Беглый

Глава 2

Берег позади нас пылал мечущимися факелами, выхватывавшими из тьмы не меньше десятка конных силуэтов. Грянул первый, недружный залп. Пули со злым визгом пронеслись над самыми нашими головами, смачно шлепаясь в черную воду. Одна из лошадей на нашем плоту, истошно заржав, забилась и тяжело рухнула на бревна плота, сраженная шальным выстрелом. Две другие, обезумев от грохота и страха, рванулись вперед, обрывая недоуздки, и с громким всплеском кинулись в воду, быстро исчезая в темноте вниз по течению.

— Кони! Пропали кони! — в отчаянии крикнул Чиж.

— Черт с ними, с лошадьми! Греби! Навались! — заорал я, перекрывая крики, шум и треск выстрелов.

— Захар! Софрон! Сафар! К ружьям! Огонь по вспышкам! Не дать им целиться!

Завязалась яростная перестрелка. Мы палили почти наугад в сторону мечущихся на берегу огней. Казаки с берега отвечали. Их пули свистели совсем рядом, глухо стучали по бревнам плотов, вздымали вокруг нас фонтанчики воды.

Плотогоны, отборно матерясь, изо всех сил налегали на длинные шесты и неуклюжие весла. Те из нас, кто не стрелял, помогали им. Левицкий, позабыв про свое дворянство, с неожиданной сноровкой орудовал тяжелым сибирским ружьем с сошками, методично посылая пулю за пулей в сторону берега. Изя забился за мешки с серебром, съежившись и бормоча на идише нечто, похожее на молитву.

— Серебро! Серебро, главное дело, держи! Не упусти! — хрипло крикнул Захар, когда плот сильно качнуло и вода окатила нас ледяными брызгами. Тит тут же грудью прикрыл драгоценные мешки.

Наконец течение подхватило наши неуклюжие посудины, вынесло на стремнину, быстро унося от опасного берега. Стрельба с той стороны стала реже, пули ложились все дальше. Казаки, видимо, поняли, что упустили нас. Их злые крики и ругань еще разносились по воде, но уже слабее, бессильнее.

— Ушли… Кажись, ушли… — выдохнул Софрон, опуская дымящееся ружье. Руки его заметно дрожали от пережитого.

— Лошадок жалко… Одну убили, две уплыли… — с горечью проговорил Захар.

— Живы остались — и то хлеб, — буркнул я, перезаряжая на всякий случай ружье. — Серебро цело?

— Цело, Курила, цело! Все как в аптеке у Розенблюма! — отозвался Изя из-за мешков, вновь обретая дар речи. — Таки целее не бывает!

Вскоре наши плоты тяжело ткнулись в противоположный берег.

Здесь нас уже ждали несколько невысоких, молчаливых фигур в темно-синих ватных халатах и остроконечных соломенных шляпах — люди Лу Синя, как коротко пояснил Чиж. По-русски они, кажется, не понимали ни слова. Они должны были повести нас дальше до города Гайнджура. Чиж и Хан остались с нами. Щербак же, крепко стиснув мою ладонь своей мозолистой пятерней, полез обратно на плот.

— Ну, бывайте, бродяги! Может, свидимся еще. Мир тесен, особенно здесь!

— Спасибо за помощь, Щербак, — кивнул я. — Не забудем.

Оставшихся лошадей пришлось оставить — по заверению Чижа, взамен нам должны были выделить иной транспорт. Один из китайцев молча указал нам рукой направление — в глубь темной, незнакомой земли. Свои пожитки пришлось пока взвалить на плечи.

Мы двинулись вперед по узкой и скалистой тропе между холмами, оставляя позади реку Аргунь, казачий кордон, Россию. Впереди лежала чужая земля, непонятная, полная неизвестности, но дающая хрупкую надежду.

Примерно через час ходу мы вышли к месту стоянки каравана.

