Беглый

Глава 22

Глава 22

Первыми бесшумно пошли нанайцы. Их задача была обойти фанзы с женщинами и блокировать выходы, встречая врагов. Затем моя ударная группа. Мы, пригибаясь к земле, стараясь ступать как можно тише, подобрались к большой фанзе. Дверь была сколочена из грубых досок, оттуда тянуло теплом, доносился тошнотворный запах дыма, немытых тел и прогорклого бараньего жира.

Я прислушался. Внутри, судя по голосам, было человек пять-шесть. Остальные, видимо, уже спали в других комнатах.

— Давай! — коротко бросил я Титу, стоявшему рядом, и мы одновременно рванулись внутрь. Тит плечом вышиб хлипкую дверь, и мы вломились в помещение. Софрон шел третьим за нами.

То, что началось потом, трудно описать словами. Это был не бой, а скорее, короткая, яростная, кровавая резня. В тесном, тускло освещенном жирником помещении фанзы застигнутые врасплох мансы не сразу поняли, что происходит. Кто-то дремал, прислонившись к стене, кто-то, сгрудившись вокруг импровизированного стола, азартно бросал кости. Первый, тот самый Гырса, которого мне показала Аякан, вскочивший с диким криком и схватившийся за широкий тесак, висевший на стене, получил пулю прямо в переносицу. Он рухнул как подкошенный, не издав ни звука.

Грохот выстрела в замкнутом пространстве оглушил на миг даже меня.

Пока опешившие мансы пытались нашарить оружие или выхватить ножи из-за пояса, мы втроем, отстрелявшись с ружей, успели выхватить револьверы и выпустить по несколько пуль каждый.

К этому моменты в фанзе появились Левицкий и Сафар.

Штуцер корнета рявкнул, как пушка, и еще один манса, пытавшийся прицелиться из своего допотопного ружья, схватился за живот и осел на пол. Тит, с револьвером в левой руке и тяжелым плотницким топором в правой, действовал как заправский мясник на бойне, прорубая себе дорогу сквозь опешивших врагов. Удары его топора были короткими, страшными, от них ломались кости и летели брызги крови. Сафар, отстреляв барабан кольта, пошел врукопашную, даже мне глядя на него стало не по себе. Его движения были стремительны и точны, он наносил удары в горло, шею, бока, в пах — туда, где каждый удар ножа вызывал целые фонтаны крови.

На шум и выстрелы из других фанз начали выбегать остальные мансы, вооруженные кто чем — копьями, дубинами, ножами. Но их уже встречали наши нанайцы и беглые. Громыхали выстрелы, в воздухе повисла дымная пелена. Луки пели свою смертоносную песню, стрелы с костяными и железными наконечниками находили свои цели. Несколько мансов, вооруженных старыми фитильными ружьями, успели сделать пару выстрелов, но в суматохе, темноте и спешке их пули либо ушли в «молоко», либо лишь слегка ранили кого-то из наших.

Я перезаряжал барабан «Лефоше». Адреналин бил в голову, обостряя все чувства до предела. Вокруг — адская смесь криков боли и ярости, предсмертных стонов, запаха пороха, горячей крови. Кто-то из мансов, здоровенный детина с перекошенным от злобы лицом, бросился на меня с тесаком дадао. Я выстрелил почти в упор, не целясь, пуля ударила в грудь, и его отбросило назад, как тряпичную куклу. Он упал, захрипел и затих.

Схватка продолжалась недолго, может быть, минут пять, не больше, но эти минуты казались вечностью, наполненной лязгом стали, грохотом выстрелов и криками умирающих.

Когда последний из сопротивлявшихся мансов, получив стрелу в горло от одного из нанайских юношей, и упал захрипев булькая кровью, в наступившей оглушительной тишине было слышно только наше прерывистое, тяжелое дыхание и тихий, надрывный женский плач, доносившийся из зарешеченных фанз.

