Барин-Шабарин

Глава 3

«Как?» — вдруг пришла в голову мысль, что нет боли, в груди не колет. Нет огня! Не верю! Так не может быть! Или это то самое безвременье, пустота, что описана Булгаковым? Мастер с Маргаритой где? К черту Мастера, Маргариту давайте!

Шустрые мысли, не всегда логичные, проникали в мою голову и с еще большей скоростью покидали ее. Казалось, что ответы рядом, но ухватить самую суть, как и понять происходящее сейчас со мной, не получалось. Вот я горю, терплю адскую боль, но спасаю детские жизни. Мгновение, а может, и его не было, и вот… Я лежу на снегу, в холоде. Сказал бы, что в обжигающем холоде, и было бы действительно жарко, так это же смотря с чем сравнивать. Мне уже есть с чем. После пережитой боли — я не знаю, что меня еще удивит. А слово «обжигать» — оно становится каким-то особым, зловещим.

Стоп! Зима? На дворе май месяц, тепло, почти что и жарко… Должно быть. Но, открыв глаза и увидев ясное, такое притягательное небо, я зачерпнул рукой снег, поднес его ко рту и… совершенно точно услышал скрип, сжимая его в ладони, и улыбнулся, жуя на удивление чистый снег. Как в детстве! За что ругали меня родители, за что я не ругал своих детей, потому как их не было у меня. Нужно этот пробел срочно восполнять, а рука, между тем, сама потянулась к снегу. Как же все-таки здорово жить!

Сейчас разберусь с преступниками, пройдут выборы, и найду себе женщину. Тут ведь не про любовь, тут про тыл и достойную жену. И жить! Правильно, честно.

— Вот он! Сюда, люди! Здеся барин! — услышал я визгливый голос бабы.

Вот же, и хочется сказать «женщина», но баба — она же и есть баба. Голос неприятный, звонкий, моментально раздражает.

Холод. Зима. Я выжил. Голос незнакомой бабы. Что-то слишком много несуразностей. Так что за лучшее я счёл притвориться мертвым, хотя и притворяться было несложно. Потому что, попробовав пошевелиться, я понял, что не выходит. Лишь руками и получалось двигать.

Ко мне, хрустя снегом, с причитаниями, приближался еще и какой-то мужик. А баба продолжала стрекотать, что это она нашла меня… почему-то барина. Где-то вдали кричали иные люди.

Что такое переохлаждение, я знал. И теперь более отчетливо осознавал, что если бы меня не нашли эти непонятные люди, так и умер бы. Вот же… Как такое возможно?

Я умел отключать переживания, те, которые бесполезные. Как там у самураев про непреодолимую силу? Покориться ей? Но нет, покорятся я никому и ничему не собирался. Ну а так… Многое неясно, но я живой, понять бы только, где нахожусь… Отключаем эмоции, но примечаем, слушаем, пробуем делать выводы, когда появится информация.

Лежу с закрытыми глазами, причем, оказывается, у меня еще и слёзы потекли, мгновенно замерзая — теперь я никак не мог глаза снова открыть. Конъюнктивит, значит, ко всему прочему. Между тем, чья-то рука взяла меня за запястье, я уже подумал, что будут прощупывать пульс, но, нет — мою конечность небрежно отбросили, словно грязную тряпку.

— Помер барин-то, кажись. Пусть земля ему будет пухом! Царствия Небесного. И все такое. Был охламоном, помер, как… — бабий голос неприятно врезался в голову.

— А ну-ть, дура-баба! Ты что ж такое брешешь? Плетью отходить? — отчитывал мужской голос её за бабий треп.

— И на кого ты нас покинул? Касатик наш, опора, заступник! — быстро баба переменила модель поведения.

В уши врезался этот визг стенаний. Не слышал бы я только что, что и с каким выражением она говорила до того, так можно было бы подумать, что этот «плач Ярославны» — честный, искренний.

