Барин-Шабарин 4

Глава 14

Я не манипулирую сознанием людей, я ещё только учусь. А если говорить точнее, то я только пробую на людях нынешнего времени те технологии, которые в будущем распространены повсеместно. Если завоевать общественное мнение в какой-нибудь стране — это уже больше, чем половина дела на пути полного завоевания этой самой страны.

Но мне не нужны были завоевания, они даже не были нужны моему государству. Российская армия входила в Венгрию не для того, чтобы захватить эти земли, а чтобы грудью встать на защиту Австрийской империи, не допустить её развала — ценою многих жизней.

Даже мне, человеку, который знает, чем всё это закончится, могло всё происходящее показаться правильным. Могло, но не показалось. Ведь я знал, что во время Крымской войны Австро-Венгрия будет демонстрировать враждебный нейтралитет, более того, угрожать непосредственными военными действиями и вынуждать Российскую империю держать большие силы на границе с Австрией. Так вот, даже мне, знающему о будущем предательстве австрийского императора Франца Иосифа, порой кажется, что австрийцы вообще-то должны быть благодарны русским уже за то, что Россия угрожает венграм, что империи должны стать закадычными друзьями на века.

Но не стоит заблуждаться. Австрия имеет собственные национальные интересы, и России нужно бы это учитывать, а не играть в рыцарство. Но о последствиях этого самообмана известно только через пять лет.

А пока я собирался начать свою кампанию в поддержку русской армии. Ну и попутно — пиарить себя. Нужно выходить на новый уровень и становиться известным уже и в Петербурге. Казалось бы, всё к общей пользе — но неожиданно я встретился с непониманием и даже с неблагодарностью.

— Господин Блюменфельд, — обращался я к редактору «Екатеринославских губернских ведомостей». — В чём заключается проблема?

— Вы просите перейти моей газете на издание два раза в неделю? Я уже спрашивал вас о том, где я буду брать столько новостей, более того, вы ведете себя, будто я ваш подчинённый, — возмущался издатель. — Везде ваше имя, и многие сочтут, что я продался.

— Господин Хвастовский, поверьте, обеспечит вас новостями. Я также буду писать свои заметки. И газета не ваша — она наша! — решительно возражал я. — Что же касается того, что мое имя упоминается в статьях, то смею напомнить, что на этом имени вы уже заработали преизрядно денег.

Разговор происходил в моём кабинете. Причём мне пришлось даже посылать своих людей, чтобы Соломона Блюменфельда чуть ли не под конвоем привели ко мне. Ему, конечно же, это не понравилось. Возомнил себя четвёртой властью и демонстрирует независимость.

— Что изменилось? — с напором говорил я. — Как писать о новых фасонах одежды с суконных фабрик Екатеринослава, так газета для этого открыта. А это мои фасоны — и мода, которая была мной привезена из Франции. Как писать тексты моих песен и прилагать к ним ноты — вы с превеличайшим удовольствием это делаете. Потому что знаете, что это понравится людям, укрепит ваши тиражи. Но когда нужно послужить на благо Родине, вы артачитесь!

— Вы смешиваете понятия. Призывать людей к тому, чтобы они несли деньги в ваш Фонд, я считаю преступным, — продолжал упорствовать главный редактор «Екатеринославских губернских ведомостей». — Мое имя — чистое, никто не упрекнет в предвзятости.

Он дёрнул вихрастой головой, поднимая подбородок.

— Так ли это? Вы не оставляете мне выбора, — сказал я, решительно встал с кресла и направился к своему сейфу.

Упорство редактора газеты меня несколько ошарашило. И что он упрямится? Раньше же получалось с ним договариваться. Немало вышло статей по поводу того, сколь востребованы те или иные товары, которые производятся на мануфактурах с моим финансовым участием. Были хвалебные оды и новому продукту — сгущенному молоку. Издано якобы экспертное заключение о качестве екатеринославской тушёнки. Всё было в порядке, Блюменфельд и бровью тогда не повёл, не заикнулся насчёт честности. Я даже публиковал свои тексты в газете, причём не брал за это ни копейки. А тираж «Екатеринославских ведомостей», между тем, взлетел до небывалых показателей. Песни разлетались по всей стране, а вместе с ними и екатеринославская газета. И всё это я делал лишь с одной целью — чтобы в нужный момент использовать издание в своих интересах.