Картина была жуткая. Пол большой фанзы был буквально усеян телами мансов, лужи крови темнели на утоптанной земле. Мы потеряли двоих нанайцев — молодых парней, которые слишком рьяно бросились в атаку. Еще трое были ранены, но, к счастью, не тяжело. Один из беглых, Михайла, тот самый, что выпрашивал у меня хлеб, получил ножевое ранение в руку, но держался молодцом, лишь морщился от боли. Враг был уничтожен практически полностью. Насчитали двадцать восемь трупов мансов внутри и вокруг фанз. Еще двое, видимо, самые шустрые, пытались бежать в сторону реки, но их настигли стрелы нанайцев уже за пределами базы. Итого тридцать человек. Немало!

— Тит, Софрон, Левицкий, проверьте фанзы с бабами. Аккуратно, не напугайте их, — приказал я, пытаясь унять дрожь в руках и отдышаться. Голос мой хрипел.

Аякан, как только стихли выстрелы, уже была там, ее голос, тихий и успокаивающий, как журчание ручья, слышался из одной из фанз. Она что-то говорила на нанайском, и женский плач постепенно стал стихать.

Пока Аякан устраивала эти переговоры, у меня нашлось время осмотреть домашний быт маньчжуров. Это оказалось весьма печальное зрелище. Фанзы их сделаны из глины, лавки в доме также глиняные, и вся утварь, даже невод и соха, находились внутри. На полках стояли чашки различных форм, по стенам висели удочки, сети, ковши, образа и фигурки Будды.

Перекинувшись парой слов с Левицким и Титом, мы пришли к общему мнению, что маньчжуры живут чрезвычайно неопрятно.

Наконец из темных, узких проемов зарешеченных фанз начали выходить спасенные женщины. Измученные, исхудавшие, с потухшими от ужаса и страданий глазами, в рваной, грязной одежде. Некоторых вели под руки, но все были живы. Их оказалось много больше, чем мы рассчитывали: восемь из стойбища Анги, двадцать — из соседнего стойбища, того, где забрали вообще всех женщин, и еще двенадцать — из других, более дальних селений, которых Тулишен, видимо, собирал здесь, как живой товар на своем складе. Некоторые плакали навзрыд, другие просто стояли, тупо глядя перед собой, еще не веря своему внезапному освобождению. Наши нанайцы бросились к своим, обнимая сестер, жен, дочерей. Сцены были душераздирающие. Но самое ужасное обнаружилось потом.

Когда мы повели женщин к нашим лодкам, выяснилось, что одна из них практически не может ходить. Она шла, страшно косолапя, наступая на внешнюю сторону стоп.

— Так, а это что такое? Почему она так идет? — спросил я у Аякан.

— Она не ходить. Она наказать! Волос в ногах!

— Ничего не понял. Какой волос?

Подошел Орокан. Вдвоем они словами и жестами объяснили мне, что случилось.

Оказалось, за попытку побега эту девушку подвергли чудовищному наказанию: ей разрезали стопы и насыпали измельченный конский волос. Теперь она не может ходить, как все нормальные люди, опираясь на пятки и стопы, — попытка наступить полной ступней вызывает у нее страшную боль.

— Слышал про такое! — заявил мне помрачневший Сафар. — По-русски это зовется подщетинивание. Она не сможет идти!

Это обстоятельство нарушало планы. У нас в оморочках не было места для женщин: мы рассчитывали, что перевезем их на другой берег и они пойдут пешком. Кроме того, сама собою напрашивалась идея взять с собою трофейное оружие и припасы. На «хуторе» мы обнаружили склад с разными товарами: чай, табак, порох, китайская водка, бумажные ткани, и… опиум. Куда же без него! Бросать или сжигать все это было жалко, а взять с собой мы могли лишь небольшую часть.

И тут мне в голову пришла великолепная идея. Изучающе рассматривая бандитскую джонку, я произнес:

— Слышь, Сафар, а не пойти ли нам под парусом?

Просторная плоскодонная джонка могла вместить добрых три десятка человек и еще десять-пятнадцать тонн груза. Умеренный северо-восточный ветер, обычный в этих местах, обещал дать судну достаточную скорость, чтобы преодолеть течение и вернуться к себе. И, кстати, сама джонка тоже могла бы пригодиться!

