Переигровка 11 Защита Чижика

Глава 9

11 мая 1980 года, воскресенье

Роза ветров

Мы ехали вслед за грузовиками. Близко не приближались, держались в полукилометре. Пыли на этой дороге было не больше, чем на любой другой, но дорога шла в гору, «шишиги» изрядно нагружены, сизый выхлоп виден издалека. Зачем дышать невесть чем? Лучше дышать лесным воздухом.

Справа лес, высокой и глухой стеной. Слева тоже лес, чуть пореже, но такой же безмолвный и неласковый. И кроме нашей небольшой, разрозненной колонны — ни души.

Эта дорога — она словно призрак. В «Атласе автомобильных дорог» ее не сыскать, на общедоступной карте Подмосковья эти места обозначены сухо и уклончиво: «Московская Возвышенность». Ни тебе городов, ни сел, даже крохотных деревень в непосредственной близи не значится. Лишь неприступный Еремеевский заказник, с его грозным предупреждением: «Посторонним вход воспрещен». Но мы-то, кажется, посторонними не считались. Или считались? Тонкая грань.

Впереди — Пантера и Лиса. Пантера за рулем, Лиса — штурман, с картой, которой нет, но с звериным чутьем на повороты. На заднем сидении я и майор Щусев. Майор — в повседневной форме, видавшей виды, с легкой потертостью на локтях и той небрежностью ношения, что присуща кадровым военным вне парадов. Я же в форме как раз парадной. Обновка. Сшили мне ее девочки, Пантера и Лиса. В порядке трудотерапии, наука советует. Если в вас стреляют — сбрасывайте стресс приятной работой. Форма есть форма, вроде бы для фантазии места нет, но вышло замечательно. Материал благородный, с легким шелковистым отливом. Крой — подчеркивающий, но не стесняющий. Исполнение — безупречное, каждая строчка, каждая пуговица — маленькое приятное волшебство. Уверен, на нашей пятой швейной фабрике такое вряд ли кто пошьёт. Капитанские погоны окрыляют. И «Золотая Звезда» Героя жаркая и блестящая, отлитая в вечности. Плюс орденские планки. Без этого парадный мундир неполон.

До Можайска мы добирались самостоятельно. К назначенному часу, как и положено, честь по чести. Путь от Москвы в этот погожий, солнечный день мог бы быть сплошным удовольствием. Вел «Матушку» я, вел и залихватски распевал весёлые ямщицкие песни. «Ах, милый барин, добрый барин, уж скоро год, как я люблю…» Звенел голос, бился о стекла, пытался заполнить пустоту. Ладно… Не очень-то весёлые песни. С чего бы им быть весёлыми? Откуда взяться веселью? Певчий смерть-чижик, ага, ага.

Настроение мое было… не то чтобы скверным. Оно было тяжелым, как свинцовая туча перед грозой, которая вот-вот разразится, но все тянет и тянет. Сначала — всплеск адреналина, пиф-паф и всё остальное, а потом, вестимо, расплата. Накатили раздумья. Глухие, невеселые. А следом за ними подползла иная гостья — грусть-тоска, широкая, беспричинная и беспощадная. Чувствовал я себя так, словно та самая Птица Счастья Завтрашнего Дня, о которой все твердят, не выбрала меня легким крылом по плечу, а ударила тяжелым, железным клювом прямо в темя. Счастья ли это Птица?

Но девочки старались. Чувствовали мое состояние, пытались ободрить. Подхватывали песни, улыбались, мне в зеркало видно. Им ведь тоже нелегко. Совсем нелегко. Но они держатся. Молодцы. Потому и предложение отправится на объект, ознакомления ради, пришлось как нельзя кстати. Все-таки дело не без пользы. И вдруг… вдруг отвлечемся? Хоть на час, хоть на минуту.

В Можайске заехали по указанному в предписании адресу. Там уже все было готово: три грузовика стояли в ожидании, их водители курили в сторонке, перебрасываясь редкими словами. Майор вышел, представился — коротко, по-военному. Майор Щусев. Я перебрался на заднее сиденье, уступив место у руля Пантере, а Щусев устроился рядом со мной, аккуратно положив фуражку на колени. Девочки заняли свои места — штурман и пилот. «Шишиги», пыхнув чадом, тронулись с места. Мы, выждав пару минут, двинулись следом.

