Барин-Шабарин 4

Глава 19

Громыхали пушки, в венгров летели бомбы, так называемые бомбические снаряды, которые только-только стали поступать в русскую армию. Это еще не было сражением — так, стороны решили друг другу показать свои возможности, но гремело знатно. Но не менее громко было и в палатке командующего.

— Как осмелились вы ослушаться моего приказа и выйти со своим отрядом из расположения резерва? — командующий Иван Фёдорович Паскевич задавал уже в третий раз, по сути, один и тот же вопрос, пусть в разных формулировках.

— В ходе осуществления разведывательных действий на территории противника был выявлен склад с бомбами новейших образцов, представляющих опасность для союзной армии. Было принято решение об уничтожении всех запасов бомбического оружия у противника. В ходе отступления группы была обнаружена палатка, предположительно генерала повстанцев… — говорил я, как по писаному.

И очень старался придерживаться тогдашней терминологии, но командующий всё равно остался недоволен.

— Где вы слов таких понабрались? И складно говорите, и не понять ничего. Сразу видно, что человек вы не военный. Извольте изъясняться понятно, — сказал генерал-фельдмаршал Паскевич.

— Как будет угодно вашему высокопревосходительству. Но смею заметить, что на счету моего отряда уже более трех сотен врагов, а также два генерала. Один убитым, другой — взятым в плен. И я, как человек, как вы изволите подчёркивать, не военный, считаю, что отряд проявил себя героически, — возразил я Ивану Фёдоровичу.

Командующему не понравился мой тон, а мне не понравилось то, что явные заслуги моего отряда в интерпретации генерал-фельдмаршала превращаются в какие-то преступные действия, чуть ли не хулиганство. Если судить по всему тому негативу, что мне высказывает и Паскевич, и генерал Чеодаев, я и мои бойцы — разбойники с большой дороги. Я знаю, что такое субординация, готов подчиняться и выполнять приказы. Однако я уже давно ощущаю себя человеком этой эпохи, и дворянское достоинство позволяет себя вести и чуть более вольно, даже в отношении прославленного Паскевича. Не сделает он мне ничего дурного, разве только может выслать из расположения русских войск.

Между тем, часть своих задач мы уже выполнили. Почувствовали вкус боя, взяли свою первую вражескую кровь, познали и горечь потерь. Семь бойцов отряда были убиты в той славной битве с польскими уланами, из них ранеными были четверо, но теперь они скончались. Так что, в целом, понятно, куда нам расти, как тренироваться — а ещё как-то бы необходимо улучшать медицину.

Кроме того, я рассматривал вариант, при котором мой отряд уйдёт в рейд по глубоким тылам противника. И здесь я бы даже и не слушал Паскевича, а действовал бы автономно и сообразно своему мышлению. Да, на поверхности выходит, что это не что иное, как бандитизм. Однако я в святые записываться не собирался, белыми ручками большие дела не вершатся.

Впрочем, это всё зависит от того, как относиться к войне. Для кого-то мы будем безусловными бандитами, для иных — освободителями, третьи будут воспринимать нас, как казаков, которые нередко проявляют изрядную долю самостоятельности, особенно в разведке. Это один — шпион, а другой — доблестный разведчик, в зависимости от политической подоплёки.

— Не ждите, господин Шабарин, от меня похвалы. На войне не может быть ничего того, о чём бы не знал командующий. Персидские войска моя армия громила дисциплиной и порядком. И венгров мы бьём своей выучкой и порядком. А ваш отряд только всё это нарушает, — продолжал выливать негатив Паскевич. — Собрались… Пошли, вроде бы, на прогулку во вражеский штаб, разворотили пчелиный улей, вернулись.

— Вени, види, вици, — философски заметил я.

— Пришел, увидел, победил? Я тоже читал о Цезаре у Плутарха. Не удивили вы меня познанием литературы.

— Прикажете доставить венгерского генерала в расположение бунтовщиков? — все еще с серьёзным видом спросил я.

— Ступайте в резерв! — с явным раздражением отвечал мне командующий. — Выполняйте ранее полученный приказ. А генерала я оставлю при себе.