— На джонке, Курила? — искренне удивился Софрон, вытирая пот со лба рукавом своей прокопченной рубахи. — Да мы же на таких посудинах отродясь не хаживали. Как ей править-то, этой каракатицей? Она ж, поди, и не слушается ни черта.

— Разберемся, — отмахнулся я, уже прикидывая в уме все выгоды такого решения. — Не боги горшки обжигают. Главное, что она может взять на борт и наших раненых, и тех из спасенных женщин, кто совсем ослаб и сам идти не сможет. Да и груз какой-никакой, если найдется что ценное, прихватить с собой можно будет. Не оставлять же добро этим разбойникам.

Мы немедленно приступили к погрузке. На джонку бережно перенесли самых слабых из освобожденных женщин — их оказалось около десятка, — и, разумеется, та, которой изуродовали ноги. Туда же, на палубу, аккуратно уложили и наши скромные, но такие нужные трофеи, а также тела погибших в бою нанайских юношей — их нужно было обязательно доставить в родное стойбище для достойного погребения по обычаям предков.

И вот тут, когда все было готово к отплытию, началось самое интересное и, пожалуй, комичное во всей этой истории. Никто из нас, русских, включая меня, прошедшего огонь, воду и медные трубы, понятия не имел, как управлять этой громоздкой, неповоротливой азиатской посудиной. Наши нанайские союзники, хоть и были отличными, непревзойденными лодочниками на своих легких и маневренных оморочках, с таким чудом заморской техники тоже никогда не сталкивались и смотрели с нескрываемым опасением.

У джонки был один большой, неуклюжий, похожий на крыло гигантской летучей мыши парус, сплетенный из грубой циновки и бамбуковых реек, сложная, запутанная, как китайская головоломка, система веревок, блоков и каких-то непонятных приспособлений, и огромное, тяжеленное рулевое весло на корме, больше похожее на бревно, которым, казалось, и десяток дюжих мужиков не сможет управиться.

— Ну что, господа адмиралы и капитаны дальнего плавания, — усмехнулся я, оглядывая своих растерянных товарищей. — Кто у нас тут адмирал Нельсон или, на худой конец, Крузенштерн? Командовать парадом кто будет?

Левицкий, как человек наиболее образованный и начитанный в нашей компании, попытался вспомнить что-то из прочитанных в юности книг о морском деле. Софрон и Тит, не привыкшие к таким интеллектуальным задачам, просто чесали в затылках, с недоумением и опаской поглядывая на хитросплетение незнакомых снастей.

— Эх, была не была! Где наша не пропадала! — махнул рукой я, решив взять командование на себя, раз уж никто другой не решался. — Нанайцы, друзья, вы на веслах помогайте, чем сможете, а мы с этим парусом проклятым как-нибудь попробуем разобраться. Не потонем, чай, не из сахара сделаны!

Первые наши попытки поднять этот злосчастный парус закончились полным конфузом и едва не привели к катастрофе. Он то категорически не хотел подниматься, цепляясь за что-то невидимое, то, наоборот, внезапно взмывал вверх, но тут же закручивался вокруг единственной, но очень толстой мачты, как змея, то с оглушительным треском хлопал на ветру так, что, казалось, вот-вот разорвется на мелкие клочки. Веревки путались в немыслимые узлы, мы спотыкались друг о друга на тесной палубе, отчаянно пытаясь понять, за какую из них нужно тянуть, а какую, наоборот, отпускать. Женщины, сидевшие на палубе и в трюме, испуганно жались друг к дружке, с ужасом глядя на наши неумелые и опасные маневры. Даже Аякан, обычно такая спокойная и невозмутимая, смотрела на нас с нескрываемым сочувствием.

