Барин-Шабарин 4

Глава 8

Признаться, я больше волновался теперь, когда отправялялся на офицерское собрание, чем когда ехал на дуэль. В голове то и дело крутились мысли: а правильно ли я поступил. Бывают в жизни моменты, когда однозначного ответа: что хорошо, а что плохо — попросту нет. Это как в шахматной партии, когда противник ставит тебе «в вилку»: две важных фигуры стоят под ударом, и приходится лишь выбирать, какую из фигур отдать будет менее болезненно для всей партии.

Зайдя в то самое помещение, где я весьма эффективно почесал свой кулак о зубы ныне покойного Печкурова, я обнаружил не менее полусотни офицеров. Даже несколько опешил. Как-то их было слишком много, и сразу приходило на ум, что столь многолюдное собрание, да ещё и относительно ранним утром, явно неспроста.

— Господин Шабарин, от лица всех офицеров Черноморского флота я выражаю вам нашу признательность, что сочли нужным приехать на наше офицерское собрание. Вы не офицер, потому были не обязаны это делать, — сказал высокий, статный, я бы даже сказал, «породистый» капитан второго ранга.

Несмотря на то, что произнесенные офицером слова были внешне любезными, в них читалось если не презрение, то некая форма неуважения. Связано ли это с тем, что флотские презрительно относятся к тем, кто не служит на море, тем более, что даже и в сухопутной армии я не состою? Или же здесь что-то иное? Решили обвинить меня в преднамеренном убийстве их товарища? Это вполне возможно, так как только подобное собрание и может меня осудить.

Полицмейстер уже приходил, прочитал записки, составленные перед дуэлью, уточнил, как случилась смерть Печкурова, и скоро ушел, получив десять рублей. Так что осудить меня теперь можно только морально. Вместе с тем я не собирался поддаваться и на такой прессинг. Собрались они!..

— Господа, я, несомненно, польщён приглашением на столь достойное собрание. Но чем оно вызвано? — оглядывая присутствующих, спросил я.

В этот момент на лицах многих офицеров появилась недоумение. Они-то понимают, зачем собрались, считают, что и я должен знать это и не задавать уже лишних вопросов. Но мне нужен был их ответ, чтобы понять настроение, а в нём прочитать и намерение, с которым собрались офицеры.

— Мы сочли необходимым встретиться с вами, так как считаем, что вчера вечером вы вели себя неподобающе, когда ворвались в наше собрание, — сказал, под всеобщее безмолвное одобрение, всё тот же капитан второго ранга.

Уже неплохо, если мне хотят предъявить только за вчерашний скандал с мордобоем. Однако я посчитал, что время для извинений не пришло.

— Моё поведение касалось вопросов чести, — решительно сказал я.

— Вы вели себя, как бретер, — последовало обвинение от капитана 2-го ранга. — Вы добивались вызова на дуэль недостойным образом!

А вот это было серьёзнейшим обвинением. По сути, сейчас я мог вызвать на дуэль уже этого человека. Но я не Д’Артаньян, чтобы принимать по нескольку вызовов в день. И дуэли с офицерами не принесут прибытка ни в чем: ни для меня лично, ни для страны. А Печкурова я пристрелил, чтобы ускорить свою свадьбу, которая не могла состояться, пока я не защитил бы честь и достоинство своей будущей жены. Уж коли я из её же уст узнал о той ситуации с Печкуровым, то был вынужден действовать, причем быстро и решительно.

Да, я убил человека! Но со мной не разговаривали бы, не принимали всерьез, если бы я прощал такие обиды. А почему сразу наглухо, если можно было бы только ранить? Да потому, что сам жить хочу, а этот морячок — явно отмороженный, если такое себе позволяет. Если бы я ранил Печкурова, то он потребовал бы подойти к барьеру — и застрелил бы меня в упор. Ведь с его стороны условленным исходом была невозможность продолжать дуэль. Произвести же такой выстрел, чтобы ранить, но при этом «выключить» человека, крайне сложно, особенно имеющимся оружием. Да и разве на том успокоилась бы его буйная голова? Нет, и после Печкуров стал бы мне мстить. Не нужно было глубоко изучать психологический портрет подлеца, чтобы понять: самое важное для него — это репутация перед своими же. И я уже ударил по ней. Так что стреляться с Печкуровым еще раз я не собирался, а шел его убивать.

— Если кто-либо из присутствующих не считает подлым и однозначно недостойным поведение господина Печкурова, то может бросить мне вызов. Как человек чести я не смею отказаться, — холодно сказал я. — Между тем, господа, я уважаю ваше собрание и даже понимаю ваше возмущение. Но после того, как поступил господин Печкуров в отношении моей невесты, чистой и прекрасной барышни, когда обманом и силой увлек её в потаённое место, а после не отпускал, чтобы выиграть похабный недостойный спор… Это ли — поведение офицера? Так что я ещё вел себя достойно, что только раз ударил в вашем присутствии подлеца. Подобное пятно на безупречной чести морского офицера Черноморского флота можно было бы выжечь и иным способом, не предоставляя честного и достойного поединка.