Но что не получается делать добром, то необходимо совершать иными методами. Так что я взял заранее приготовленную папку из сейфа, но не спешил развязывать тесемки, а нарочитым жестом положил её на стол между нами.

— Может, мы обойдёмся без грубости и принуждения? — спросил я.

— Нет уж, господин Шабарин, будьте любезны угрожать! — с вызовом отвечал редактор, ткнув даже пальцем то ли в меня, а то ли в папку. — Есть чем?

Нравятся мне, конечно, люди с характером, но сейчас не время меряться харизмами. Кое-что у меня на редактора действительно было. От того компромата, с которым я входил во власть, хоть кое-что, но осталось. Там, безусловно, мелочь, но в умелых руках и муха может превратиться в слона. Редактор не пренебрегал тем, чтобы брать деньги от Кулагина, и в неофициальной части газеты, как, собственно, и в первой части, официальной, критиковал одних производителей, хвалил других, подчиненных бывшему вице-губернатору.

Это вполне нормальное дело, если не учитывать того, что Кулагин в своё время скрупулезно записывал даже разговоры с редактором в свой блокнот. Однако этим не повлиять на издателя. Тут нужно другое. Так, был у него очень скользкий момент… Блюменфельд позиционировал себя как немца, лютеранского вероисповедания. Это открывало ему двери для карьерного роста, позволяло без проблем занимать пост главного редактора «Екатеринославских губернских ведомостей» — крупного новостного издания.

Вот только Соломон Блюменфельд почти никогда не брал деньги буквально из рук вице-губернатора Кулагина. Все расчёты шли теневым образом, через еврейскую общину, как пожертвование иудейскому молельному дому. Так кто же он? Самуэль или Соломон? Причём, если выяснится, что он иудейского исповедания, а лишь только создаёт видимость, что лютеранин, то это очень сильно может ударить по экономическому благополучию всей семьи Блюменфельдов.

Он — мещанин, при этом имеет немалый участок земли, куда посадил добропорядочных арендаторов. По сути, Блюменфельд — помещик. Казалось бы, что такого в этом? Но ведь иудеям запрещено владеть землёй! Таковы законы Российской империи, введенные еще Екатериной Великой, когда она она определила «черту еврейской оседлости».

— Прочитали? — спросил я, когда Соломон Блюменфельд отложил листы бумаги.

Он явно был озадачен хотя, это было видно, и старался скрыть свою обеспокоенность.

— Да, — спокойно, мне даже показалось, что благожелательно отвечал редактор.

— И каков ваш будет положительный ответ? — с улыбкой спросил я.

— Интересная игра слов… — сказал Блюменфельд и посмотрел на бумаги. — Я могу это прямо сейчас сжечь? И не подумайте, что чем-то меня напугали. Я лютеранин, а то, что отношусь к иудеям без пренебрежения, так во мне ещё немало осталось немецкого. Это вы, русские, евреев ненавидите.

«Гитлеру расскажешь про достойное отношение к евреям со стороны немцев!» — подумал я, но при этом только улыбался.

— Вы оторваны от родины. Евреев не любят в Европе не меньше, чем в России. Но не отвлекайтесь! Тексты мои должны быть напечатаны! Дайте редакционное задание господину Хвастовскому, аккредитуйте его военным корреспондентом… — диктовал я условия.

— Хорошо… Но… Прошу вас, позвольте откланяться, — сказал обреченно издатель, когда я озвучил и свои требования, и то, чего хочу от редактора.

Злоупотреблять временем Соломона Блюменфельда я не стал. И так уже опаздывал на тренировку, которые не пропускал. Тем более, что сегодня собирался тестировать новое оружие.

— Бах-бах-бах-бах! — звучали нескончаемые выстрелы в двух верстах от Екатеринослава, на стрельбище.

— Деривация ноль три, — кричал я на разрыв голосовых связок.

Да, десять бойцов из ста двадцати, которые сейчас тренируются со мной, знают, что такое деривация. Признаться, я не был уверен, есть ли подобное определение в этом времени. По крайней мере, Тарас, бывший унтер-офицером, не знал о деривации, Матвей Иванович Картамонов, аж казачий подполковник, также считал, что слово «деривация» — это ругательство. А это такой термин, который определяет отклонение при стрельбе из нарезного оружия. Из чего следует, что мы тренировались стрелять из этого самого нарезного оружия — и нужно было определять точность попадания.