Наконец, общими титаническими усилиями с помощью такой-то матери и какой-то неведомой божественной силы нам удалось кое-как, криво-косо, но все же поднять этот проклятый парус. Ветер, к нашему великому счастью, был несильный, почти попутный для движения вверх по реке, хоть и дул несколько наискосок. Джонка, недовольно и протяжно скрипя всеми своими просмоленными боками, как старая несмазанная телега, нехотя, но все же начала медленно двигаться против течения. Нанайцы, сидевшие на тяжелых, неуклюжих веслах по бортам, изо всех сил помогали, налегая на них всем телом и задавая ритм какой-то своей древней, гортанной, но удивительно мелодичной песней о могучем Амуре-батюшке.

Но наше, с позволения сказать, «триумфальное» плавание продолжалось недолго. Амур — река не только могучая, но и коварная, с многочисленными песчаными мелями, скрытыми под водой перекатами и предательскими водоворотами. Не имея никакого опыта судовождения на таких больших и неповоротливых судах, мы с трудом удерживали джонку на курсе. И хотя осадка ее не превышала и трех футов, все же в середине дня почувствовали неприятный, скрежещущий звук под днищем. Мель! Наша джонка сильно дернулась, накренилась и, потеряв ход, прочно села на мель посреди широкой реки.

— Приплыли, называется! Мореходы хреновы! — с досадой сплюнул Софрон, оглядывая безрадостную картину. — Говорил я, не наше это дело, на таких заморских шаландах плавать!

— Не каркай, Софрон, — оборвал я его. — Как сели, так и слезем. Где наша не пропадала! Сейчас нанайцы подгребут, небось, подсобят!

На наше счастье, нанайцы, сопровождавшие нас на своих легких и быстроходных оморочках, вскоре показались за поворотом реки и тут же пришли на помощь. Орокан и товарищи быстро оценили обстановку и, недолго думая, раздевшись донага, несмотря на довольно прохладную воду, полезли за борт. Общими усилиями, упираясь плечами в просмоленные борта, подталкивая и раскачивая нашу грузную посудину из стороны в сторону, им удалось через какое-то время, показавшееся вечностью, стащить нас с предательской мели. Мы снова медленно, но уже с большей осторожностью, поплыли вверх по течению, стараясь держаться подальше от берегов и подозрительных мест, где вода казалась слишком светлой.

Солнце уже высоко поднялось и клонилось к закату, когда мы, изрядно вымотанные и проголодавшиеся, снова услышали тот же знакомый, леденящий душу скрежет. На этот раз мы сели на мель еще основательнее, почти у самого российского берега, но в таком месте, где глубина была совсем небольшой. Нанайцы снова полезли в воду, но на этот раз джонка застряла так крепко, что их отчаянных усилий было явно недостаточно.

— Похоже, придется разгружаться, господа артельщики, — мрачно констатировал я, вытирая пот со лба. — Часть груза придется вынести на берег, тогда, может быть, и сойдем с этой проклятой мели. Другого выхода не вижу!

Это была тяжелая, изнурительная работа. Таскать на себе тяжелые, мокрые тюки с чаем и неподъемные рулоны ткани по скользкому, илистому дну, стоя по пояс, а то и по грудь в холодной, мутной воде, — удовольствие, прямо скажем, более чем сомнительное. Мы с Левицким, Софроном, Титом и другими нашими мужиками, а также нанайцами, работали не покладая рук, подбадривая друг друга шутками и крепкими словечками. Женщины, видя наши отчаянные мучения, тоже старались помочь, чем могли, хотя сил у них после пережитого было немного — они передавали нам с борта вещи.

И только когда на джонке остались лишь самые необходимые вещи и люди, нашими общими усилиями удалось сдвинуть ее с мертвой точки. Снова, уже в сгущающихся сумерках, погрузили на борт наш скарб и уже в полной темноте отчалили в поисках места для стоянки на ночь.

С утра отправились дальше в путь, и баржу, сидящую на мели, тоже видели, обойдя ее. Измученные до предела, с ног до головы мокрые, но очень довольные, мы наконец увидели после полудня знакомые очертания высокого берега, на котором располагалось стойбище старого Анги.