— Есть ступать в резерв, ваше высокопревосходительство! — отчеканил я, а Паскевич только махнул рукой, будто отбивался от назойливой мухи.

Кстати, тут мух так много, а они ведь любят известную субстанцию. Так что поневоле задумаешься, а все ли люди, что вокруг, достойные.

Ну а если без шуток, то палатке командующего ничего особенно страшного не произошло. Иван Федорович может сколько угодно злиться, даже в чём-то меня обвинять, но лишь наедине и неофициально. А я послушаю отповеди да дальше пойду. Тем более, что в обществе он будет вынужден меня хвалить — а иначе ему придётся признать, что он не способен удержать в своих руках контроль.

В свою очередь, уже сразу после битвы при Мешковице, которая, похоже, всё же разгорается прямо сейчас, журналист Хвастовский, следующий за моим отрядом, отправится в Екатеринослав. Мой друг и соратник ещё до возвращения отряда в Екатеринославскую губернию начнёт создавать образ победоносной сотни славных воинов. В текстах статей, в сочинении которых принимал участие и я, выходит, что отряд екатеринославских вольноопределяющихся едва ли бы не предопределил русские победы в Венгрии.

В каждой статье есть упоминание, благодаря какому оружию был повержен враг. Так что рассказывать о деятельности отряда — значит не только прославиться, это ещё и бизнес, и политика. Ведь купить себе револьвер, который способен помочь воину выстоять сразу против десятерых польских уланов, станет делом чести. Даже если этот револьвер будет стоить неприлично дорого.

Уж так устроено общественное мнение.

А револьверы и винтовки, которые мы всё-таки собираемся производить, действительно будут стоить немалых денег. Я хотел бы выйти на такую розничную цену, при которой за прибыль от двух проданных винтовок можно будет произвести как минимум ещё одну. Это позволит очень скоро развиваться и расшириться. А, если мы продадим много винтовок населению, то во время серьёзной войны (сказал бы — в случае, но ведь я знаю точно, что она разразится) половина из этого оружия так или иначе окажется на фронте. И будет разить врагов России.

— Я почитаю сии бумаги на досуге! — уже всем своим видом выпроваживая меня, сказал светлейший князь Иван Фёдорович Паскевич.

На столе командующего лежало двенадцать исписанных мелким почерком листов. По сути, это моя докладная записка, хотя я бы назвал так: «манифест нынешней и будущей войн». Тут я писал не то, что есть плохого в русской армии, стараясь негативные стороны завуалировать и преподнести, будто бы это не у нас, а у них так всё плохо, но нам нужно брать опыт других.

Сперва, убедившись, что князь Паскевич, как и его офицерское окружение, плохо восприимчив к любой критике, что они живут в мирке с образом их особого величия, в неведении, я отказывался от идеи хоть как-то влиять на Паскевича. Но вот за моим отрядом уже две крупных победы. Сколько бы меня ни ругал командующий, эффективность моих действий Паскевич не может не принять, хотя вслух этого и не скажет.

В аналитической записке я даю прогноз на использование в будущем не только бомбической артиллерии, которая сейчас только-только набирает обороты. Я предсказывал появление казнозарядного нарезного артиллерийского орудия, бездымного пороха, других новшеств, о которых в армии пока ещё говорят, как о чём-то фантастическом. Вот так же в будущем говорили о лазерах. Они есть, все это знают, но пока еще никто толком не видел, как беспилотник сбивается этим оружием. Не забыл про нарезное оружие с особыми пулями — дал расклад, когда полроты обученных стрелков способны разгромить два эскадрона кавалерии! Не может быть, чтобы это не привлекло внимания опытного полководца — ведь не первая война за его плечами. А потом, сколько сил можно будет сэкономить на шагистике!

Надеюсь, он дочитает и до диверсионных групп. Эти отряды я называл «пластунскими». Ведь такие отряды пластунов использовали во время Крымской войны. И еще просили у казаков прислать. Вот только пластун — товар штучный, его готовить нужно долго, да и не каждому суждено. А я планирую создать целый полк разного рода специалистов по диверсиям.

