Барин-Шабарин 4

Глава 17

Высокий и немного полноватый, в морщинах старик сидел в большом кресле, которому не то чтобы в палатке место, а даже не в каждом кабинете встретишь. И в целом палатка командующего была оборудована не только для работы, тут было более чем уютно и отдыхать. Стояли шкафы, стол, за ширмой полноценная, а не походная кровать. С другой стороны, почему бы и нет, все же великий, на чём сходились многие многие, полководец тут корпит над гениальными планами разгрома венгерского восстания.

Старик с большим интересом рассматривал меня. Я не смущался. Хотел было в себе покопаться и найти некий пиетет, уважение или восторг, что заставляли бы вздрагивать от взгляда великого военачальника. Но… увы, не находил.

Стариком был светлейший князь, генерал-фельдмаршал Иван Фёдорович Паскевич-Эриванский. Да, это был именно он, великий и несокрушимый, победитель персов и польских повстанцев, не знавший поражений полководец, самый именитый в современности.

И я не видел в этом человеке воителя без страха и упрека, более того, теперь он проявлял растерянность — Иван Федорович Паскевич явно не знал, как ко мне относиться. По всем показателям я тот, которого могли бы назвать «выскочкой». Словно мальчишка, выскочил из лесу, устроил целое сражение, разбил элитный отряд польских уланов, перебил генералов и полковников Польского легиона, оставляя это воинское формирование без высшего командования.

Так что могло показаться, что поступок мой необдуманный, даже и глупый и из одной бравады совершён, но ведь результат получен грандиозный. Более того, убит практически кровный враг самого генерал-фельдмаршала Паскевича. Когда-то русский полководец упустил Генриха Дембинского, а я взял и убил поляка, могущего, если только появились бы хоть какие предпосылки, возглавить новое восстание в Польше… Как ее принято называть нынче, в Привисленском Крае.

— Я определённо не могу понять вас, господин Шабарин. Зачем вы здесь? Зачем в Екатеринославе газеты разрываются от новостей и душераздирающих историй с войны? Разве государство наше воюет в надрыве? — сыпал вопросами светлейший князь Паскевич.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — отчеканил я, не вдаваясь в подробности.

— Да не тянитесь вы так, не военный же! — отмахнулся от моей показной офицерской удали генерал-фельдмаршал. — Отвечайте на вопросы!

— Ваше высокопревосходительство, я хотел помочь нашему Отечеству, я это и делаю, — чеканил я слова.

— Вас никто в парадную дверь не звал, вы же ломитесь в дом через трубу. Могли бы записаться вольноопределяющимся в какой-нибудь из полков… Нет же, — Паскевич всплеснул руками. — По протекции князя Воронцова. Что ни происходит в армии — ничто не может быть без моего ведома. Генерал Чеодаев подал реляцию о ваших действиях, он отказывается более держать вас подле себя.

Меня распирало сказать о том, что именно генерал Чеодаев с удовольствием принял все те телеги, что были собраны для армии из средств Фонда Благочиния. Не побрезговал — а теперь, мол, всё, сказочке конец, можно и гнать в шею? Так не бывает, по крайней мере, без последствий. Я пришел воевать, и я буду воевать.

И вдруг я понял, почему я здесь: мне не хватало войны. Немалую часть своей первой жизни я провёл в воинских лишениях, в окопах и штурмах, в боях. И, как бы это кощунственно ни звучало, но на войне есть своя правда, даже если эту правду и сложно рассмотреть.

Конечно, я хотел помочь Отечеству. Очень хотел сделать всё, чтобы не случилось снова того же исхода этой войны. Но…

Война очищает коллектив от гнили, правда, часто наполняет души таким грузом, скинуть который невозможно за всю жизнь. Да, на войне много смертей, лишений, несправедливости. Но порой, чтобы понять человека, увидеть его сущность, нужно побывать на войне. Чтобы понять себя, нужно пройти очищение огнем. Или оправдания своему желанию воевать — это лишь отговорки адреналинового наркомана.

— То, что вы убили польского генерала, стало известно уже и противнику. Оставшийся в польском легионе полковник Юзеф Домбровский поклялся теперь убить вас. Венгры осудили ваши варварские действия, — Паскевич пристально посмотрел на меня, изучая реакцию.

