Барин-Шабарин

Глава 6

Я слышал, что во дворе началась перепалка, но не выходил из комнаты, даже не показывался в окне. Зачем светиться? Я же больной, кхе, кхе, апчхи! И пусть я выглядел не так чтобы слишком болезненно, когда перехватил этих охламонов в доме и держал на мушке, но было дело и прихрамывал, и пошатывало меня. Нежеланные гости не могли этого не отметить.

К слову, мне сейчас действительно было нехорошо. Сердце отстукивает «лезгинку», голова кружит вальс, а ноги передвигаются, как у дальнего родственника на свадьбе, который уже набрался, но все еще полон желания показать нижний брейкданс.

Забег в баню и активность в ней оказались чрезмерной нагрузкой. Все же я сейчас не в здоровом теле. Но нет худа без добра, как раз мое состояние и послужит некоторым доказательством непричастности к событиям в бане, если что, если все же бандиты захотят меня увидеть, а Емельян со своей группой «поместного спецназа» не сможет противостоять требованиям побитой стороны узреть барина, то пусть смотрят.

— Барин, с тобой Иван хочет говорить. Ты же сказал, что обходиться нам с ним без баталий. Поговоришь, али все же бить и гнать? — растерявшийся Емельян вбежал в комнату и, запыхавшись, явно разгоряченный от споров, стал спрашивать. — Иных татей добивать? Очухались они, требуют также тебя, но мы… это… Там Петро приложился, а он казак лихой и громадный. Так что? Правильно?

Голова у меня только-только перестала кружиться, вернее, вихри вальса сменили темп на более медленный, а тут такое словоблудие. Я понимаю, вижу, что Емельян старается выслужиться, но столько слов…

— Пусть Иван войдет. Так кто там громадный? Петро? Вот он пускай рядом постоит для острастки, — сказал я, чувствуя, как каждое слово набатом отдавало в виски.

Мне нужно поесть и поспать, если сейчас ничего для восстановления не предпринять, можно здорово усугубить свое состояние.

Через минуты три на пороге комнаты показался тот самый Иван. Мужик пристально рассматривал меня, чуть хмуря брови, словно включал опцию рентгена.

— Что случилось? — тоном чуть ли не умирающего спросил я.

— Кто это сделал? Ты? — спросил Иван.

— Что сделал? Мне доложили, что побили вас мужики? — я недоуменно пожал плечами, что также далось болезненно. — Так что с них взять? Темнота дремучая, ля-мужик.

Притворяться не приходилось, ухудшающееся состояние меня даже пугало. А что если я больше не очнусь? Мне хотелось жить, как и каждой божьей твари — пусть в этой новой реальности, но жить. И, едва приобретя новую жизнь, терять ее за просто так я не стану.

— Я чую лжу, ты… стал иным, но то, что немощный нынче… — говорил Иван, всё ещё изучающе рассматривая меня. — Ладно. Нехай так. Я дело твое отдал Понтеру, но все равно скажу свое слово. Сарай, дом, мастерская, все это может случайно загореться — или кто-то нежданно умрет. Так бывает, ты это помни Ты же знаешь, барчук, что я мастер случайностей. А еще… Ты же любишь Анфису? Она будет с тобой, как ты и хотел. Ты продашь имение и уедешь с ней. Вот только долг отдать нужно еще до того, как пойдут твои земли с торгов в счет уплаты займа.

Мужик говорил уверенно, демонстрируя свою несгибаемую волю. Но так ли уж он несгибаем? Стоявший со спины Ивана грозный крупный мужик, наверное, тот самый Петро, явно сбивал спесь с бандита. Иван то и дело порывался посмотреть через плечо, и я замечал, как он каждый раз одергивал себя, дабы не показать нервозности. Так что Иван — не стойкий оловянный солдатик, а всего лишь обтянутые кожей кости да мясо с комком нервов и переживаний.

— Я услышал тебя, все сделаю. Ради Анфисы и сделаю, — сказал я, сложив брови домиком и отыгрывая роль испуганного простачка.

На жесты я сил уже не тратил.

— Вот и правильно. А за то, что кто-то из твоих людей напал на моих, после продажи земли с тебя еще двести рубликов, — усмехнулся Иван нарочито спокойно, будто хозяин положения.