Мои слова вызвали шепотки и пересуды. Я вёл себя, по их мнению, вызывающе. Однако я не мальчик для битья, чтобы меня вот так вызывать и отчитывать за плохой поступок, думая, что я заробею перед их мундирами. Если то, что произошло с Елизаветой Дмитриевной в Севастополе, покажется им приемлемым, то встаёт вопрос о чести и достоинстве всего этого офицерского собрания.

Но озвучивать подобные свои мысли я не стал. И без того ситуация накалена. А уже завтра мне нужно было уезжать к Алексееву.

— Господа, и в чём же вы меня обвиняете — или кто-то не знает, почему я вызвал Печкурова? — спокойным голосом спросил я.

Мне ответили не сразу. Казалось, они и вправду до конца не знали, почему я стрелялся. Мне не хотелось лишний раз рассказывать те подробности унижения моей невесты, о которых было известно. Вместе с тем, если это понадобится сделать, я раскрою некоторые детали, чтобы они поняли, каким низким был этот поступок, да и сам спор. А иначе моё поведение действительно могут счесть актом неуважения к офицерскому собранию.

— Вы прибыли в Севастополь с одной единственной целью, чтобы осуществить месть? Вместе с тем, нашему офицерскому собранию доподлинно известно, что у той, как вы изволили сказать, барышни, есть и свои защитники. Почему же господин Алексеев не вызвал на дуэль господина Печкурова? — продолжал свой допрос капитан второго ранга.

Вновь прозвучал намек на то, что я бретер и меня подослали, как нанятого за деньги стрелка, которому приказано было убить Печкурова. Наверное, и верно слишком лихо я застрелил своего обидчика.

— Оскорблённая Елизавета Дмитриевна слишком привязана к своему опекуну, чтобы подвергать его опасности. Алексей Михайлович Алексеев — человек преклонного возраста, жизнь и здоровье он отдал службе Отечеству, но и он не знал все подробности случившегося, — я окинул взглядом присутствующих. — Тут должны присутствовать те, кто знал о споре. Это мне достоверно известно. Уверен, что офицер Черноморского флота найдёт в себе мужество и не будет рисковать своей честью, не рассказав теперь правду.

Установилось молчание. Я внимательно следил за тем, как некоторые офицеры синхронно посмотрели в одну сторону, на одного конкретного офицера. Так они выдавали второго спорщика. Я уже знал, на что был спор и кто спорил. Слуги многое знают о своих хозяевах. А буквально один рубль творит волшебство, когда даже малоосведомленный человек начинает говорить. Главное, чтобы этот человек ничего от себя не выдумывал.

Вместе с тем, пауза затягивалась и становилась уже неприлично длинной. Если никто не признается, то мне самому придется называть имена. И меня обвинят во лжи. Так что же? Либо множество дуэлей, либо уходить прочь, сильно замарав свою репутацию.

В этой звенящей тишине я, казалось, слышал, как отсчитываются секунды до того, как меня подвергнут решительному остракизму, о котором быстро станет известно в обществе.

Слышал и ждал, не сводя с них взора.

— Господа, я знал о том споре, — из-за спин офицеров с более высокими чинами вперёд пробивался мичман.

Все смотрели на этого молодого офицера с горевшим взором увлажнившихся глаз. Он шёл вперёд, в мою сторону, словно поднимался на эшафот. Впрочем, если он скажет сейчас правду, а значит, не станет отрицать и своё бесчестное участие в споре, если таковое имелось, то не быть этому мичману адмиралом.

Невозможно будет служить ему далее. Но жалеть кого бы то ни было, тем более, если этот человек действительно имеет отношение к тому спору, я не буду.

— Спор был. Я тому свидетель. Называть иных господ, которые принимали участие в том гнусном поступке, я не стану. Но поступок был подлым, на что я указывал господам, однако же они не прислушались. Господин Печкуров обязался показать свою удаль в соблазнении девицы. Он начал её проявлять, но барышня вырвалась и убежала, — дрожащим голосом говорил теперь мичман.

Капитан второго ранга посмотрел на меня, на собравшихся офицеров — и вновь на меня. Было понятно, что он в растерянности. Пригласили для того, чтобы указать мне мою вину и подлость, а вышло так, что коллективная честь офицеров Черноморского флота пострадала. Ведь мало того, что был, случился этот гнусный спор. Это так… Не настолько и важно, чем другое. Спорщик не признаётся! Не пошлость, пьянство или воровство — самые презираемые пороки офицера. Трусость — первостатейное зло и позор.