Зрелище было, прямо скажем, впечатляющим и совершенно не похожим на то, что мы привыкли видеть в Забайкалье. Несколько десятков огромных, флегматичных двугорбых верблюдов, навьюченных тюками и переметными сумами, стояли или лежали на утоптанной земле, лениво пережевывая жвачку. Между ними суетились погонщики — смуглые, скуластые монголы в потертых стеганых халатах и меховых шапках с лисьими хвостами. Их резкая, гортанная речь смешивалась с низким ревом верблюдов и фырканьем низкорослых, коренастых монгольских лошадок.

Воздух был густо пропитан запахом пыли, верблюжьего пота, кислого кумыса и едкого дыма костров, сложенных из аргала — высушенного верблюжьего навоза.

Хан коротко переговорил со старшим караванбаши, указав на нашу разношерстную компанию. Тот окинул нас равнодушным, чуть прищуренным взглядом и молча кивнул. Возможно, наше присутствие было согласовано заранее — по крайней мере, оно не вызвало у него ни удивления, ни особенного интереса.

Нам выделили пару свободных лошадок, а мешки с серебром под бдительным присмотром Тита навьючили на одного из верблюдов.

С первыми лучами солнца караван тронулся на восток, в самую глубь Маньчжурии. Путь наш лежал через холмистую степь, покрытую редкой, жесткой, уже начинающей желтеть травой и низким, колючим кустарником. Пыль стояла столбом: мелкий, желтоватый песок, поднятый сотнями ног и копыт, висел в воздухе бурой завесой, забивался в глаза и нос, скрипел на зубах. Верблюды шли медленно, величаво покачиваясь из стороны в сторону, словно корабли в этом пыльном степном море.

Мы старались держаться вместе, чуть поодаль от основной массы каравана. Левицкий с нескрываемым любопытством аристократа разглядывал и монголов, и этих странных, горбатых животных. Изя Шнеерсон то и дело охал, отплевывался и причитал:

— Ой-вэй, ну и пылища! Таки вся Одесса бы чихнула от того, что уже попало в один мой бедный нос! Когда мы уже приедем куда-нибудь, где можно будет по-человечески умыться?

Софрон и Захар ехали молча, внимательно озираясь по сторонам. Сафар, казалось, чувствовал себя в этой степной вольнице как рыба в воде, спокойно и внимательно следя за дорогой. Тит ехал рядом с нашим верблюдом, не спуская глаз с драгоценного груза.

Местность поначалу мало отличалась от привычного нам Забайкалья — те же невысокие сопки с мягкими очертаниями, поросшие лесом, те же превосходные луга на пологих склонах. Вдали иногда мелькали стада грациозных антилоп-дзеренов. Левицкий, в котором проснулся охотничий азарт, предложил было подстрелить парочку на ужин, но Хан лишь усмехнулся:

— Дзерен близко не подпустит. На полверсты не подойдешь! Из ружья не достать…

Мы приуныли — дичи хотелось, но с нашим гладкоствольным оружием это было действительно нереально.

Ночи здесь были теплее, чем на том берегу Аргуни. Степь расцвела ковром алых маков и нежно-розового тамариска. На привалах мы разбивали лагерь неподалеку от монголов Хана, чей опыт внушал уважение. У костров варили густой чай — с молоком, солью и кусочками бараньего жира. Ели вяленую баранину, пресные сухие лепешки и сладкие круглые пончики-баурсаки, жареные в кипящем жиру. Однажды вечером, когда мы сидели у огня, поднялся сильный ветер. Он завывал в степи, трепал полы наших одежд, задувал пламя костра.

— Сильный ветер — плохо, — заметил Хан, глядя в темнеющее небо. — В степи буря — страшное дело. Лет двадцать назад, сказывали старики, тут обоз китайский шел. Пятнадцать телег, высоких таких, на двух колесах. Их на станции Чоглу-чай предупредили — буря идет, переждите. А возчики торопились, отмахнулись, мол, в телегах не страшно. Уехали… Так и не добрались до следующей станции. Буря телеги подхватила, как пушинки, и унесла вместе с людьми и скотом. Никого не нашли потом.