А затем развернулся и пошел прочь.

Плевать он хотел на то, что Мартын с переломанной, скорее всего, челюстью, ибо хруст был отчетливый, что еще один молчаливый бандит всё ещё, вероятно, лежит с разбитой головой. Иван потенциально заработал двести рублей. А Понтер, как я думаю, получит разве что выволочку, что подставился. Может быть, я больше и не увижу лысого с загнутыми усами а-ля Эркюль Пуаро. Слез лить по этому поводу точно не стану.

Не дожидаясь, когда бандиты все же уедут, а мужики разойдутся, я закрыл глаза и, выдохнув, уснул. Но дадут ли мне в этой жизни поспать?

— Вот, барин, выгнали татей! — будто бы принес благую весть о победе над несметными полчищами врага, говорил Емельян.

Управляющий снова вошел ко мне в комнату, а за его спиной толпились мужики. Часть из них смущалась и чувствовала себя явно не в своей тарелке, но были и те, кто держал нос кверху. Не такие уж и забитые крепостные у меня. Что? Распустились? Или не все крестьяне-рабы знали, что они рабы и есть?

— Спасибо, мужики! Я поправлю положение и дам денег. Пока мне еще своя война за имение предстоит. Но таких гостей более не нужно. Встречать их велю на подступах да мне докладывать. А уже потом я буду решать, пускать ли. Как же так, что меня, больного, будят тати? Как мне за вас стоять и думать о ваших семьях, коли и вы о мне не попечетесь? — поблагодарив, я отчитывал крестьян.

Можно было более тонко с ними поступить, миндальничать, использовать словесные кружева. Но не до этого.

— Емельян! Каждому дай что-нибудь из моих запасов. Не водки, а поесть, семьям на стол, — приказал я.

— Барин, но как же? У вас же и так мало чего, — воспротивился приказчик.

— Ты чего-то не услышал, Емелька? Люди за меня встали, а я буду закрома свои сберегать? Дай им, что велено, да мне еды принеси, я сколько тут валяюсь, окромя бульону, каким Настасья кормила, и не ел ничего, — привстав и напрягшись, я буквально рычал, а не говорил.

— Батюшка наш, прямо Петр Никифорович, — зашептались мужики.

— Еды мне! И после — спать, меня не беспокоить. В комнату входить запрещаю, стучать — и после приглашения только заходить! — сказав это, я рухнул на подушку без сил.

Как же поспешил я активничать!

Ждать еды, к счастью, долго не пришлось. Стук в дверь раздался минут через десять после того, как мужики-победители скрылись. Я думал, что усну, но трели в животе не дали этого сделать.

— Войди! — сказал я, дверь распахнулась, и в проеме показалась…

Ебипецкая сила! Нет, я сейчас буду воспринимать мою новую жизнь, как нечто нереальное, как выверт сознания. Ну, не может же быть так… Передо мной стояла девушка, точная копия, точнее придумать сложно, той самой фотографии, что была на стене у бабули из будущего. А еще девчонка была сильно похожа и на саму храбрую Марию Всеволодовну.

— Что, барин, что-то не так? — спросила девушка. — Али не признали? Так я Саломея, дочка, стало быть, Козьмы, мастера вашего… вашего батюшки.

— Саломея? — растерянно спросил я.

— Так и есть, барин. Я тута принесла поснедать. Не гневайтеся, разносолов нет, а вот каша с салом да с солеными огурцами и хлебом имеется. Не побрезгуйте. Ну, а скажете чего иного измыслить и приготовить, так я мигом, минута, и все будет, только час нужно, кабы сготовить, — сказала девчонка, готовая уже куда-то бежать.

Я улыбнулся. Рассмешило это «мигом, минута, только нужен час». Но улыбка сразу сошла на нет. Если и Саломея, а она была миловидной девочкой, тоже сералька, то на моей совести повиснет еще одна гиря, а я другие толком не отцепил. И как об этом спросить?

— А с чего ты решила, что я тебя не знаю? — меня терзала догадка, что девчонка подслушала мой разговор с Емельяном или с доктором, и знает про потерю памяти.