Пусть себе Иван Фёдорович Паскевич морщится, а, возможно, и какое красное словцо загнёт. Изменения неизбежны.

Но я своей аналитической запиской приоткрываю «окно Овертона». Сейчас многое из того, о чём я написал, будет звучать как невозможное. Однако, когда Паскевич и другие русские полководцы узнают о качественном перевооружении английской и французской армий, все, кто ознакомится с моей аналитическая запиской, пусть даже ранее для того, чтобы посмеяться над ней, начнут задумываться. Пройдёт некоторое время, найдутся те, которые ухватятся за предложенные мной идеи, пусть даже и не зная при этом моего имени и причастности к анализу развития военного искусства.

Было бы неплохо заиметь себе союзника в этом деле. Пора бы и встретиться со светлейшим и, может быть, показать себя в деле на Кавказе. Хотя там все намного сложнее.

— Ваше высокопревосходительство, разрешите поучаствовать в бою? Мы займём позиции в стороне и будем ездить и расстреливать противника, — несколько наигранно просящим тоном говорил я, делая вид, что не понял намеков уйти.

— Не ближе, чем в шестьсот шагов. И если вы будете мешать своими действиями армии, то уверен, что и светлейший князь Михаил Семёнович Воронцов меня поддержит, когда судить стану, — сказал Паскевич, но увлёкся чтением моих бумаг.

Ответ был понятен, и я, обозначив поклон кивком головы, покинул палатку командующего. На выходе, метрах в пятидесяти, уже ждали мои соратники, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Герои, совершившие несколько часов назад настоящий подвиг, переживают лишь за то, чтобы их командира, то есть меня, не осудили — разве это правильно? Ну да ладно, хватало в нашей истории похожих эпизодов. Что ж, из-за этого перестать любить родину и отказаться от своего долга? Нет, конечно!

— Тарас, готовь отряд к участию в сражении. Воюем с дистанции шесть сотен шагов. Преимущественно выбивать офицеров, унтер-офицеров, — сказал я, а сам направился уже в свою палатку, чтобы пару часов вздремнуть.

Перед боем полезно было бы поспать и всем остальным членам моего отряда, но тогда мы просто проспим войну. У меня же есть некоторые привилегии, я сам себе не собираю боевую сумку с пулями, порохом, перекусом. Да и успел я уже оправиться, умыться, оставалось только переодеться в свой второй комплект камуфляжной формы. Так что подремать теперь время осталось.

— Бах-бах-бах! — радовались звуки выстрелов.

В какофонии множественных звуков я мог различить выстрелы бойцов моего отряда. Уже по тому, что эти выстрелы были произведены недалеко от меня.

Мы заняли позиции на левом фланге разворачивающегося сражения, на трёх небольших буграх и под ними. Встали мы здесь, потому что рядом с нами, на этом же фланге, действовала русская кавалерия. Попасть под копыта лошадей союзников — это немногим лучше, чем быть растоптанными вражескими конями.

— Бах-бах-бах! — стреляли мы, заряжались и снова стреляли.

Нельзя сказать, что мы были сверхэффективными, но прямо сейчас более пятидесяти действующих стрелков моего отряда с десяток венгерских офицеров скосили точно, ну и три-четыре десятка вражеских солдат и унтер-офицеров также уже были выбиты из боя. Всё же далековато, да и ветерок был слабый, поэтому дым от сожжения пороха застилал глаза. Иначе результаты были бы и более блестящими.

Нацепив щегольскую улыбку, одевшись ярко и вызывающе, Артамон шёл в ресторан «Морица», чтобы окончательно завершить атаку на честь и достоинство жены врага его новой-старой возлюбленной. Да, Артамон убеждал себя в том, что каждая его пассия — это именно любимая женщина. Ловелас полагал, что если он сам не будет верить в свою любовь, то не сможет убедить и женщину, что она любима им.

