Барин-Шабарин 4

Глава 7

— Алексей Петрович, да неужели же нельзя было обойтись без мужицкого удара? — возмущался Мирский.

Я сразу же, по приходу в гостиницу, рассказал своему партнеру о случившемся. Мне нужен был секундант, и Мирский подходил на эту роль более всего. Конечно, он не отказал мне. В противном случае это было бы моветоном и вызовом для наших неплохих отношений.

— Вы, Святополк Аполлинарьевич, понимаете, что сделал этот подлец? А что именно он хотел сделать ещё? — возразил я.

— И всё же… Пристрелили бы его на дуэли, как-то и предписывает кодекс чести. Но не в морду же! Словно мужика какого за провинность наказали, — продолжал возмущаться Мирский.

Я лишь улыбнулся, намекая на то, что разговор пошёл уже по второму кругу. А что до мужика, так есть среди них и такие, коим я не считаю зазорным руку для пожатия протянуть. Как и дворяне имеются, которым хочется пинка под зад дать, а не политесы выписывать. Хотя все же разница между дворянством и подлым сословием здесь и сейчас ощутима, «белая кость» еще не забыла в своей массе ни о чести, ни о достоинстве. Правда, в моем утверждении как-то чуть в стороне стоит вопрос о крепостничестве. Ведь дворяне нещадно эксплуатируют крестьян, и часто не только экономически.

Вызов на дуэль Александра Печкурова, то, как это было сделано, не могло не взбудоражить Севастополь. Благо, что вызов прозвучал вечером, а уже на рассвете назначена дуэль. Так что «кости промывать» мне будут уже по результатам поединка. А тогда, как это почти во всём и бывает, сработает правило: победителей не судят. Если только не затеряется записка, обязательная при дуэли, свидетельствующая о доброй воле и с просьбой не винить того дуэлянта, которому повезло больше.

Невольно закрадывались в голову мысли, что если подлецу удастся меня убить на дуэли, то его слава как удачливого ловеласа способна будет создать очередную легенду в российском обществе. Вон, к примеру, Толстой-Американец, или даже Пушкин — о них часто говорили в уважительном тоне, и не только по поводу профессиональной деятельности, а часто как раз по причине частых дуэлей и побед на любовном фронте.

Осуждать или восхищаться? Поступок один, а реакция общества может быть разной. Дуэль — признак и благородства, и лихого мужества. Жаль, что подобное отношение переносится и на поле боя, когда некоторые офицеры, чтобы доказать свое бесстрашие, совершают опасные поступки.

Взять Милорадовича, героя войны 1812 года. Он обедал во время Бородинской битвы прямо под пулями и разрывами французских бомб. Этим поступком до сих пор восхищаются. А по мне — глупость несусветная, ведь во время этого «обеда» убило и слугу, и адъютанта генерала. И разве Родине от того польза?

— Вы так и не поведали мне, как прошла встреча с секундантом моего обидчика, — сменил я тему разговора.

Мирский покачал осуждающе головой, но после предельно серьёзно сказал:

— Стреляться будем вашей дуэльной парой. В Севастополе не так легко купить дуэльные пистолеты, да и сделать это быстро не будет никакой возможности. Ваш обидчик требует либо извинений при всём офицерском собрании, либо стреляться до смерти или же до тяжёлого ранения, — с нескрываемой грустью проговорил Святополк Аполлинарьевич.

— Не переживайте, не для того я уже столько сил потратил на то, чтобы начать воплощать в жизнь проект благоустройства Екатеринославской губернии, чтобы умереть, — решительно сказал я.

Вот интересно, а была ли уже в России дуэль с использованием револьверов? Думаю, что нет. Я предлагал стреляться именно с использованием этого оружия. И после того, как на подобное согласилась другая сторона, почувствовал даже некоторое торжество.

Я неустанно тренировался в не таком уж и лёгком деле, как стрельба из револьверов. Моя рука привыкла к тяжести оружия, я практически интуитивно целюсь, и, что важнее всего, попадаю. И для меня как человека из будущего, отлично стрелявшего пистолетов и часто навещавшего тиры, револьвер намного привычнее, понятнее, чем современные дуэльные пистолеты.

Я не стал объяснять Мирскому, что тот удар по наглой морде Печкурова в офицерском собрании не был столь уж эмоциональным и бездумным порывом. Во-первых, так я не оставлял шансов Печкурову отказаться от дуэли. Ведь по негласному кодексу чести можно отказаться стреляться, если тебя оскорбили. Общество, конечно, осудит отказ, но катастрофического урона чести не должно случиться. Однако уж если случился унизительный физический контакт: пощёчина, толчок или пинок, — то отказаться от дуэли просто невозможно. В противном случае дворянина перестают принимать в обществе. Он считается трусом, попросту теряет честь.