Винтовки собирали по принципу «с миру по нитке — голому рубаха». То на Луганском заводе договоримся, чтобы изготовили хотя бы с десяток винтовок, то у военных купим. Это поразительно, но такое тоже можно было провернуть. Если револьверы у нас получалось изготавливать, то винтовок мы только три штуки сделали, пробные экземпляры, и те не под унитарный патрон. Хотя работа в этом направлении у нас ведётся.

— Ну что, Фёдор Алексеевич? Не хотите ли сами пострелять? — спрашивал я у Семёнова.

— Увольте, Алексей Петрович, я далек от оружия! — отвечал курский помещик.

— Тот, кто изобрёл оптический прицел, далёк от оружия? — усмехнулся я.

Поиском человека, который смог бы сделать оптический прицел, я занялся буквально сразу после первого моего суда, когда удалось отстоять поместье. Оказалось, что в России даже нет ни одного завода по производству подзорных труб, не говоря уже о том, чтобы что-то изобретать в области оптики. Был Завод зрительных труб, но тот двадцать лет назад сгорел, а других и не ставили. Кстати, это ещё одна статья импорта из Европы, от которой мы сильно зависим. В случае войны может возникнуть дефицит. Правда, я ничего не встречал, когда читал о Крымской войне, по подобной проблеме.

Вот только, как и во все времена бывало, земля русская полнится своими Кулибиными и Левшами. Порой, если человек способен к свершениям, достаточно только сильно хотеть, можно освоить и целую науку, даже если о ней раньше и не знал. Вот таким человеком и был Фёдор Алексеевич Семёнов.

Строго говоря, никто не называл его изобретателем. Изготовлением оптических приборов помещик Семёнов увлёкся благодаря другому своему увлечению — астрономии. О Семёнове говорили, как о чудаке, который спускает немало денег на то, чтобы часами смотреть на звёзды. Мол, хозяйством никак не занимается, живёт чуть ли не впроголодь, но всё тратит на зрительные трубы. Дела, конечно, обстояли не совсем так, но с устройством поместья ему можно было бы действительно и помочь.

Вот такой человек и нужен мне, тот, кто живёт не для заполнения живота своего, а во имя идеи. Только такие люди не станут довольствоваться уже имеющимся, а будут стараться сделать что-то своё, не похожее на прежде изобретённое. Чудаки двигают нашу цивилизацию. Чудак был Тесла, чудил Ломоносов, да и многие великие.

Я не знаю, есть ли сейчас в английской или во французской армиях оптические приборы. Подозреваю, что нет, хотя к пониманию о возможностях стрельбы с помощью оптики должно всё приходить с появлением оружия, способного бить далеко и точно. Такое оружие сейчас массово появляется в Англии и Франции. Но и у нас три такие винтовки есть! У меня, вернее.

— Позволите? — несколько шутливо спросил я у Семёнова, перехватывая у Тараса заряженную винтовку.

— Безусловно, — ответил Семёнов.

Конечно же, винтовки с оптикой уже пристреливались, были и доработки, так что не в первый раз это оружие извергает из нарезного ствола пулю. Но в первый раз это сделаю именно я. Только кое-что нужно учитывать, когда прицеливаешься ружьем с пулей Минье — она может даже выпасть, если направить ствол вниз. Потому стрелять сверху крайне проблематично. Но в остальном…

— Бах! — ружьё ощутимо лягнуло меня в плечо.

— Надо же, вы попали в мишень! — восхитился Семёнов, наблюдая результат моего выстрела в зрительную трубу.

Произведя ещё четыре выстрела, я даже мысленно посочувствовал всем, кто будет отрабатывать обращение с такой винтовкой. Возможно, даже стоило бы соболезновать самому себе. Наверняка и мне придётся стрелять, и неоднократно, из такого оружия. А плечо ныло уже сейчас.