Вот это дар! Баба «переобувалась» в полете, не хуже политиков в будущем. Так быстро превратить меня из бестолочи в опору и заступника! Нет, не каждый политик такое умеет, я не умел, а уже почти что и политик. Может, взять такую к себе в команду, когда всё же начну приводить в порядок вверенную мне территорию? Ну нет, как раз от таких я и хочу избавиться. Театралы, твою налево! Пусть в любительском театре комедии играет!

А баба расстаралась и уже причитала так, что я ни о чем не мог думать, только бы она рот свой закрыла. Никогда не бил женщин, не буду и начинать это дурное дело, но красное словцо в ее адрес загнул бы. Мучительница. Уже и рад был я что-нибудь сказать, да только пошевелить челюстями не мог. А только что снег ел! Глаза как закрыл, как они и слиплись на морозе, тоже не открыть. Руками махать не хотелось. Это уже было бы очень странно: ходить не могу, говорить тоже, а руками с закрытыми глазами махал бы.

Была такая профессия в прошлом, плакальщицы. Женщины голосили на похоронах, и без того всегда гнетущую обстановку превращая в ад кромешный, когда присутствующим, наверное, самим хотелось с собой что-то сделать. Вот такая баба, наверняка, на каждых похоронах спектакль показывает.

— Я тебе дам, пухом, Марфа, я тебе дам — помер, совсем охренела, дура? Если он помрёт, то нам что — только с голоду сдохнуть, зима вон какая лютая! — отчитывал стенавшую женщину всё тот же мужик, при этом явно оттаскивая меня куда-то. — Покамест имение через банк на кредиторов пройдет, да новый барин сыщется, так некому будет и о дровах подумать. И как же у такого дельного барина этакий отпрыск вырос?

— Вот ить, сам жа на его худое говоришь. А на меня, етить ты, Емельян Данилыч, так и лаешься, — в голосе бабы послышались нотки обиды. — А то, что охламон, так то все барыня виновная. То пылинки сдувала с сынка, хфранцуза с его делала, то опосля смерти благодетеля нашего, Петра Никифоровича, в столицы подалась. Говорят, что… Прости Господи…

— А ну, цыц, сказал! — жестким тоном осадил мужик бабу.

— А я-то что? То все люди говорят, не я же. Я и молчу, а люди… — оправдывалась та, которую назвали Марфой. — А вона, мужики идут, ты гаркни, Данилыч, тебя всякий послушает!

— Эй, люди! — закричал мужик. — Сюда!

Уже скоро я почувствовал, как на мне расстегивают одежду, может, это и рубаха, и что-то теплое прикасается к груди. А! Ухо. Догадался, что мужик прислонился и слушает мое сердцебиение. Хочется пошутить, дернуться, напугать, но, увы. Лучше присмотреться к ситуации и хоть что-то понять. Пока не получается.

— Живой наш барин, — то ли разочарованно, то ли всего-то констатируя факт, сказал мужик.

— Так што-сь, Емельян Данилыч, живой, да? Так ташшить нужно, у тепло, — «стональщица» говорила уже вполне нормальным голосом.

— Эй, мужики! Телегу подгоните, да быстро! — раздавал распоряжения тот, кого я по голосу определил, как Емельяна Даниловича. — Митроха, до дохтору быстро лети, дозволяю барского жеребца взять.

Я не могу, конечно, возразить, но внутри зрел протест. Да кто этого Данилыча наделил полномочиями пользовать мое имущество, моего Эклипса? На чем я буду в Ростов ездить? На телеге? Бричке некрашенной? Остолоп старый!

ЧЕГО?

Что это такое? Откуда я знаю о каком-то жеребце по кличке Эклипс? Откуда я знаю, что так же звали коня Александра I, на котором царь-победитель въезжал в Париж? А, нет, это я как раз-таки знал сам. Но остальное?