Во-вторых, когда сегодня вечером я сделал столь решительный вызов на дуэль, единственный магазин, где можно было бы приобрести дуэльные пистолеты, был уже закрыт. А его хозяин, не без моего содействия, должен был, как «истинный немец», предаваться исконно русской традиции — напиваться по пятницам. По крайней мере, я на это надеялся, когда заглянул в оружейную лавку, прикупил там неплохое нарезное ружьё, а кроме денег ещё подарил хозяину две бутылки редкого в России, но модного в Европе абсента. Дуэль же была назначена на раннее утро, когда, даже если хозяин магазина не напьётся зелёным алкоголем, его оружейная лавка будет явно еще закрыта.

Между тем, как гласит дуэльный кодекс, на каждую дуэль должна покупаться новая пара пистолетов, причем брать у кого-то оружие считалось не лучшим выходом. Так что логично, что на предложение Мирского стреляться редкими и дорогими револьверами мой оппонент отреагировал положительно. Тем более, что оружие остается у победителя дуэли, а английские револьверы были хоть и горячо обсуждаемы в офицерской среде, но диковинны — мало кто их видел. Печкурова подводило его стремление выделиться из толпы и оставаться в центре внимания.

Иными словами — всё пока что шло так, как я и рассчитывал.

— Пойдёмте, Святополк Аполлинарьевич, спать! — сказал я Мирскому, и, не дожидаясь ответа, встал, направляясь в свою спальню.

Крайне важно было выспаться. От этого зависит, не дрогнет ли моя рука, не подведут ли глаза.

Меня разбудила Саломея. Девчонка, скорее всего, вовсе не спала да все поглядывала на часы, которые я ей временно дал. И почему тут будильников нет? Нужный же предмет!

— Ну, будет тебе, — просыпаясь, улыбнулся я. — Чего хоронишь живого?

Глаза у девушки были заплаканные. Она смотрела на меня, словно прощалась. И радостно понимать, что обо мне искренне беспокоятся, и не люблю я эти телячьи нежности и мокроту.

— Рассказывают, барин, что тот господин, с коим вы драться будете, зело умелый стрелок, — шёпотом, будто выдавала мне страшную тайну, сказала Саломея.

— Не смей во мне сомневаться! — сказал я, улыбнулся и продолжил: — Мне ещё тебя за достойного парня замуж выдавать.

Девушка зарделась, её лицо стало красным, как помидор. А я подумал, что нужно бы показать Саломею доктору. Порой такая вот красота может свидетельствовать о том, что у девушки не всё в порядке с сердцем. Ну или это просто резкая реакция молодой девушки на очевидные вещи. Не в меня же влюбилась?

Я одевался с весёлом настроении. Поймал себя на мысли о том, что, если бы я жил не в реальности, а в каком-то кино, то как раз теперь должна была звучать красивая, мелодичная героическая музыка. Герой собирается покарать злодея, и режисёру нужно усилить момент ожидания справедливого возмездия.

Солнце ещё не вошло в свои права, ночь пыталась сопротивляться рассвету, а мы уже были на оговорённом месте. Я оглянулся — в таком сумраке стрелять было бы сложновато. А заодно определил примерную силу ветра, рассчитал в голове вероятные погрешности. Да, при стрельбе из пистолета такой фактор, как ветер, мало влияет, все же малая дистанция, но теперь нельзя было не заметить, что ветер усиливался, как говорят снайперы, до «полного».

— Вы весьма уверенно ведёте себя, — заметил Мирский, когда я облизывал палец и определял точное направление ветра. — Алексей Петрович, вы настолько убеждены, что дуэль для вас будет успешной?

Я достал белоснежный платок, обтер палец. Мирский с недоумением наблюдал за моими манипуляциями.

— Если я начну поддаваться эмоциям, размышлять о том, насколько удачлив и насколько меня любит Бог, то может дрогнуть рука, я могу сделать нечто преждевременно, напитавшись чувствами. Зачем же? — с показным равнодушием сказал я.

Мы прибыли на место, в лес, хотя тут разве что на склонах гор росли деревья, но всё-таки территорию, где массово растут деревья, пусть и на камнях, я посчитал лесом. Выбрав один из больших камней, я присел на него и любовался красивым рассветом и открывающейся взору Балаклавской бухтой. Словно место для убийства выбирал кинорежиссер. Ведь главный герой, если и обязан по сценарию умереть, то должен это исполнить красиво, в знаковом месте.