Перед нами расстилалась бесконечная однообразная степь, лишь изредка всхолмленная пологими сопками. Характерной чертой пейзажа стали невысокие, оплывшие земляные конусы с темными норами у подножия — жилища тарбаганов, или сурков-байбаков, как их звали у нас. Их было несметное множество, вся степь казалась изрытой ими. Почва под ногами изменилась: теперь это был преимущественно крупнозернистый красноватый гравий и мелкая галька, среди которой порой поблескивали интересные камни — Левицкий даже подобрал пару мутноватых агатов.

Однообразно потянулись дни нашего путешествия. Караван обычно выходил в полдень и плелся под палящим солнцем до самой полуночи, когда спадавшая жара и яркие звезды делали путь чуть менее мучительным. Проходили мы так в среднем по пятьдесят верст ежедневно. Темп задавали верблюды — неторопливый, медитативный, убаюкивающий. Чтобы размять ноги и хоть как-то развеяться от монотонности, днем мы с Левицким или Софроном большей частью шли пешком впереди каравана и стреляли попадавшихся птиц, в основном каких-то степных жаворонков да куропаток, которые шли на ужин, внося приятное разнообразие в наш рацион.

Но настоящей напастью стали вороны. Не наши, европейские, относительно осторожные, а местные — черные, крупные, с мощными клювами и поразительной наглостью, вскоре сделавшиеся нашими отъявленными врагами. Еще в начале пути я заметил, что несколько этих птиц подлетали к вьючным верблюдам, садились на вьюк и затем что-то тащили в клюве, улетая в сторону. Сначала мы не придали этому значения, но вскоре Захар, проверявший провиантские мешки, обнаружил пропажу.

— Гляди-ка, Курила, — подозвал он меня, показывая на прореху в плотной мешковине, — пернатые черти дыру проклевали! Сухари таскают, ироды!

Оказалось, нахальные птицы расклевали один из мешков и таскали оттуда сухари. Спрятав добычу, вороны снова являлись за поживой. Когда дело разъяснилось, ближайших ворон перестреляли. Но это мало помогло: через время явились новые похитители и подверглись той же участи. Подобная история повторялась почти каждый день. Мы старались укрывать съестное тщательнее, но эти бестии умудрялись находить лазейки.

Самое досадное и нелепое происшествие случилось на третий день пути. Не проехали мы с утра и пяти верст, как услышали отчаянный, какой-то не свойственный нашему силачу жалобный крик. Обернувшись, увидели престранное зрелище: Тит, спрыгнув со своего верблюда, бегал по степи, спотыкаясь и размахивал огромными ручищами, разгоняя стаю нахальных ворон, круживших над ним. Лицо его было растерянным и почти плачущим.

— Стреляйте, вашшлагородь, стреляйте! — заметив Левицкого с ружьем, чуть не плача, кричал он. — Лови ее, проклятую! Она серебро спёрла!

Подбежав ближе, мы увидели на земле мешок с нашим серебром, который, видимо, немного развязался. На мешковине виднелась свежая дыра, проделанная мощным клювом. Оказалось, ворона расклевала мешок и стырила один из небольших, но увесистых слитков, лежавший с краю. Она уже взмыла в воздух и летела прочь, а в клюве у нее тускло блестело наше серебро.

Увы, с ним пришлось распрощаться: пока Левицкий прицелился, ворона была уже далеко.

— Ушла, тварь пернатая! — сплюнул Софрон.

— Ой-вэй, кусочек нашего гешефта улетел! Прямо в небо! — запричитал Изя. — Чтоб ей пусто было, этой птичке!

Тит стоял посреди степи, понурив голову, растрёпанный, огромный и несчастный.

Мы потеряли часть нашего сокровища из-за нелепой случайности. Вообще, нахальство ворон в Монголии превосходит все границы. Эти, столь осторожные у нас птицы, здесь до того смелы, что воруют у монголов провизию чуть не из палатки. Мало того: они садятся на спины пасущихся верблюдов и расклевывают им горбы до крови. Глупое животное только кричит да плюет на мучителя, который, то взлетая, то снова опускаясь, пробивает сильным клювом большую рану.