В голове был сумбур, я не мог поймать ни одну из мыслей, а если какую-нибудь и получалось схватить за хвост, то она так ошарашивала, что я сам ее отпускал. В мозгу творилось… Вот, точно, словно рыба пошла на нерест, ее много, очень много, я хватаю одну, но она скользкая, хвостом мне по носу бьет, вырывается — и стремится к своим товаркам, чтобы быстрее метнуть икру, как-то завещает природа. Так и мысли бились, убегая от меня, но щелкали не по носу — будто бы саднило где-то во лбу.

«Да нежнее, дуболомы!» — подумал я, когда тело подхватили и бросили в телегу, как мешок с картошкой.

А еще в телеге этой до того перевозили явно не французские духи, а их антипод, если можно считать навоз противоположностью ароматной туалетной воды. Странно, но я уже давно не напрягался от разных специфических ароматов, на поле боя или в окопах, в штурмах всяких запахов нанюхаешься, и очень редко они приятные. Но тут… меня накрыла такая волна брезгливости, что хотелось взвыть. Странное для меня состояние. Что-то подкралось к мозгу, вроде бы уже схватил я ту рыбу крепко, чтобы подобраться к главному выводу о том, что тут к чему, но нет… Меня накрыли столь же вонючим тулупом, после еще одним, отчего стало покалывать тело, и я отрубился.

— Что скажете, господин дохтур? — вновь придя в себя, я услышал девичий голос.

Девичий… Да простят меня все девушки, знакомые и неизвестные, но бывают такие девчонки, что басовитый голос мужика покажется более приятным, чем такой вот, с хрипотцой, грубый… Я уже осознал, что могу открыть глаза, но не делал этого. Не знаю, что именно меня останавливало: опасение увидеть обладательницу столь оригинального, если для девушки, голоса, или понять, наконец, что произошло что-то необъяснимое.

Ну а мысли стали чуть медленнее путешествовать по мозгу, и я нашел тот подсак, чтобы вылавливать нужную рыбину из глубин сознания. Я попал! Перенесся, но пока еще не понять, куда. Или же перед смертью мозг человека вот так вот выворачивает любого умирающего, переносит сознание куда-то? И все происходящее временно. Сейчас я умираю от полученных ожогов, сгораю дотла, и это только минуты, но мозг замедлил восприятие времени и оберегает меня, послав в выдуманный мной мир…

Нет. Что-то в этой версии не так…

— Прошу простить меня. Безусловно, я не имею права вмешиваться в обстоятельства, но не поймите превратно, Настасья Матвеевна. А ваш батюшка знает, где вы сейчас? Не хотелось бы, знаете ли, попасть под гнев батюшки вашего, — говорил, видимо, тот самый «дохтур».

— Вы правы, это не ваше дело. Я благодарна вам, но если это всё, то прошу, господин Сапожков, — грубый женский голос был категоричен. — Вас отвезут, я знаю слуг Алексея Петровича, они меня слушают.

— Вас невозможно не слушать, — чуть слышно пробубнил доктор, а из-за того, что он был ближе ко мне, наверняка, деваха не услышала, что именно он там бурчал.

Да кто она такая, что тут распоряжается, да еще над моим телом корпит?

— Честь имею, мадмуазель Картамонова, — уже громче, с обидой в голосе сказал доктор, и я услышал удаляющиеся шаги.

— Саломея, курва бесполезная, ходь сюда! — «девица» так заорала, что я аж вздрогнул.

О! Вздрогнул! Новость — я начинаю чувствовать тело!

— Соколик, милый, любый мой, очнулся? — с голосом девушки произошла удивительная трансформация, и он стал менее противным, однако появились другие ощущения.

Я понял, что почему-то опасался этой дамы. Конечно же, иррациональный страх я сразу же в себе подавил, но это были не мои эмоции, оттого обстановка становилась еще более странной. Я не помню, чтобы когда-нибудь хотел убежать, спрятаться где угодно, хоть под кроватью, но только чтобы не оказаться в объятьях девушки. Любой. Всегда предпочитал прямой разговор, даже если это несколько обидит женщину. Но если не нравится, значит, терпеть нельзя.