«И не так уж и красиво… Точно место не для смерти главного героя. Говорят, что на Камчатке очень красиво, да добираться туда долго…» — думал я, улыбаясь.

— Поразительное спокойствие, — прокомментировал Мирский.

— А не задерживается ли мой обидчик? — заметил я, посмотрев на часы.

— Едут, — с разочарованием сказал мой секундант.

Он явно хотел, чтобы Печкуров опоздал на дуэль. Оставалось еще минут двадцать — и тогда, даже если бы мой оппонент и приехал, поединок не состоялся бы. Более того, Печкурова признали бы трусом. Наверное, и такой результат меня бы устроил.

Вздымающаяся вдали пыль, однако, подсказывала, что мой оппонент не собирался пропускать веселье. Он лихо, верхом на коне, в сопровождении одного человека, стремился сюда, чтобы побыстрее либо убить меня, либо умереть самому.

Еще лошадь не остановилась, как Печкуров спрыгнул на землю, чуть было не упал, но проявил чудеса, если вспомнить, что он не кавалерист, а морской офицер, джигитовки. Или они еще не протрезвели? Иногда пьяных, совершающих невообразимые акробатические кульбиты, невозможные по трезвому, как будто Бахус оберегает. Вот и я умеренно надеюсь на то, что мой соперник нетрезв.

— Хорошо, что именно мы позаботились взять доктора, — сказал Мирский, наблюдая за этими лихими офицерами.

— Вы извините, господин Мирский, но меня не брали, а я прибыл, дабы выполнить свой долг, чтобы два молодых человека не поспешили на встречу с привратником рая Архангелом Михаилом… Это если в рай попадут… — проявляя недовольство, говорил доктор.

Хотелось напомнить доктору Сергееву, сколько именно он запросил денег за свой «долг». Семьдесят рублей! За такие деньги уже можно было полное обследование мне сделать… И моей четверке лошадей в придачу, а он возмущается.

— Если господа не передумали, то начнем, помолясь! — сказал секундант Печкурова.

Сильный ветер доносил до меня от этого господина дивный аромат сивушных масел, свойственный благородному перегару.

Печкуров смотрел на меня с явной ненавистью, я же ему платил презрительной усмешкой. По правилам нам разговаривать запрещено. Теперь только пули могли сказать своё веское слово. Однако порою взгляд может сказать намного больше, чем долгая и даже самая экспрессивная речь.

Впрочем, ситуация была предельно ясной и без слов и даже взглядов. Говорить — только лишь сотрясать воздух, унижая себя в стремлении унизить своего противника. Играть «в гляделки» — напрягать глаза, которые стоило больше закрывать от воздействия сильного ветра и пыли, а то слезиться начинали. Того и гляди, промахнусь.

Тем временем наши секунданты, отойдя в сторонку, пришли к окончательному мнению, как должна происходить дуэль. Что-то там спорили, рассматривали револьверы, предоставленные в подарочной коробке, доставали патроны и крутили их в руках. Полчаса, не меньше, прошло за всем этим. Скоро могут и зрители подтянуться, а этого хотелось бы избежать.

— Господа дуэлянты выразили желание стреляться до тех пор, пока один из них не получит ранение, делающее решительно невозможным продолжать дуэль. При этом выстрелы производятся, пока условия дуэли не будут соблюдены. Тот кто сделал выстрел, обязан выждать своего соперника, — озвучивал условия дуэли Мирский.

Между прочим, это не я настаивал на таком серьёзном исходе дуэли, это настолько посчитал себя униженным и оскорблённым Печкуров, что решил непременным образом пустить мне кровь. И такое решение оппонента, честно сказать, облегчало мне положение. Сам напросился, если что! Ну а для общественности будет оправдание.

— Прошу, господа, написать расписки! — сказал секундант моего обидчика.

Вполне обыденная процедура, назначенная для того, чтобы, если один погибает на дуэли, то другой не оказался на каторге. Мол, претензий не имею, сам дурак. Ну, только позаковыристее выражено.

Мирский неестественно широкими шагами отсчитал расстояние — как бы не больше двадцати метров. Старался мой секундант делать свои шаги пошире, расстояние отмерять побольше. Как будто это сильно повлияет на дуэль. И вот мы с Печкуровым, одетые лишь в штаны и в белоснежных рубахах, словно специально, чтобы кровь была виднее, театральнее эффект, стоим напротив друг друга. И я, и он развернуты боком, держим в руках револьверы, приготовились к стрельбе. Глаза в глаза. Мой противник не пасует, но руки, вроде бы, у него всё равно подрагивают. Похмелился бы!