— Поляки любят говорить, кричать да клясться. Но благодарю вас, ваше высокопревосходительство, за предупреждение, буду осторожен, — сказал я, подумал и добавил. — Желание противника убить меня — яркое свидетельство успешных действий.

Светлейший явно ожидал от меня иной реакции. И я даже понимаю, какой именно. Он подталкивал к тому, чтобы я уехал прочь и не морочил никому голову. Да простят меня почитатели военного гения полководца Ивана Федоровича Паскевича, особенно те, кто сравнивает его с Суворовым, но нынешний военачальник уступает Александру Васильевичу если не во всём, то во многом.

— Ваше высокопревосходительство, вы сами дали мне позволение вести партизанскую войну, и страшиться слов поляка не пристало русскому человеку, пусть вы меня и не называете по воинскому чину, не принимая за своего, военного. Я буду счастлив, если поляки начнут дрожать от упоминания моего имени, если же надо Отечеству, то и венгры, все враги России, — пафосно вещал я.

— Вы не ответили на мой вопрос. Зачем вам всё это? — спрашивал Паскевич.

Сказать ему о том, что скоро — поистине важная и сложная война, возможно, даже и стоило бы, будь шанс на то, что меня выслушают. Но не теперь. Так что нечего сотрясать воздух и корчить из себя предсказателя. Может, если рассказать, то лишь для того, чтобы потешить собственное самолюбие, чтобы однажды я с полным правом сказать: «Я же говорил, предупреждал, а вы мне не поверили». Но от этого ситуация не станет лучше. И всё же…

— Ваша светлость, могу ли я быть с вами откровенным? — спросил я у Ивана Фёдоровича Паскевича.

— Прошу, — Паскевич сделал жест, призывая меня к дальнейшему разговору. — Лишь только вы должны понимать, что грубости я не потерплю.

— А я не позволю себе грубить. Но ваше отношение ко мне не совсем мне понятно. Прошу, не считайте меня разбойником с большой дороги. Я вижу, я в этом убеждён, что правила войны меняются. Теперь уже не будут побеждать те, кто самым лихим кавалерийским накатом ударит по противнику. Средства дистанционного поражения — всё более изощрённы. Англичане и французы начинают перевооружение своих армий на штуцера с использованием особых пуль. Что придётся делать нашему, русскому солдату, когда его будут убивать с расстояния в шестьсот шагов? Он, честный и смелый, умрет, так и не вступив в бой, — говорил я с некоторой даже горячностью.

Но видно было, что мои слова и мой пыл не находили никакого отклика у генерал-фельдмаршала.

— Как вы сказали? Средства дистанционного поражения? И откуда понабрались всего этого? Отучились бы, стали военным, добились признания… А что до штуцеров, так они широко пользовались ещё в Прусскую войну. В этом ничего нового. В наполеоновской армии было немало нарезных ружей. И это ему не помогло, — говорил князь, будто отмахивался от назойливой мухи.

— Генералы всегда готовятся к прошедшим войнам, но каждая война преподносит новые сюрпризы, — изрёк я афоризм, от которого Паскевич натурально скривился, словно от оскомины.

— Я вынужден указать вам. И более не намерен слушать молодого повесу, возомнившего себя воином из легенд. Знайте, господин Шабарин, что вы тут лишь по протекции человека, которого я безмерно уважаю. Думаю, что вы догадались, о ком речь. О князе Михаиле Семёновиче Воронцове. Уже за тот поступок в Париже, когда он закрыл все карточные долги русских офицеров, да если присовокупить к этому личный героизм князя на поле брани, я не вправе отказать его светлости. Но с завтрашнего дня вы будете находиться в резерве в предполагаемой битве у Мышкольца, — тон Паскевича стал холодным и строгим.

— Ваше высокопревосходительство, правильно ли я вас понял, что вы запрещаете участвовать мне в предстоящем сражении? — спросил я.

— Вы будете оставаться в резерве, — строго отвечал Паскевич.

— Могу ли я отработать по противнику с дальней дистанции в пятьсот-шестьсот шагов? — не унимался я. — И с какого времени я отправляюсь со своим отрядом в резерв?