— Ну же, открой очи свои ясные, соколик мой! — продолжала взывать ко мне дамочка.

И я открыл…

— Очнулся соколик! Дохтура верните! Емельян, слыхал, что повелела? — опять послышался ор мадмуазели.

О женщинах, наверное, нужно говорить, пусть сравнение и некорректное, как и о покойниках: или хорошо, или никак, заменяя слово «некрасивая» на выражение «на любителя». Так вот… Я человек, который свое отбоялся, но если вот это, что меня сейчас пожирало глазами, найдет того самого «любителя», и у них родится ребенок, то мир познает монстра, не ведомого доселе.

Все мысли, всё сознание захватила эта дама. Подобные слова обычно говорят о той, в которую влюбился с первого взгляда. У меня были чувства и отношения, недолго и давно, но были, насколько в этом понимаю, да вот только любви я не встретил, если сказки про любовь вообще правдивы. Хотя… Была девушка аккурат до того, как я отправился в горячую точку. И вот тогда все мои мысли были о прекрасной женщине. Сейчас же все мысли только об этой мадам, и они совсем другие…

Было и нечто, что заставляло меня думать о девушке плохо, брезгливо. Я противился этому, но… Не совсем получалось.

Десять пудов живого тела, почему-то именно в пудах захотелось мерять. Судя по всему, она и росту была под метр восемьдесят пять, не меньше. При этом лицо не безобразное, а бюст… декольте у мадмуазели было такое, что я только надеялся на крепость корсажа. Шестой? Восьмой размер груди? Руки… Вот, точно — сумо. Может, девчонка занимается этим спортом?

А впрочем… Нет, ей бы заняться собой, так вышла бы и ничего такая мадмуазель. На лицо и не ужасная вовсе… А в большинстве случаем тело можно и выстроить.

— Чего не так? Что ты так смотришь? А? — Настасья Матвеевна, как ее называл доктор, встала с кровати, на которой я лежал, и меня сразу чуть подкинуло.

Когда она вновь сядет, меня вовсе подбросит под потолок.

Манера поведения? Я судорожно думал, как мне вести себя. Для того, чтобы иметь четкое представление, как себя подавать, нужно понимать, где я и кто передо мной. При этом всё то, что со мной происходит — неправильно. Была зима, да и сейчас, когда доктор открывал на время окно, морозный воздух моментально проник в комнату, значит, зима никуда не делась, в отличие от поздней весны, в которой я был не так давно. Я же помню, что спасал детей из горящего дома почти летом. Этот говор… На Донбассе так же могут говорить, с «х» вместо «г», но все равно неестественно тут всё звучало.

А теперь вот это огромное лицо в… чепчике. Вот же насмешка над девчонкой… чепчик. У нее голова четвертого размера противогаза, это когда свыше 710 мм. А она чепчик на макушку… Как в старину носили.

Нет! Нет! Нет! Мысли прочь… Да куда там! Сумоистка выглядела точно будто из позапрошлого, девятнадцатого века. Причем не на конец столетия. Это несложно определить, даже если ориентироваться только по фильмам, а я не только, да и не столько фильмы смотрел, я еще и книги читал. На передовой, если минутка затишья, чаще читаешь, чем смотришь кино, если только не на ротации.

— Какой сейчас год? — неожиданно и для себя, и тем более для дамочки, но вполне четко спросил я.

— А… Что? Год? Соколик мой? А ты не знаешь? — испуганно спрашивала Настасья, пятясь. — А меня ты узнаешь?

— Нет! — сознательно я сказал правду, почувствовав, что так она скорее уйдёт и оставит меня одного.

А мне бы мысли в кучу собрать, а не думать о том, как я выгляжу, что говорю, что со мной может случиться. Нужно остаться наедине со своими мыслями.

— Настасья Матвеевна, я уже чарку подорожную принял. Что случилось? — в комнату вновь зашел доктор.