Однако есть результат. Я стрелял на шестьсот пятьдесят шагов, то есть примерно на пятьсот пятьдесят метров, и пусть и не в «в яблочко», но в мишень попал. А в бою такой результат сегодня — это колоссальное преимущество. Даже с учётом того, что оптика оставляет желать лучшего, и приближение не более чем трёхкратное, более того, подкручивать чёткость изображения не получается, а нужно сразу определять расстояние до цели. Это задачи решаемые для хорошего стрелка.

Тренировки последние два месяца происходили дважды в день. Патронов получилось произвести больше двадцати тысяч штук, благодаря тому, что на Луганском заводе открыли дополнительный цех — более чем достаточно. Однако после двухмесячных тренировок я направил срочное письмо в Луганск, пусть хоть ещё тысячу-полторы патронов пришлют. Удручающий расход, когда необходимо учить стрелять и из револьвера, и с нарезного оружия. Тут парой десятков патронов не обходилось.

Мне пришлось произвести серьёзный отсев среди своих же дружинников. Говорят, можно и зайца научить курить — может быть, но чемпионом сигаретным зайцу не быть. В общем, вывезти деревню из мужика было сложно — как и выбить принцип рукопашного боя, который можно было бы назвать «Эх, размахнись, рука!». Так что из предполагаемого полка получилась лишь только рота, собранная, в основном, из казаков. Но лучше меньшее количество, но лучшее качество.

Благодаря участию Мирского получилось связаться с наказным атаманом войска Донского, Михаилом Григорьевичем Хомутовым. Однако даже после участия Хомутова, ко мне в роту прибыли лишь обедневшие казаки или откровенный молодняк. Потому нельзя сказать, что собралась тут убер-команда, готовая покорять мир.

Часто, часто я хлопал себя дланью об чело и отворачивался на минутку, чтобы потом снова и снова объяснять, казалось бы, очевидные вещи.

Вместе с тем, лепить бойца из молодого намного проще, чем переучивать опытного воина. Впрочем, казачество умело воевать по-разному, и часто это делало без белых перчаток. А целью нашей и будет то, что сейчас могли бы назвать «подлой войной». К ней противник не готов, потому есть много возможностей.

Разве это все в моем рабочем дне? Общение с издателем, тренировка… Иные бросили бы все дела да пошли бы уже любить жену, но не я, и не сегодня.

Совещание при губернаторе Екатеринославской губернии Андрее Яковлевиче Фабре было инициировано не мной, а самим хозяином. Это бывало нечасто — или же не бывало вовсе. И причина лишь в том, что никто не хочет видеть вице-губернатора Климова и что-то при нём обсуждать. Поэтому и выходило всё долго — чаще всего вопросы решались кулуарно или тет-а-тет. Но я скоро уезжаю, а дел начал — воз и маленькую тележку. Вот и опасается Андрей Яковлевич, что все прахом пойдет без меня.

Я же так увлёкся тренировкой, что даже не имел возможности переодеться, а настало время идти на это необычное общее совещание. Чувствовал я себя при этом, конечно, некомфортно, но и опаздывать, тем более игнорировать такое собрание было никак нельзя.

— Нам всем нужно обсудить, как и что делать в ближайшие полгода, — начинал совещание Фабр.

Дело в том, что в какой-то момент губернатор просто перестал отслеживать ситуацию с планом развития Екатеринославской губернии. Получалась такая парадоксальная ситуация, при которой я определял одно-два направления для губернатора, чтобы он мог сконцентрироваться на чём-то конкретном. Ну а все остальное контролировалось уже мной.

— Вот, господа, кроме всех многих обязательств, я на себя беру строительство в городе, дорогу на Павлодар, устройство суконных мануфактур, как и сальных… — начал распределение обязанностей губернатор.

Конечно, это не значит, что Андрей Яковлевич будет лично управлять всеми этими предприятиями. Он просто будет контролировать их работу, периодически проверять документацию.

Ещё недавно такой проблемы не было, потому что всеми этими делами занимался я, лишь периодически подключая Мирского или даже своего управляющего Емельяна Даниловича, если он приезжал в Екатеринослав по делам поместья. Емеля оказался молодцом — обучался, развивался, всё схватывал при должном пояснении да и сам немало понимал без моего внушения.

И этот контроль был более психологической, мотивационной мерой. Ведь даже не так важно разобраться во всей отчётности, сколько показать, что контроль существует. Таким образом и бумаги управляющие держат в порядке, и воровство минимальное, или вовсе боятся что-либо украсть. В общем, для острастки.