— Не серчайте, барин, но только все уже словно сороки судачат о том, что забылися вы. Да и ведете вы себя… Вот и меня курвой по старой привычке не назвали, а еще руки-то ну как есть при себе держите. А батюшка-то мой уехал в Таганрог, повез ножи на торг, чтобы прокормить нас. С барского стола уже худой прокорм стал. Когда батюшка уезжает, вы завсегда, энто… безобразничаете, — девушка покраснела, поняла, видимо, что лишнее болтает. — Я, бывало, что и прячусь от вас.

А может, она испугалась того, что подсказала мне сейчас, что делать. Но я на это только усмехнулся.

— Ставь еду, спасибо. Гречневая каша с салом — самое то, да еще с соленым огурчиком. Поем, посплю, а после придешь ко мне, — увидев, как девушка отшатнулась, словно намереваясь убегать, я быстро добавил: — Трогать тебя не стану, не бойся. Поговорим о твоем отце, я хочу понять, почему это я его опасаюсь.

Действительно, было некое иррациональное чувство, что Саломея не числилась в гареме только потому, что ее отец — не простой человек. Может, он и крепостной, но такой, что за дочь и барина прибьет.

Но каковы же все-таки выверты жизни? Саломея, я почти в этом уверен, это какая-нибудь «прапра-», а, может, еще раз «пра» бабка Марии Всеволодовны. С этими мыслями, сытый от употребленной наваристой каши, я уже вновь засыпал.

Андрей Макарович Жебокрицкий нахмурил брови. Грузный мужчина стучал пальцами по подлокотнику кресла и размышлял. Что-то в его, казалось, идеальном плане шло не так, ощущение тревоги не покидало помещика. Перед хозяином обширного поместья, одетым в байховый красный халат и с чепчиком на голове, стоял мужик.

Крестьянин имения Шабариных, Никитка Глузд, не менял своей полусогнутой в затянувшемся поклоне стойки, исподлобья изучая реакцию грозного хозяина большого двухэтажного дома. Никитка, несмотря на то, что все так к нему обращались, был уже пожилым человеком. Не дорос крестьянин Глузд до того, чтобы его хоть кто-нибудь называл Никитой Авсеевичем.

— И что, прямо-таки стрелял? — после долгой паузы спросил Андрей Макарович.

— Да, барин, стрелял он, непутевый, а еще… — почувствовав свою полезность, Никитка поспешил продолжить, но гневный окрик Жебокрицкого прервал еще только начавшийся рассказ.

— Сучий потрох! Да как ты смеешь на дворянина наговаривать! Не твое рабское дело, путевый он или нет, скотина. Был бы моим крестьянином, забил бы тебя до смерти, дрянь такая! — разъярился отставной полковник интендантской службы.

— Не гневайтеся, барин, я же без умысла дурного, — сказал Никитка, еще сильнее сгибаясь и комкая свою шапку.

Знал Глузд, сколь быстр на расправу барин Жебокрицкий. Об этом в крестьянской среде байки ходили одна страшнее другой. И Никитка не сомневался, что барина не остановит и то, что Глузд — вовсе не его крестьянин.

— Будет тебе, рассказывай, но на дворян рот свой рабский не раскрывай! — будто бы смилостивился Жебокрицкий.

Андрей Макарович прекрасно знал, что крепостной, который у него за шпиона в поместье Шабариных, и муки страшные стерпит, лишь бы получить очередную плату за важные новости. Никитка исправно докладывал, что творится в поместье соседа.

На самом деле крестьянин не был глуп, как могло показаться. Это был ушлый хитрован, пусть и в своей среде, с народной такой хитрецой и пониманием, как правильно угодить. Никитка умел не только добывать информацию, а порой ещё и выдавать зачатки ее анализа. По-своему, наивно — но Жебокрицкий ценил Глузда. Ценит, но никогда этого не признает.

Никитка сам воспитывал троих внуков не старше четырнадцати лет. Зять помер от какой-то простудной болезни, до того по осени схоронил своих родителей, дочка скоро после смерти мужа также преставилась, не разродившись четвертым дитем. Жена есть, но что взять от бабы? Разве же она сможет собрать хоть что-то к приданому за старшую внучку, кроме десятка вышитых рушников да пары подушек?

