медунов — те отчего-то за титулами не явились.

— Или у них с бабосами туго? — возмущалась Ларсик, меряя каблучками Тронный зал. — Да я бы им и таксу скинула на бедность.

— Наплюй, — убеждал Сырков, прикладываясь к надушенной ручке, — пускай дуются по своим углам, как мыши на крупу. Глядишь, и полопаются со злобы.

Он теперь уже по-новому смотрел на свою наречённую: сделать за неделю из воздуха триста шестьдесят мультов новых американских денег — да эта оторва далеко пойдёт. А Петина с Медуновым — обоих пора на свалку! Порулили — будя! Последнюю фразу он, задумавшись, проговорил вслух.

— На свалку! На свалку! — запрыгала, хлопая в ладоши, Ларсик. — Нет, давай лучше не так. — Тут Макс кричал — Ленина на свалку. Давай Ленина на свалку — а Петина в мавзолей. Там всего две буквы поменять — и пусть народ зырит. Бабки за вход — чур, мне на конфетки, это я придумала!

— Хм… Да ты у меня и вправду — мозг нации! — Сырков рассеянно чмокнул её в лобик и, о чём-то глубоко задумавшись, вышел.

Через два дня Василий Васильевич Петин на даче в Горках-13 бился в тихой истерике у телевизора. Манифестации национал-патриотов, монархистов и примкнувших к ним студентов и старух несли по всему городу хоругви с ликами русских царей, среди которых выделялась размерами растиражированная Лариска — в русских латах, горящим праведным гневом взором кошачьих глазок она озирала с коня толпу, подобно новой Жанне д'Арк. Подпись под плакатом гласила:

Это же скандировала толпа.

— Куда милиция смотрит? — взвизгнул шёпотом Василий Васильевич, сверля тухлым взглядом вошедшего референта. Тот опустил глаза.

— Милиция, как вам известно, вся в подчинении градоначальника графа Лажкова. Граф лично дозволил манифестацию.

— Силы безопасности? Федеральная служба охраны?

— Вчера разоружены оккупационной властью, как экстремистские организации. Все разбежались, Василь Василич.

Петин понял, что это конец.

— Медуновские штуки. Спелся с этими мерзавцами! — проскрипел он, давясь собственным голосом. — А что это у вас в петлице, товарищ Скоцкий?

— Медунов сбежал, полковник. В петлице у меня — портрет государыни, — отчеканил, бледнея, референт. — И её высочайшим повелением, полковник, я, граф Скоцкий, вас арестую… Оружие на стол! — выкрикнул он вдруг страшным, дотоле неслыханным от него, басом. Петин пошатнулся в кресле, левый глаз его закатился куда-то под лоб, и он начал, дёргаясь, сползать на ковёр.

— Яду мне! — прошелестел он синими губами.

— А вот яду-то вам, полковник, как раз и не полагается, — произнёс Скоцкий уже своим обычным, тихим и чётким голосом. Набрал номер, через минуту в кабинете засуетилась бригада реаниматологов — Петина вскинули на носилки и куда-то быстро уволокли.

Восковые мощи вождя мирового пролетариата Ларсик милостиво повелеть соизволила выдать коммунистам. Их лидер, товарищ Евгений Зюга, лишившийся в кризис всех своих долларовых дивидендов, с трудом наскрёб затребованную сумму, заложив свою московскую квартиру. На билет с грузом до Пекина ему скидывались всей партией — в аэропорт на проводы, правда, было допущено только Политбюро. В Поднебесной Зюга, по слухам, сильно поднялся в юанях, показывая китайским товарищам дорогое чучело — однако, в Москву возвращаться не поспешил. Обосновался со своим шоу где-то на брегах Янцзы, — и через некоторое время был исключён из партии за неуплату членских взносов. Но это, как писали в старину — уже совсем другая история.