— А вот оно как, доктор, не признает меня, стало быть, Алешенька! Как же так-то? — пусть и громоподобным, но дрожащим голосом говорила Настасья.

Сейчас расплачется. Мне даже стало жалко девчонку. Ведь у нее, наверняка, немало комплексов из-за выдающейся комплекции, но чувствуется, что душа соразмерна телу. Вот начала плакать, так сразу и показала себя, как человек. И отношение к ней стало иным. Мне стыдно стало за всё то, что я думал только что. А только ли я думал? Не всегда выводы были моими.

— Будет вам, Настасья Матвеевна. Вы бы проехали к батюшке, а то неровен час прискачет с ружьем, — сказал доктор, и на удивление покорно девушка вдруг кивнула и пошла, озираясь на меня с испугом.

Я чуть приподнял с подушки голову, посмотрел ей вслед. Обидел в мыслях своих девочку… Будто бы и не я это был. Мне-то что до ее красоты? Если не жениться, так нужно видеть в любом человеке именно человека. Да и если жениться, так не с сантиметровой же лентой выбирать, а по душе. Кстати, это пожелание от всех мужиков ко всем девушкам. Впрочем, подобного опыта — выбора жены — я не имел.

— Доктор, какой год? — сухо спросил я, присаживаясь.

— Э, нет, голубчик, Алексей Петрович, лежать вам еще, два дня непозволительно вставать, — не грубо, но настойчиво доктор подталкивал меня снова лечь. — А год? Сами прознать должны. Сие забытие сугубо временное. Подсказок быть не должно. Узнаете, так и все остальное вспомните. Так бывает, когда опосля травмы али болезни, сперва и забытие. Голову напрячь нужно.

Чехов… Вот ей-богу он! Очень похож. Бородка, пенсне. Хотя нет, одет иначе, в какой-то мундир темного цвета, не вызывающий ассоциации с армией. А мне на память приходят фото Антона Павловича Чехова в гражданской одежде.

— Так-с… Но вы что, ничего вовсе не помните? — спросил доктор, с прищуром смотря на меня, как будто я обязательно лгу. — Имя должны помнить. Имя — это главное!

— Нет, доктор. Будто мир познаю заново, не заставляйте меня снова повторять вопрос, — с некоторым нажимом сказал я.

Сапожков, как его называла Настасья, медлил с ответом. Я уже был готов был использовать тон потребовательнее, если не грубее, но доктор, что-то для себя решив, соизволил ответить.

— Так Крещение только позавчера-с было, стало быть, нынче восьмое января, — доктор замолчал, изучая мою реакцию.

И она последовала.

— Год скажи! — раздраженно бросил я и закашлялся.

— А вот грубить, Алексей Петрович, не следует. Или вам припомнить неоплату последнего моего визита? Вы уже мне четыре рубля как должны. А я вновь тут вас лечу. Если хотите знать… — осмелел доктор

Гляди-ка, а при Настасье-то рот на амбарном замке держал.

Может, зря ушла? Нет… Не зря.

— Год!!! — не кричал, я прошептал так, что и сам мог бы испугаться своего тона и голоса.

— Чур меня! Изыди! — простонал доктор, крестясь. — Так известно же, что это вы знать должны. «Символ веры» прочтите, будьте любезны!

В окопах нет атеистов, немного, но молитвы я знал, потому без проблем начал декламировать слова одной из основных молитв христианства. Может, потому, что стал читать молитву, я немного успокоился и всё-таки решил не грубить Сапожникову, или как там его фамилия. И вообще, что это — доктор, который молитвой лечит? И еще за это нужно платить, пусть и четыре рубля? А сколько это?

— Знаете «Символ веры», это хорошо. А теперь «Отче наш», — удовлетворенно сказал доктор.

— Слушайте, человек от науки, — добавив в голос иронии, проговорил я. — Может, молитвенник весь прочитаем? Так это я с батюшкой сделаю, а с вами… если более лечить вы меня не можете, то попрошу вас навестить меня на днях, для проверки.