Артамон шёл в ресторан, чтобы во всеуслышание сказать, как он невероятно счастлив был провести жаркие ночи со столь красивой и пылкой особой, как жена помощника губернатора Екатеринославской губернии Алексея Петровича Шабарина. И пусть она потом сколько угодно оправдывается, Артамон будет стоять на своем. А после спешно покинет Екатеринослав — вроде бы, по своим делам. Ведь защитник и у этой прелестницы наверняка найдётся. Мужчине нравилась Лиза и он был бы не против с ней… Но… Есть другая Лиза, Елизавета Леонтьевна Кулагина, более щедрая женщина и платежеспособная. А эти показатели для ловеласа были самыми притягательными. На них-то и строилась его любовь.

Артамон и сам бы не смог понять до конца, почему насторожился, но он часто доверялся чуйке. И сейчас это чутьё подсказывало, что нужно бежать от ресторана, да и вообще сворачивать темные делишки, а ехать в Петербург прямо сейчас. Пусть Кулагину Артамон и опасался, знал её силу и решительность, но боялся не настолько, чтобы не попробовать её ограбить и бросить.

И вот Артамон, уже подойдя к двери, резко развернулся и быстро зашагал в сторону. Услышав цокающие по мостовой каблуки, авантюрист-любовник ускорился. Ускорились и шаги сзади.

— Да куда же ты, родимый? — прозвучало за спиной Артамона, и он получил сильный удар в голову.

За углом авантюриста уже ждал один из людей Святополка Аполлинарьевича Мирского. Два бандитского вида мужика подхватили под руки ловеласа, будто бы он пьяный, и не спеша, с песнями, поволокли к открытой коляске, при этом сами тоже пошатываясь, будто под хмельком. Обмякшее тело Артамона погрузили в бричку и неспешно, со смешками и частушками покатили в сторону городских окраин.

Малопримечательный, а между тем добротный деревянный дом встретил уже пришедшего в себя Артамона неприветливо. Здесь только у входа находились трое человек, и их вид не внушал никакого оптимизма.

— Оставьте меня, я лишь художник! — чуть ли не плача, говорил Артамон. — Я уеду и больше никогда здесь не появлюсь. Я дам денег. Вам нужны деньги? Давайте я дам, у меня есть!

— Давай, барин, заходи, погутарить с тобой хотят! — сказал один из мужиков, среди всех самый старший на вид. — А что до денег, так отдашь, куды ж ты нынче денешься.

Артамону не оставили выбора. Его грубейшим образом подтолкнули к дверям, и полностью растерявшийся ловелас рухнул на карачки. Так что художник, от слова «худо», в дом теперь вползал.

— А вот и вы, пожиратель сердец женщин престарелого возраста, — спокойным тоном констатировал прибытие Артамона статский советник Мирский.

Артамон поднял глаза, но сразу же с ужасом зажмурился. Да и как в это можно поверить? В центре комнаты сидела Елизавета Кулагина. И не просто сидела — из уголка её губ стекала на подбородок кровь, глаза женщины казались безжизненными. Артамон не был глупцом и понимал, что если люди, находящиеся в доме, позволили себе такое сотворить с дамой, то они готовы убивать.

— Вот, госпожа Кулагина, прибыл ваш любовник, — нарочито задорно сказал Мирский.

Кулагина бросила взгляд на Артамона, и Святополку Аполлинаревичу стало понятно, что не того человека они пытают.

— Если вы не подпишете бумаги и не передадите всё своё имущество в Фонд Благочиния, он умрёт в страшных муках, — сказал Мирский.

— Где же ваша честь? Вы же офицер! — еле шевеля разбитыми губами, проговорила Кулагина.

— Оставьте, мадам, вы повторяетесь уже в который раз. Чистыми руками не построить достойное будущее, — сказал, будто отмахнулся, доверенное лицо светлейшего князя Михаила Семёновича Воронцова. — Приступайте! Сделайте ему так больно, чтобы молил о смерти!

Елизавета Леонтьевна Кулагина посмотрела на своего возлюбленного, будто прислушалась к собственным чувствам и эмоциям. Достаточно ли она любит этого проходимца, чтобы отдавать всё, что имеет? Женщина пришла к выводу, что да, — любит.