Монголы, считающие грехом убивать птиц, не могут отделаться от воронов, непременно сопутствующих каждому каравану. Положить что-либо съедобное вне палатки невозможно: оно тотчас же будет уворовано.

Дорогой от нечего делать я разговорился с одним из погонщиков-монголов, молодым парнем по имени Бату, который немного знал русский — выучил в Кяхте. Он рассказал мне про караванную торговлю. Оказалось, что перевозка чая из Калгана в Кяхту приносит огромные барыши хозяевам верблюдов. В среднем, каждый верблюд за два зимних рейса зарабатывает около пятидесяти рублей серебром — немалые деньги.

Расходы же на погонщиков невелики. Бату пожаловался, что верблюды часто приходят в негодность: стирают пятки до хромоты или сбивают спины от небрежного вьюченья. В первом случае им подшивают на рану кусок кожи, и хромота проходит; со сбитой же спиной верблюд в том году уже не годен к извозу.

— При таких заработках твой народ должен быть богатым? — спросил я.

Бату горько усмехнулся.

— Заработки есть. Но редкий увозит домой несколько сот рублей. Все остальные деньги переходят к китайцам. Те обманывают мой моих соплеменников самым бессовестным образом.

— И как же? — заинтересовался я.

— Навстречу каравану выезжают китайцы и приглашают хозяина остановиться у них даром, оказывая всяческое внимание. В другое время китаец и говорить-то не станет. Соплеменник доверяет хитрому китайцу, намереваясь рассчитаться за чай, который берет на извоз. Это хитрецу и нужно. Получив деньги, тот обсчитывает и предлагает товары по двойным ценам. Часть денег идет на подати, взятки, часть пропивается, и в конце концов мои соплеменники уезжают с ничтожным остатком. Еще часть отдают в кумирни жрецам, так что возвращаются домой почти с пустыми руками!

Я слушал его и думал о том, как похожи методы обмана во все времена и у всех народов. И о том, как важно нам самим не попасть впросак, когда придет время сбывать серебро.

Степь казалась мирной, но мы нутром чуяли опасность. И она пришла неожиданно, глубокой ночью, когда лагерь спал тревожным сном. Меня разбудило неясное движение, тихий шум — фырканье лошадей, приглушенные шаги. Рядом завозился Софрон, солдатской чуйкой тоже уловивший неладное.

— Что там? — шепотом спросил он, рука его уже нащупывала приклад ружья.

— Тихо! — прошипел я, вглядываясь в темноту за пределы тусклого круга света от догоравшего костра. Луны не было. В тенях, там, где стояли верблюды и наша единственная оставшаяся лошадь, мелькали какие-то фигуры. Невысокие, быстрые, двигались почти бесшумно. Сомнений не было. Конокрады! Или, как их тут называли, хунхузы — местные бандиты, промышлявшие грабежом караванов и угоном скота.

— Тревога! — заорал я во все горло, вскакивая на ноги. — Хунхузы! Скот угонят!

Лагерь мгновенно взорвался криками и суматохой. Монголы Хана выскочили из своего войлочного шатра с ружьями и луками. Наши тоже подоспели, хватаясь за оружие — ружья, ножи, что было под рукой. Несколько теней уже отделились от стада, ведя за собой упирающихся верблюдов и пару монгольских лошадей. Наших, к счастью, не тронули — видимо, не успели. Раздался свист стрел — монголы открыли огонь. Я увидел, как один из хунхузов вскрикнул и упал, скорчившись. Остальные, не обращая внимания, пытались быстрее увести добычу.

— Сафар, Тит — за мной! — скомандовал я, выхватывая нож — в темноте стрелять было рискованно, можно попасть в своих. — Остальные — прикрыть! Не дай им уйти! Захар, Софрон, Левицкий! Огонь по тем, кто отходит!