— Завтра отправитесь в резерв. Придете поутру за предписанием в штаб. И если во время сражения ненароком подстрелите русского или австрийского солдата, который будет находиться в пятидесяти шагах от вас, то будете переданы суду, и князь Михаил Семёнович Воронцов меня в этом должен поддержать, — жёстко припечатал Иван Фёдорович Паскевич.

Я выходил из палатки командующего в расстроенных чувствах. Хотелось бы, как в книжках про попаданцев — едва те затевают разговор с сильными мирами сего, как их слушают и поступают так, как скажет разум из будущего. К сожалению, даже пытаться не стоит убедить в чём-то генерал-фельдмаршала Паскевича. Ретроград в абсолюте.

У власти — такие вот ретрограды. Чернышёв тот же… Это же он сказал: «Сабля и штык были, есть и будут залогом русских побед!» И как еще одному старику объяснить, что это не так — и не то что будет когда-то, а прямо сейчас происходит эволюция оружия. Колоннами уже наступать нельзя, а у нас… Прозрение, безусловно, придет, но с кровью на крымских камнях. И роль казаков-пластунов тогда же оценят. Всё во мне кипело. Нет, я буду готовиться, даже вопреки мнению высших военных чинов, к той войне, которая будет, а не к той, что уже прошла.

Можно было бы сказать и в защиту нынешнего военного командования Российской империи. Перевооружение Англии и Франции сейчас проводится абсолютно незаметно. Безусловно, должны работать какие-то разведывательные службы, приходить данные по дипломатическим каналам, Но из разговоров, в том числе и военных, становится очевидным, что никто и не подозревает о том, что может случиться война России с Францией и Англией и что Европа начала реформы в армии.

Острое желание доказать, что фельдмаршал не прав, начинало заполнять моё сознание. Всё же я — человек из будущего, и у меня намного меньше пиетета перед высокопоставленными людьми. Здесь и сейчас Паскевич для многих — небожитель. Ему доверяет император, армия верит в его удачу и военный гений. но Иван Фёдорович не хочет видеть чуть дальше, чем войны с польскими повстанцами и персами. И это, выходит, именно я должен доказать ему, что воевать можно по-разному.

— Командир, что-то случилось? — спрашивал меня Тарас, ожидавший с группой бойцов на выходе из шатра командующего.

— Скажи, если бы стояла задача проникнуть в русский лагерь и взять в плен командующего, ты бы смог это сделать? — оглянувшись по сторонам и не заметив никого чужого, спрашивал я.

— А это надо сделать? — удивлённо спрашивал Тарас.

— А ты что скажешь, Петро? — обратился я к ещё одному своему доверенному бойцу, пока Тарас обдумывал мной сказанное.

— Взяли бы, барин, как пить дать, взяли бы! — отвечал мне десятник.

— Вот и я о том же. И сейчас все армии так воюют. На въезде и выезде еще ставят посты, а вот мы здесь, возле шатра командующего, с оружием, и никто за нами даже не наблюдает, — говорил я.

Это непреложный закон, когда на действие находится противодействие. Особенно это важно в военном деле. Военная история учит: если появляются более мощные средства поражения, поменяется обязательно и тактика боя, появляются всё более укреплённые позиции, окопы, блиндажи. Вот и выходило, что раз нет диверсионных групп, способных проникать на территорию лагеря противника, то никто подобного и не ожидает. А поэтому…

— Тарас, тебе — еще раз разведать все подходы венгерскому лагерю. Нужно знать, как туда проникнуть, где находятся склады. Никому об этом не рассказывать, а до заката доложить со своими предложениями, — отдавал я приказы.

Проводить разведку фельдмаршал не запрещал. Просил даже, если какая интересная информация попадётся, доложить командованию, ни ему напрямую, а через генерала Чеодаева. Так что любые диверсионные действия я могу прикрывать именно разведкой. Впрочем, одно другому не мешает, одно другое дополняет. Можно и пошуметь и языка взять. Хотя… пытать же никто не будет, но, хотя бы я покажу наши возможности.

