Зов

16

В студию Ноя Таггерта свет проникал сквозь невысокие окна. Вечерний свет резко падал на картины, развешанные по стенам, и соответствовал настроению Ноя.

Он был прав! С самого начала был прав относительно Даны Феррин. Тогда, у Кенджи, было слишком много людей, слишком много пульсов, которые надо было различить. В галерее он смог почувствовать ее пульс предельно ясно, прочитать без всяких помех. Она хорошо подготовлена!

Он подошел к окну и приоткрыл его. В старой комнате пахло плесенью и будет пахнуть даже при открытом окне.

Ной повернулся и стал рассматривать картины. Солнце отражалось от шершавой поверхности краски. Он улыбнулся счастливому совпадению: освещение в студии сейчас такое, как на одной из его картин, — пустынный горный пейзаж, снежные шапки ледников на вершинах гор, слепящее солнце.

Он был прав. Он не обманывал себя. Однако его эмоции сейчас слишком сильны и могут повлиять на его суждения.

Он отошел к дальней стене студии и снова стал разглядывать картины. Каждая из них, казалось, говорила ему о том же.

Его желание разделить с кем-нибудь свою ношу велика. Но он должен быть осторожен. Разделить с кем-то свою ношу — значит безраздельно завладеть человеком. Но такое обладание может оказаться губительным. Та, которую он желал больше всего на свете, могла погибнуть, могла быть искалечена. Он не имеет права ошибаться.

Мара не выдержала, она завяла в его объятиях. Нагрузка оказалась слишком велика для нее. Он обманул себя тогда, поверив, что она была готова к этому. Ее красота ввела его в заблуждение.

Кто такая Дана Феррин, как не тень Мары? Они очень похожи, он это сразу понял. Но между ними есть существенная разница: определенная цепь обстоятельств в жизни Даны ко многому подготовила ее. Ее душа потрясена и изломана, она жаждет исцеления, обновления. Он сразу понял, прочитав знаки на ее руках и в ее глазах. Внутри нее как будто мерцали заряды статического электричества. То, что она была предназначена для другой цели, значения не имело. Планы можно менять. Он снова убедил себя, что прав. Она станет такой, какая нужна ему.

Он представил: ее тело будет гибким и упругим, черные глаза широко открыты, открыты для новых впечатлений. Живость выдает ее: свет и тень постоянно сменяются в глазах, показывая состояние духа, она неловко чувствует себя в своем собственном теле. Очень скоро она увидит то, что Таггерт сейчас видит в ней. Потенциал у нее огромен, гораздо больше, чем у кого-нибудь другого. Или он заставит ее увидеть…

В это время его взор упал на одну из картин. Внезапно она напомнила ему о самом себе. Палитра была остро-белой, с оттенками серого. Скалы, покрытые иглами блестящего льда. Какое точное отражение его внутреннего мира, добровольная исповедь. Одиночество зашевелилось внутри Таггерта.

Его страсть. Как всегда, его страсть и его одиночество воспламеняли в нем ярость. Для него было облегчением чувствовать, как ярость вскипает в нем, когда он вот так шагнет из угла в угол перед картинами — свидетелями его одиночества и острой тоски. Это было спасением. Он сознательно разжигал в себе ярость, чтобы вытащить себя из той бездны, в которую его затягивало одиночество, как альпинист пользуется веревкой и крюком на краю пропасти.

Но, как всегда, он выживет! Ровный желтый солнечный свет осветил часть его лица. Он осознавал, что испугался. Инстинкт спасает его, он сейчас это понял. Вновь возник шанс разделить с кем-то свою страсть.

В безжалостном свете, падавшем из окна, одна сторона лица Ноя Таггерта оставалась беловато-серой, как камень.