— Мы со всем разберёмся. С вашей стороны, господин Шабарин, я хотел бы взять обещание, что более дуэлей и смертей среди офицеров Черноморского флота с вашим участием не случится. Когда мы выясним подробности случившегося, мы найдём возможность оповестить вас об итогах расследования, — произнёс капитан второго ранга.

Казалось, я должен был сейчас развернуться и уйти, и, вероятно, это было бы даже правильным. Однако…

— Я не буду просить вас принести мне извинения за тот самосуд, который вы намеревались, очевидно, устроить. У вас впереди славные подвиги, потому с героями России мне не пристало ссориться, — я улыбнулся, предвкушая, какие удивлённые лица сейчас увижу. — А есть ли у вас гитара, господа?.. Ждет Севастополь, ждет Камчатка, ждет Кронштадт…

Через два дня я спешил в направлении Харькова. Имение Алексея Михайловича Алексеева располагалась западнее города Изюм, туда и вела меня дорога.

До первого снега оставалось недели две, после же, до стабильных заморозков по ночам, дороги будут просто непроходимыми. Потому я спешил окончательно решить вопрос со своей женитьбой, уговорив Алексеева до Рождественского поста обвенчать меня и Лизу. Слишком серьёзные планы были у меня на весну следующего года. Если не обзавестись супругою ещё в этом, 1848 году, то как бы не пришлось ждать со свадьбой ещё более года.

— Алексей Петрович, милый друг, я рад, что вы нашли время приехать ко мне, — осторожно, выбирая выражения, встречал меня Алексеев. — Как складывается ваша карьера? Разные, знаете ли, слухи ходят.

— Не извольте беспокоиться, любезный Алексей Михайлович. Но вам ли не знать, что, получив повышение, человек всегда сталкивается с трудностями. Не хотели, знаете ли, некоторые силы моего карьерного возвышения, за что они и поплатились. Нынче же все стороны к вящей пользе договорились, а я приобрёл покровителей, — сказал я, напитывая свой тон недовольством.

А кому будет приятно, что его встречают радушно лишь только тогда, когда он выгоден? Мне прекрасно понятно, что Алексееву было бы плевать на какого-то там Шабарина, если бы через меня он не собирался получить контракты с губернией, но ведь кроме разума всегда есть эмоции. Ведь если бы я был, как мечтали мои недоброжелатели, вышвырнут из администрации губернатора Екатеринославской губернии, то сейчас меня бы просто гнали вениками за пределы поместья Алексеевых. Дело бы кончилось дуэлью, а там — дурной славой бретёра и дуэлянта.

Почему дурной, если до сих пор за то же самое с восхищением вспоминают того же Толстого-Американца? Потому что я в данном случае выступал бы агрессором и не даму у соперника отбивал, а у пожилого уважаемого дворянина — племянницу. Разные это ситуации. Да и не Пушкин я, чтобы мой буйный нрав подавался как достоинство. Тот уж был звездой.

— Не извольте обижаться, господин Шабарин! Вы мне кажетесь человеком благоразумным, потому должны понимать… — сказал Алексеев, не уточняя конкретно, что именно я должен понимать.

Понимаю, еще как понимаю! Я лишь купец, а Алексеев — продавец нужного мне товара. И все любезности теперь — исключительно по прейскуранту. Получилось через меня заключить контракт с губернией на покупку мяса с поместья Алексеева? Вот вам слова благодарности и располагающая улыбка на сдачу. Нет? Ничего и не получите.

— Так что же, Алексей Михайлович, наша договорённость о венчании остаётся в силе? — решительно спросил я.

Алексеев несколько замялся — огорошил я его прямолинейностью вопроса, но потом подтвердил, что соглашение он изменять не собирается.

— В таком случае… — я притворно улыбнулся. — У меня есть для вас с десяток вариантов, куда можно было бы вложить деньги, а также предложения, подписанные самим губернатором, чтобы вы, Алексей Михайлович, стали одним из соучредителей Губернского банка.

Мы ещё даже не зашли в дом, а уже о делах говорим. Меня встречали на крыльце роскошного двухэтажного особняка с колоннами в классическом стиле; с большим садом со статуями и уставленным тут и там скамейками и беседками; чистыми двумя прудами, в которых плавали довольные и сытые утки. Не скажу, что всё это выглядело очень уж роскошно, но, по крайней мере, достойно,. Такому помещику просто необходимо было иметь изобильное родовое гнездо.

— Так чего же мы стоим, пойдемте в дом! — сказал Алексеев и взял меня под руку, словно мы с ним уже близкие родственники.