Лукерье, внучке, как раз и стукнуло четырнадцать годков, и дед задумывался, как же ее отдать замуж. Кто возьмет девку, если за ней и приданого никакого нет? Тут бы если не хату, так корову купить за ней или свиней несколько. Так и найдется добрый хлопец, что внучку в свой дом приведет. Вот и выкручивался мужик, готовый предать любого, но только не своих родных.

Никитке и самому было противно, он понимал, каким делом занимался. Рассказывать про своего барина — это плохо, за это и от соседа по мордам можно получить, но свой-то барчук уже как год ничего не дает, а все требует. А Жебокрицкий хоть и лается, как собака, но платит исправно, не только рубль-другой в месяц даст, а ещё порой то сала отрежут Никитке, то муки дадут. Тем и живут.

— А что Картамонов, не прибил еще твоего барина за то, что тот дочку его, Настасью, стращал? — усмехнулся Жебокрицкий.

— Прибегла, знамо быть, Настасья Матвеевна, когда барина нашли в снегах, все охала да ахала, бульонами потчевала, — отвечал Никитка.

— Ох, и прознает Матвей Иванович о том, что его невенчанная дочка бегала к барчуку, ох и всыплет своему нерадивому крестнику! — сказал Жебокрицкий и рассмеялся.

Никитка смотрел на барина, будто голодный пёс, внутри всеми фибрами своей души ненавидел, но улыбался и ловил любую эмоцию Андрея Макаровича. Такова участь крепостного, быть всегда кротким с барином, чтобы не отхватить батогами али плетьми, а получить кусок сала да ломоть хлеба. А еще серебряный рубль. Глузд рассчитывал, что сегодня ему этот самый рубль и перепадет.

Итого у него будет уже собранными сорок три рубля. Останется рубликов двадцать собрать, да корова будет в приданое. Ну, а породнится он через Лушку с кем из сильных крестьянских родов, так, чай, родственники в беде никогда не оставят.

— Что? Рубль ждешь, стервец? — усмехнулся Жебокрицкий.

— На то воля ваша, барин, — отвечал Никитка.

— Дам тебе, скотина, три рубля. Но отныне следи за барчуком пристально, внимательно. Ты сколько спину ни гни, но я твоего брата знаю. Тут кланяешься да дурня из себя строишь, а сам, небось, не только мне служить готов, абы платили. Ну, да откуда у рабов честь? — Андрей Макарович небрежно махнул рукой. — Пшел вон!

Никитка поспешил выйти из кабинета барина. Он уже знал, что теперь же ждать монетки не надо, тут есть процедура, где получать деньги. Сейчас нужно найти управляющего, и тот выпишет бумажку, с этой бумажкой нужно вновь подойти, а то и подползти к барину, тот поставит свою закорючку на ней, ну, а после уже к казначею, есть и такой у Жебокрицкого.

Отставной офицер очень любил всякого рода бюрократические проволочки, на службе часто ими грешил, используя, где надо и не надо. Вот тоска по документам и подвигла отставного полковника воплотить схожий документооборот в своем имении.

Крестьянин вышел, а Жабокрицкий вновь задумался. Вот оно и есть то, что пошло не по плану. Сучонок выжил. Но как? Барин взял колокольчик и вызвал своего секретаря.

— Найди мне Лавра! — потребовал Андрей Макарович.

— Сей же час, господин, — отозвался секретарь и удалился.

Уже через полчаса тот самый Лавр предстал перед светлые очи своего покровителя. Лавр Петрович Зарипов сам был дворянином. Бедным, без имения. Он являлся, своего рода, если говорить средневековыми категориями, вассалом Жебокрицкого. Зарипову были выделены земли, немного — деревушка в девять домов, но за это он служил отставному полковнику. Не только земля и пользование крестьянами хозяина поместья прельщали Зарипова, он еще и состоял на окладе у Жабокрицкого и часто выполнял такие делишки, о которых нельзя рассказывать.

— Лавр, ты что же творишь? — сразу же, как только Зарипов появился в кабинете, отставной полковник принялся его отчитывать. — Ты доложил, что выродок замерз пьяным в снегу, а ты даже припорошил его снегом, чтобы не нашел никто. И что?

— И что, Андрей Макарович? — будучи уверенным, что сделал грязное дело до конца, Лавр Петрович не стушевался.