— На какой же срок вы, Алексей Петрович, намерены отправиться на войну? — недовольным голосом спрашивал губернатор. — Заварили тут кашу, а сами уходите?

— Это уже как вы поможете договориться мне с князем Паскевичем, ваше превосходительство. Хотел бы вернуться к сентябрю, — отвечал я.

— А! Что к сентябрю. Венгров разобьют намного быстрее. Вы, господин Шабарин, не успеете даже присоединиться к русским войскам, как они уже будут в Будапеште, — бурчал Климов.

— Господин Климов, а вы что же, долго ли будете числиться вице-губернатором и ничего не делать — или всё же покажете, что не зря получаете свой оклад? — резко спросил я.

Да, не по чину мне спрашивать с вице-губернатора, статского советника, между прочим. Но ведь и он уже вообще обнаглел. Ходит важным павлином, показывается на публике, что присутствует и что-то там делает, но хоть бы взял какой-нибудь проект и попробовал его осуществить.

— Не смейте со мной в таком тоне разговаривать! — вызверился на это Климов.

— А вы возьмите на себя хоть что-то. Докажите всем нам, что вы на своём месте! — продолжал я упрекать Климова.

Пусть у нас разница в чинах, однако он прекрасно видел, что власти у меня достаточно и без высокого чина. Я как белка в колесе крутился, вертелся и старался контролировать всё и всех. Климов, возможно, был бы неплохим управленцем, если бы преодолел свою важность и лень и вообще хоть что-то начал делать.

— И что вы мне предложите? Все подмяли под себя со своим планом, — с вызовом спросил Дмитрий Иванович. — Что теперь и дела нет, куда бы вы свой нос не сунули.

— Оптический телеграф до Херсона. Возьмите сперва этот проект, — предложил я.

Климов посмотрел на присутствующего здесь же Святополка Аполлинарьевича Мирского, представителя от князя Михаила Семёновича Воронцова. Вице-губернатор в какой-то мере побаивался Мирского. Возможно, ему указали на недопустимость ссоры именно с Мирским. Кроме как страхом перед человеком Воронцова, мне нечем больше объяснить поступки и слова Дмитрия Ивановича.

— Хорошо, а потом ещё и другие проекты завершу, когда у меня всё будет идти ладно. Вот увидите, — Климов усмехнулся. — Вы ещё прилюдно извинитесь передо мной за все те слова и тон, с которым вы со мной посмели разговаривать.

Фабр всё прекрасно слышал и молчал, не выступая ни за ту, ни за другую сторону. Впрочем, мне подспорье и не было нужно.

— Несомненно. Но сперва выполните и доведите проект до конца! — сказал я.

Если придётся извиняться, то я сделаю это, пусть и в кармане буду держать фигу. Да ведь Климов, при своей-то должности, раздражает своим присутствием и бездельем — это становится уже невыносимым. Я даже думал о его устранении, причём физическом, так он мне надоел своим пустым чванством. Ведь он мог просто прийти в кабинет к губернатору, сесть в сторонке и ждать, что мы будем обсуждать. А сколько толковый человек на его месте смог бы сделать к этому дню!

В целом, проекты получилось распределить, тем более, что часть всех тех направлений, которые планируются в рамках плана развития Екатеринославской губернии, курируются не только администрацией — и Тяпкины участвуют в этом процессе, и Алексеевы, и управленцы от графа Алексея Алексеевича Бобринского работают.

Конечно, Фабра я удивил своим отъездом, но сам давно и твёрдо всё решил. Я первоначально предполагал, что буду участвовать в венгерском конфликте. Для меня это — своего рода репетиция перед Крымской войной, проба собственных сил. Что смогу я показать в этих условиях, в окопах этого времени?

Поэтому и делал всё для того, чтобы было на кого оставлять проекты. Всё должно работать без меня — время не ждёт. Хотя… что и говорить, кадровая проблема всё равно стоит в полный рост.

Вот всё, вроде бы, и срастается. Я вышел на крыльцо и посмотрел на небо. Осталось, кажется, самое сложное — сказать своей супруге, что я собираюсь в скором времени её покинуть. Причём в очень скором. Выход запланирован через неделю.