Он повёл меня по ступенькам в большой особняк, который впору было бы назвать дворцом.

И улыбка на сдачу… Значит, Алексей Михайлович уже счел меня выгодным своим приобретением. На то, что мне указали моё место, я, не нарушая приличий и вежливости обхождения, ответил несогласием — и показал, что достоин более высокого положения, в том числе и в доме Алексеева. Посмотрим еще, у кого какое место.

— Алексей Петрович, рады вашему столь скорому визиту, — любезничала со мной и будущая тёща.

Сперва, когда мы вошли в дом, она посмотрела на своего мужа, тот, видно, подал ей какой-то знак, и сразу же улыбка озарила лицо Екатерины Ильиничны. Ох, не с тем человеком я договаривался. Глава семьи тут — жена!

Если Елизавета Дмитриевна будет стараться выстроить в нашей будущей семье подобные же отношения, то будет она тогда лишь хранительницей очага под замком и запретами. Станет растить детей, заниматься ручными поделками, а мне придётся искать иные отношения с женщинами.

М-да. Что-то я слишком скептически отношусь к своей женитьбе. Ну, нет в округе достойных невест, которые могли бы сравниться по красоте, приданому и положению с Елизаветой Дмитриевной. А на то, что Алексеев отдаст свою родную дочку за меня, не стоило и надеяться. Да и она сама мне не особо нравилась. Даже в столь юном возрасте, а ей было четырнадцать лет, очевидно, что красотой девица не вышла. А ещё имел место и другой момент.

Дело в том, что Лизу я хотел брать себе в жёны, кроме прочего, чтобы иметь некоторую возможность не подпасть под влияние Алексеевых. Я и без того собирался помогать своим будущим родственникам, но делать это умеренно и без коррупционной составляющей. И в этом отношении моя женитьба на племяннице — это совсем не то, что женитьба на родной дочери. Если случатся между нами с Алексеем Михайловичем какие-то противоречия, то мне будет куда проще решать вопросы с ним.

— Елизавета Дмитриевна, я очень рад вас видеть. Вы становитесь всё краше и краше, — сказал я, целуя ручку своей будущей жене.

— Можно ли у вас поинтересоваться, Алексей Петрович, чем вызван ваш визит? — спросила Лиза с заметным волнением.

При этом Алексей Михайлович сверкнул в сторону своей племянницы глазами. Да, её вопрос мог быть расценен и несколько оскорбительно. Уж не забыла же она, зачем именно я прибыл!

— Я намереваюсь предложить вашему дядюшке день для нашего с вами венчания. А также обсудить, где и как оно будет проходить, — сказал я.

Мне понравилось наблюдать за реакцией и Елизаветы Дмитриевны, и её родственников. Но пора показывать, что я ведомым за их спинами не буду.

Уже через полчаса мы сидели за столом и мирно общались, словно давно породнились.

— Алексей Петрович, не скажете, а откуда вы к нам спешили? Из своего поместья? Или из Екатеринослава? — прозвучал, казалось бы, обычный вопрос.

Но я знал, откуда ветер дует. Я сам просил своих людей распространять информацию, что мы прибыли из Севастополя. Не пристало мне хвастаться и с порога кричать, что я убил на дуэли обидчика Елизаветы. Но вот если этот факт всплывает без моего хвастовства, то он должен прибавить мне баллов в глазах Алексеева.

— Я к вам прямиком из Севастополя, — коротко сказал я, а моя невеста вздрогнула. — У меня было одно предложение по делам коммерции к его высокопревосходительству Адмиралу Лазареву. Попутно же я решил… некоторые вопросы чести.

Я сделал паузу, пристально посмотрел на Лизу, а после сказал:

— Больше никто не посмеет вас обижать, Елизавета Дмитриевна.

— Вы убили его? — с придыханием спросила будущая тёща.

— Я застрелил его в честном и достойном поединке, — спокойно отвечал я.

— И вы посчитали себя вправе заступаться за меня? — растерянно спросила Лиза.

— Безусловно! Вы же давали мне своё слово. Моя невеста должна быть под защитой! — сказал я, а Алексей Михайлович чуть потупил взгляд.

Да, он сам не защитил свою племянницу, а счел лучшим просто быстрее её увезти из Севастополя.

— Алексей Петрович, не соизволите ли составить мне компанию и уединиться в кабинете? Туда нам подадут кофе, — сказал Алексеев и, не дожидаясь моего ответа, встал из-за стола и раскланялся дамам.

Что ж, мужской разговор, предполагаемый мною, состоится уже сейчас. Я встал, извинился, что так быстро покидаю женское общество, улыбнулся, как мне показалось, искренне и доброжелательно, и твёрдым шагом и с гордо поднятой головой направился за хозяином дома.