Вечером информация была мне доставлена. Как и предполагалось, в польско-венгерском войске расхлябанности было никак не меньше, как бы ни больше, чем в русских войсках. Конечно, посты были, даже караулы имелись, но служба велась из рук вон плохо. Венгерские солдаты, половина из которых и солдатами не были, службу знали плохо, это и раньше было понятно. Кроме того, я ещё не знал в истории ни одного примера, когда бы поистине революционная армия была бы дисциплинированной и организованной.

Можно много говорить о том, что Красная Армия в девятнадцатом году следующего столетия стала организованной силой, разбила белогвардейцев. Вот только, я считаю, что в девятнадцатом году Красная Армия перестала быть поистине революционной, она стала армией нового государства, пусть войска и были идеологически накачены. У меня было такое убеждение, что что революция — это порыв, а на энтузиазме выиграть войну невозможно, армия же — это сложнейший организм на службе у государства. Это логистика, комплектование, и не хаотичное, это тыл… Революционно настроенной русская армия была, когда формировались солдатские комитеты на фронте Первой мировой войны, и солдаты решали, идти ли им в бой, или лучше поспать.

Ну а мы чуть за полночь выдвинулись к венгерскому лагерю. Сделали это так, чтобы не быть замеченными и своими.

Что-то в последнее время мне нравится сидеть в засаде. Хватает времени подумать, многое переосмыслить. Как сейчас, когда два десятка моих лучших бойцов расположились всего в трёх с лишком сотнях шагов от поста венгров на въезд в их полевой лагерь. Мы дожидаемся у вражеского лагеря так называемого «волчьего часа». Именно в предрассветное время организму спится крепко. Даже в дисциплинированных и обученных армиях в предрассветный час караульные могут уснуть. Что уж говорить про простых венгерских повстанцев.

Я уважаю венгров. Они сражаются отчаянно, если бы не Россия, то смогли бы австрийцев даже и победить. Вот только эта победа была бы не из-за того, что венгры сильны, а потому что слабы австрийцы. Ведь часть венгерских повстанцев — это дезертиры, которые сбежали с австрийской службы и поддались националистическим идеям. Австрийскую армию лихорадило, она разлагалась, при этом подкашивалась и финансовая нога этого колосса. Была и другая проблема. Император в Австрии был молодой, он далеко не сразу взял себя в руки и стал действовать.

И как же всё это плохо для России! Казалось бы, победа — это ведь хорошо! Престиж русского оружия, восхваление русских генералов, императора — в этом не могло быть негатива. Кроме того, внутри страны нет никаких брожений, потому что все видят, сколь сильна и величественна нынешняя власть. Одни купаются в лучах славы, другие застряли и блаженствуют в полусонном состоянии. А если и найдётся тот человек, который скажет, что нужно извлечь ошибки из Венгерского похода, то его просто заклюют, уничтожат, распнут, сочтут идиотом, заслоняющим солнце, под лучами которого греются «великие».

В истории сложно найти примеры, когда победители начинают системные реформы в своей стране. Чаще всего всё начинается только после серьёзных провалов. И поражение в Крымской войне в той, иной реальности стало таким провалом.

Так, может быть, я не прав, и не стоило влезать во всё это, а нужно пустить ситуацию на самотек, чтобы было как и в прошлой истории? Если Россия не потерпит поражение, то не будет отмены крепостного права, а ведь она нужна, пусть и вышла такая ублюдочная, непродуктивная и несправедливая реформа. Тогда не случится и реформы в армии.

Нет, сомнения прочь! Взялся за гуж — не говори, что не дюж. А то, что я пока не вижу, как быстро победить в Крымской войне, только подтверждает, как сложна обстановка. Может, только мои действия здесь и сейчас, на венгерской земле, хоть как-то найдут отклик военных, и они уже не будут столь скептически относиться к моему отряду через лет пять, когда я рассчитываю вновь действовать. А уж тогда я соберу не отряд, а целый полк.

— Что? — спросил я почти неслышно подползшего ко мне Тараса.

— Можем начинать, все готово, — сказал главный разведчик моего отряда.

— Начинаем. Покажем сегодня, чему научились и как умеем воевать, — решительно сказал я.