— Я подпишу всё, что вы мне дадите подписать! — выдохнула Кулагина.

— И приложите к документам свою печать. Напишите письма в свои поместья, словом, сделайте покорнейше все то, что я с вас потребую, — говорил Святополк Аполлинарьевич Мирский под энергичное кивание вдовы.

Мирский был доволен собой. Он первым понял, откуда дует ветер и кто хочет сыграть против Шабарина, и вышел на Кулагину. По сути, это ведь не только удар по достоинству жены помощника губернатора Екатеринославской губернии, это ещё и удар по деловой репутации Алексея Петровича Шабарина. На честь Елизаветы Дмитриевны Мирскому было, в принципе, наплевать, он и сам бы… А вот деловая репутация Шабарина удивительным образом стала играть важную роль в Екатеринославской губернии. И тут вопрос о деньгах — очень больших деньгах и многих производствах.

— Почему вы помогаете Шабарину? — спросила Елизавета Леонтьевна, когда подписала все документы и написала все письма.

— А я разве ему помогаю? Впрочем, если вы это видите, то, значит, и другие должны заблуждаться. Шабарин сделал то, чего мы не могли сделать уже более семи лет. Он с удивительной легкостью уничтожил вашего мужа, который душил уже едва ли не всю губернию. Он на коне, на котором едут и другие люди, пусть даже конь и не понимает подобного, — сказал Мирский и улыбнулся. — Когда придет время, можно коня менять.

Вдова Кулагина истерично рассмеялась. Только сейчас она поняла, что, взяв в руки перо, практически рассталась с жизнью. С Шабариным теперь играют, как кошка с мышью. Выталкивают и подставляют вперёд молодого и деятельного дворянина, а за его спиной уже пристроились вороны, готовые в любой момент заклевать этого молодца.

— Вы подлец! — сказала Елизавета Леонтьевна, с любовью и нежностью наблюдая за своим Артамоном, прощаясь с ним и пытаясь перед смертью наглядеться.

Артамон плакал, он ни на кого не смотрел, никого, кроме себя не любил, и прощаться не хотел.

— Уведите его! — с раздражением сказал статский советник, не выносящий мужских слёз.

— Я думала, что Шабарин — мой враг. А теперь я желаю ему, чтобы он рассмотрел в вас ту гниль, что вижу я. Вы же переводите все мои деньги и имущество в Фонд только для того, чтобы потом, когда и Шабарин туда соберет много денег, отобрать все, — Кулагина посмотрела на Мирского и, сжав губы в последнем исступлении, сплюнула ему под ноги.

— Заканчивайте здесь! — жёстко сказал Святополк Аполлинарьевич Мирский и вышел из дома.

В его карету уже погрузили некоторое имущество вдовы, а также три любопытные картины. Мирский, будучи женатым, но не живший с женой, которую, по сути, запер в поместье, истосковался по женщинам. И такие картины он не мог предать огню. А мать Шабарина стала для него теперь чуть более интересной женщиной, если только рисунки соответствуют действительности.

Конечно, он, доверенное лицо Воронцова не мог являться чистым и откровенным другом Шабарину. Мало того, Мирский, пусть и был человеком светлейшего князя, не лишён и собственных интересов. Шабарин всё поймёт, конечно — но уже ничего не сможет сделать.

Статский советник Мирский был уже в центре города, когда на окраине Екатеринослава ярким пламенем вспыхнул один из домов. И пусть пламя разгоралось необычайно быстро, пожар не вызовет ни у кого сомнений. Несчастный случай. Да мало ли, что может произойти в деревянном доме, где топят печь и жгут свечи по вечерам, сколько их уже сгорело и ещё сгорит!

А под завалами найдут обугленное женское тело — и не менее обугленное тело мужчины. И столица Екатеринославской губернии разом забудет о том, что можно полоскать кости жене помощника губернатора, все будут гадать: кто же всё-таки сгорел в доме.