Пение прекратилось само собой. Не то чтобы мы стеснялись майора, нам стесняться не пристало. Просто не пелось. Виной тому то ли обступивший дорогу со всех сторон лес — всё больше ельник, тёмный, мрачный и невероятно суровый, будто выстроившийся в почётный караул, безвременно, безвременно. То ли кураж, тот самый, легкий, бесшабашный, окончательно улетучился, испарился. В лесу не поётся. В широком поле — поётся, душа летит наружу. На воде, под мерный плеск волн — поётся, легко и вольно. А в лесу… В лесу петь страшновато. Боишься разбудить дремлющее меж коряг и валежника лихо, недоброе, древнее. Оно, лихо-то, и без того, кажется, не спит. Приоткрыло единственный глаз, холодный, как объектив оптического прицела, и наблюдает. Наблюдает и ждёт. Чего? Неведомо. Но ощущение это — тягостное, неотвязное — витало в салоне «Матушки», смешиваясь с запахом моей формы и одеколона «Шипр». Одеколон — это лепта майора.

Расстояние, казалось бы, пустяковое. «Матушка», в одиночестве пронеслась бы по этому шоссе легко, словно ласточка над полем, уложившись в полчаса, а то и менее. Но судьба распорядилась иначе. Скорость нашей маленькой процессии определялась теперь не капризом водителя или мощностью двигателя, а неторопливым движением трёх грузовиков впереди. Они надсаживались на подъёмах, и их серые спины, затянутые брезентом, казались неподвижными на фоне дороги. Равенство скоростей. Но за час доберемся, заверил Щусев.

Майор… Он немножко нервничал. Чуть-чуть, самую малость. Палец его правой руки, лежащей на колене, слегка постукивал по сукну брюк, будто отбивая морзянку. Взгляд блуждал по сторонам, цепляясь то за вершину особенно мрачной ели, то за перелетевшую через дорогу сороку. Сорока не заяц, сорока не страшно. Может, и на него давил безмолвный лес? Может, наше соседство? А может, просто съел что-то наспех в Можайске — соленый огурчик не той закваски или пирожок с ливером, опрометчиво купленный с лотка? Но он терпел.

Ровно через час мы достигли цели. Сначала указатель, белыми буквами по синему полю — «Красный путь». Затем, чуть дальше, другой — «ОПХ им. Бонч-Бруевича». И почти сразу, словно вырастая из самой земли на повороте, открылось селение. Оно не поражало ни размерами, ни архитектурой. Скорее, наводило на мысли о временах давно минувших, о тридцатых годах, когда все строили быстро, функционально и без излишеств. Несколько строений барачного типа, с одинаково тусклыми окнами. Финские домики, стоявшие рядком. Машинный двор, где несколько тракторов, похожих на спящих железных жуков, стояли под навесом. Конюшня — от нее несло теплом, навозом и сеном, запахом, казалось бы, неуместным среди техники, но здесь — родным. Коровник, низкий и длинный. ещё какие-то невзрачные хозяйственные постройки, назначение которых угадывалось с трудом. И водокачка — невысокая башенка с шатром, словно сошедшая со страниц учебника по обустройству колхозов.

Но поражали не строения, а дорожки. Не асфальтовые, а выложенные бетонными плитами, не какой-нибудь тяп-ляп, а немецкая работа. Деревья вокруг — всё больше липы, уже распустившие свои липкие, сердечком листочки, стояли ровными рядами, создавая тень и тишину. Тишина здесь была особая — не лесная, дикая, а какая-то… ухоженная, подстриженная, как газон.

— Это спецхозяйство, — начал пояснения майор, его голос прозвучал громче, чем нужно, нарушая установившуюся тишину. Он явно заучивал этот текст. — Небольшое, на сто двадцать работников. Овощи, фрукты-ягоды, молоко. Для спецстоловой, спецбуфета. — Он сделал паузу, подбирая слова, важные, подчеркнутые. — Минимум искусственных, синтетических удобрений. Полное отсутствие ядохимикатов. Всё исключительно натуральное. Здоровая пища — для здоровья людей.

Это был не его текст. Это был лозунг, висевший на стене небольшого домика, который, судя по вывеске «Контора» и занавескам на окнах, и был административным центром. Конторы, они везде конторы. Кто же на своей собственной избе, прибьёт лозунг о здоровой пище? И знамя — небольшое, но новенькое, алое — кто станет его вывешивать над крыльцом своего дома? Нет у нас такого обыкновения. Знамя — оно для площадей, для парадов, для контор.