— Нахальничать изволите? — доктор посмотрел в сторону стены, от которой меня ограждал балдахин. — У вас такие картины висят на стене, комната богато украшена, а четыре рубля отдать не можете. Говорю вам, Алексей Петрович, если вы решили прикинуться непомнящим, то кредиторы помнят все. И в округе, до Таганрога и Ростова, а то и далее, все знают, что вам в долг давать нельзя.

— Вы не задержались ли, доктор? — подбавив металла в голос, спросил я.

— Пожалуй, что и так, — сказал Сапожков и встал со стула у кровати. — На сём откланяюсь, Алексей Петрович. Я навещу вас, Настасья Матвеевна-то оплатила мои услуги вперед, так что не извольте о том беспокоиться. Хотя… Когда вы беспокоились о долгах?

Сказав это, доктор спешно пошел прочь, оставляя меня наедине со своими мыслями.

Верилось ли в то, что я очутился в середине девятнадцатого века? А ведь, судя по всему, именно так и есть. Нет, не верилось. Но еще меньше мне верилось в то, что я мог выжить после атаки дрона и пожара. Выжить, да еще быть таким целёхоньким — без ожогов, несмотря на то, что я явственно ощущал, как лопается кожа на лице, на спине — да не было живого места на мне.

Как относиться к ситуации? Как к выверту сознания, последней шутке умирающего мозга. Вот усну, и… И все, пустота, ничто. Или же я уже умер, но тогда куда попал? В ад или рай? А Настасья тогда — ангел? Хорошо же кормят работников рая, избыточно! Прости, Господи, меня грешного! Но без юмора нельзя о сложившейся ситуации даже помыслить.

Я посмотрел на свои руки. Нет, не свои, явно. Мой-то лихой и протестный подростковый возраст оставил отпечаток в виде нескольких татуировок на предплечьях и даже кистях, а на этих руках их не было. Или вот ещё — у меня была повышенная волосатость, а эти руки чуть ли не бритые, настолько на них мало волос, а какие есть — тоненькие, светлые.

Я догадывался, что тело не мое. У каждого человека есть некие особенности организма, и если мужчина воевал или же занимался физическими нагрузками, он знает свои, что называется, трещинки хорошо. Там стреляет в плечах, тут шрам. К примеру, у меня на правой руке и до пожара оставались следы ожогов от пороха, а тут их нет. Постоянно «стреляло» левое плечо, а сейчас вот уже сколько минут такого нет.

Я рассматривал свои руки, попробовал присесть — и это получилось, но с большими усилиями. Посмотрел на ноги. Стыдно. Вот тело не мое, я, может быть, и вовсе скоро перестану существовать, но стыдно. Это же как нужно было запустить себя, чтобы быть абсолютным рохлей?

А что можно сказать о том, как обставлена комната? Тут испанский стыд накрыл еще больше. Какая безвкусица и бесхозяйственность! Картина? Да за ней трещина в стене, потолочные балки явно подгнили… И эти примеры бесхозяйственности — только, что видно из положения лежа на кровати. Но это пока вторично, важнее иное — эта комната, по моим понятиям, соответствовала времени, о котором я догадывался, хоть упрямый доктор так и не назвал цифры. Наверное, я сильно и не хотел услышать и принять то, что сейчас девятнадцатый век.

Самочувствие все ещё было паршивое, и активность привела лишь к тому, что перед глазами снова всё будто подёрнулось плёнкой.

«Ничего», — думал я, погружаясь в дрему.

Очухаюсь, в себя приду, а там будем разбираться! Или же вовсе выйдет так — проснусь где-нибудь в больничке с ожогами по всему телу.

Или не проснусь вовсе.

А сквозь сон я слышал причитания бабы, слова девочки, бурчание мужика. Они говорили, что ко мне едут какие-то бандиты, что у меня долги долги, что… Нет, спать.