— И то, Лавр, что Алексей Шабарин жив и почти здравствует! — закричал Жабокрицкий.

Зарипов опешил. Он видел, знал, он проверял. Мертвее мертвых был непутевый отпрыск знатного казака, ставшего дворянином. Тогда Алексей Петрович Шабарин пришел просить денег, как водится, у соседей. И Жабокрицкий, встретив проигравшегося в пух и прах соседа, ссудил ему аж тысячу триста рублей.

Шабарин был вне себя от радости, а тут подвернулся, будто случайно, Лавр Петрович, предложил выпить за такое дело отличного французского коньяка. Все в округе знали, что слово «французский» на Шабарина-младшего действовало магически, он никогда не отказывался от чего бы то ни было французского. Выпили, потом еще чуть-чуть, а после поехали на тройке покататься. Тут-то снотворное и подействовало.

Зарипов скинул Шабарина в снег, без шубы, в одной рубахе, а сам поехал дальше. Но это было не всё. Часа через три Лавр Петрович отправил своего доверенного человека, тот проверил. Окоченевшее тело явно не подавало признаков жизни. Так бывает, когда выпьет кто, да в снегах замерзнет, редко, но бывает. Конечно же, все деньги вернулись к Жебокрицкому.

— Но нет худа без добра, Лавр. У меня, слава Господу, осталась расписка выродка. Он должен мне тысячу триста рублей. Он должен мне, должен Ивану Ростовскому, даже Картамонову должен. Имение его заложено… Я все равно заполучу себе земли Шабариных, но ты следи за барчуком, мало ли что, — Жебокрицкий, зло нахмурив брови и подавшись вперед в кресле, посмотрел на Лавра. — Еще один промах, и пойдешь искать себе лучшую долю.

Зарипов потупил глаза. Лучшую долю он, как ни ищи, но не найдет. Толком-то ничего и не умеет, служил в армии — да за пьянки и драку с вышестоящим офицером разжаловали в рядовые и с позором выгнали. Так что кормиться он мог только тут, выполняя разную грязную работу на благо отставного полковника, некогда предложившего подпоручику поехать с ним и служить.

— Что с дрянью этой, Машкой Шабариной? Есть вести о матушке барчука? — произнеся последние слова подчеркнуто витиеватым тоном, рассмеялся Жабокрицкий.

— Как уехала в Петербург, так и никаких новостей. Но я знаю Артамона, он пока из нее все деньги не выкачает, не оставит вдовушку, — улыбнулся Лавр Зарипов.

— Ветреная особа. В ее годы поверить в любовь известного кружевного повесы? Экий моветон, — усмехаясь, сказал Жебокрицкий [кружевной повеса — тут отсылка к герою-любовнику сентиментального романа Ричардсона «Кларисса, или история молодой леди»].

— Да, уговорила сына заложить имение — и на вырученные деньги, фьють — отправилась прожигать жизнь в Петербург, оставив ради любви своего непутевого сына одного, — позволил себе усмешку и Зарипов.

— А потому, что Петр Шабарин держал Машку взаперти, а она от скуки начиталась дури всякой французской, да английской, — злорадствовал отставной полковник.

Жебокрицкий вальяжно расселся в кресле и чуть приподнял горделиво подбородок. Он гордился своей интригой, достойной королевских дворов. Так обложить поместье Шабариных, так унизить и, по сути, обокрасть эту семейку смог бы далеко не каждый.

Жебокрицкий вспомнил о Петре Никифоровиче Шабарине и потер шрам на щеке. Дуэль, состоявшаяся еще десять лет назад, оставила три шрама на теле отставного полковника. Они сражались на шпагах, и Андрей Макарович специально выбрал этот вид оружия, так как знал, что Шабарин-отец не только неплохо рубится на саблях, но и превосходно стреляет. А вот шпага часто казаку, как корове седло.

Но прогадал отставной полковник, за что и поплатился. Шабарин просто издевался над соперником на дуэли, не только парируя все выпады и атаки нерасторопного Жебокрицкого, но и нанося унизительные порезы. Теперь у Андрея Макаровича на седалище красовался шрам, да ещё по одному на лице и на груди.

Месть, занявшая его сердце, ждала своего часа, и этот час пробил.