— Господа, призываю вас к примирению! — сказал секундант моего оппонента.

Фраза и звучала, и, по сути, была лишь протокольной, обязательной к произнесению. И я, и Печкуров примиряться отказались. Хотя больше половины дуэлей как раз-таки и заканчивались вот таким примирением или же символическими выстрелами «в небо». Вот только моё поведение в офицерском собрании делало невозможным для Печкурова такое, а поведение этой мразоты в отношении Елизаветы Дмитриевны не оставляло мне шанса на полюбовный исход.

— Начинайте, господа! Сходитесь! — выкрикнул Святополк Аполлинарьевич Мирский.

То, сколько я пожёг дефицитных патронов в своих тренировках, могло быть сравнимо со стрелковой подготовкой специалиста из будущего. При первой же возможности я всегда выезжал за город, если же был в поместье, то на оборудованный у леса полигон — и стрелял, стрелял… А после перезаряжался или менял револьвер и снова стрелял. Сотен на шесть рублей я и дружинники точно сожгли, при этом все патроны изготавливаются нами же, в мастерской моего поместья. Козьма не успевал делать боеприпасы, а Луганский завод — присылать гильзы.

Может, потому каждый четвёртый патрон у нас и не срабатывал, что всё делалось в спешке, почти что «на коленке». Но и это не будет сюрпризом. Так, правилами дуэли было оговорено, что осечка никак не может считаться за выполненный выстрел.

Мой противник сделал шаг раньше меня. Но и я шагаю… второй шаг, мой соперник может показаться решительным, он не отстает. Но я отчётливо вижу, что взгляд Печкурова — рассеянный, а движения неуверенные. Стреляться с похмелья — быть готовым умереть!

— Бах! — облачко дыма мешало в подробностях рассмотреть, куда именно попала пуля, выпущенная мной.

Но сильный ветер быстро унес облако пороховых газов, и все стало очевидным: Печкуров рухнул на пожухлую траву и не показывал никаких признаков жизни.

— Доктора! — закричал секундант моего обидчика.

Я стоял, будто вкопанный, наблюдал за происходящим с высоко поднятым подбородком. Видел, как доктор проводит манипуляции с зеркалом, констатируя смерть.

— Дуэль состоялась, — замогильным голосом сказал секундант Печкурова.

— Я получил сатисфакцию! — холодно сказал я.

— Вы хладнокровно его убили! — прозвучали наполненные злобой и ненавистью слова секунданта. — Вы могли его и ранить, но… вы выстрелили точно в сердце.

Я не стал отвечать. Считается признаком дурного тона вызывать на дуэль секунданта раненого или убитого оппонента. Хотя, судя по всему, как раз этот дружок негодяя Печкурова, ныне покойного, был замешан в том бесчестном, унизительном, споре, в котором пострадала честь моей невесты.

Мы ехали в гостиницу молча. Мирский посматривал на меня с некоторой опаской. Я не определился: хорошо это или плохо. С одной стороны, я показывал себя как человек хладнокровный, не прощающий обид, с другой стороны — не слишком ли я резко разделался с Печкуровым? Не случится ли рассориться с флотскими?

Нет… Во все времена так было и так будет продолжаться: только показательная сила способна предотвратить нападки. Сейчас те, кто в здравом уме, не станут бросать мне вызов. Ну а подобного уважения, частью основанного на страхе, уже достаточно для моих дел.

— Господин Шабарин, имею честь пригласить вас в офицерское собрание. Ваш отказ может быть принят за оскорбление, — молодой мичман, тот самый, который вчера не хотел пускать человека без морского чина на собрание офицеров, сегодня туда же меня приглашал.

Мичман поджидал меня у гостиницы, и приглашение прозвучало сразу же, едва я спешился. Я возвращался с дуэли верхом, так как любезно уступил свою карету секунданту Печкурова, чтобы тот имел возможность перевезти тело своего приятеля.

— Когда? — решительно спросил я.

— Господа офицеры соберутся через час в том доме, в коем вы вчера устроили скандал, — сухо произнес мичман, старавшийся держать фасон серьезного человека.

— Буду, — сказал я, и не прощаясь с мичманом, направился в гостиницу.

Этого следовало ожидать. Корпоративная этика, как бы сказали в будущем. Но мною всё было сделано в соответствии с негласным кодексом чести. Ну а захотят пожурить, так что ж… Их право. Нужно, так и стреляться стану. Не перебить бы всех офицеров Черноморского флота. С кем тогда плечом к плечу воевать в Крымскую?