— Живут и работают здесь староверы журбинского согласия, — продолжал майор, понизив голос, как бы сообщая нечто конфиденциальное, хотя кто мог его слышать, кроме нас? — Они здесь и при царе-батюшке жили, и после революции остались. В войну… — он кашлянул, — немцы сюда не совались. Можайск взяли, и по окрестностям шастали, но сюда не дошли. Да и времени у них, у фрицев, не было. Другие задачи, поважнее. Но староверы решили, что место тут особенное. Наполеон, говорят, обошел стороной. Гитлеровцы — тоже мимо прошли. Стало быть, место заветное. Святое.

— Работают кем? — спросила Лиса, Надежда, повернув голову с переднего сиденья. Ее голос, обычно звонкий и насмешливый, сейчас звучал ровно, с деловым интересом.

— Всеми, — отозвался майор. — В хозяйстве. И пашут, и сеют, и сажают, и урожай убирают. Таких работников поискать. Исполнительны. Трудолюбивы до крайности. А что в Бога верят… — майор махнул рукой, — так пусть верят. У нас же, как известно, свобода совести. Конституция. Работе вера не мешает. Напротив, дисциплинирует.

Людей на идеальных бетонных дорожках было поразительно мало. Совсем мало. Один-единственный человек только и попался на глаза. Мужчина под сорок, он шел не спеша, неся что-то тяжелое в берестяном коробе за спиной. И он не взглянул на нашу машину, на колонну грузовиков. Его взгляд был прикован к высокой липе у дороги. Что он там высматривал? Какой знак, какое предзнаменование в переплетении ветвей и молодой листвы? С нашего сиденья, из движущейся «Волги», ракурс был не тот. Не понять.

— Да, — вздохнул майор, словно подтверждая мои мысли, — они нелюбопытные. И наш брат им неинтересен. Совсем.

— Ваш брат? — быстро переспросила Надежда, взявшая на себя бремя общения с майором, пока Ольга сосредоточенно вела машину по незнакомому поселку, а я летал с веточки на веточки древа собственных мыслей. — А кто ваш брат?

— Наш брат… — майор замялся, — это… военные. В общем смысле. Они — как бы сами по себе. Мы — сами по себе. Ну, это… по жизни так. А по работе… ничего, есть контакт. Как положено.

Посёлок остался позади. Дорога пошла в гору, но уклон невелик, да и горой это можно было назвать лишь с большой натяжкой. Пригорок. На общедоступной карте Подмосковья этот бугорок не обозначен вовсе — просто часть Возвышенности, безымянная. Но на той карте, что я привез из Берлина, купленной больше из любопытства, было четко выведено: «Навь-Гора». По-немецки, конечно. Высота — 340 метров над уровнем моря. Что ж… Триста сорок, так триста сорок. Чем богаты, тем и рады. У иных и такой горы нет.

Навь-Гора… Звучит странно, чуждо, отдавая седой древностью и чем-то потусторонним. И «Матушка» наша, взбираясь на этот склон, казалось, вздыхала чуть глубже, а майор Щусев невольно поправил фуражку на коленях, глядя вперёд, туда, где дорогу перекрывали уже не деревья, а ворота.

Майор показал рукой на строения, затерявшиеся среди высоких сосен.

— База отдыха «Вершина», — произнес он с гордостью. — Министерства обороны. Ныне пребывает на реконструкции. Официально. Ремонт, понимаете ли, требуется капитальный, а средств… — Он развел руками, и в этом жесте читалась целая эпопея ведомственных согласований, урезанных смет и вечной нехватки. — Средств пока не предвидится. Потому отдыхающих нет. Пустует.

Слова «пустует» повисли в воздухе с какой-то особенной значительностью. И действительно, обширный двор, на удивление ухоженный — ни травинки лишней, словно подметенный крупной щеткой, — казался вымершим. Если бы не грузовики. Три «Шишиги», Газ-66 то есть, цвета грязи и пыли, стояли у невзрачного ангара, похожего на раздувшуюся избу. Их разгружали. Подъезжал, негромко урча, небольшой погрузчик, его вилы ловко подхватывали контейнер — серый, безликий, на вид четверть или треть тонны — и аккуратно увозил его в зев ангара. Споро. Без лишних слов, без суеты. Работали двое: оператор погрузчика и водитель шишиги. Вот и все действующие лица на этой обширной сцене. Никаких восьми человек. Никакой толчеи. Только методичный гул мотора погрузчика, скрежет металла и тихий шелест страниц блокнота. Ладно, шелест страниц я для красоты вообразил. То есть он, конечно, был, шелест, но за шумом двигателя не очень его и слышно. Совсем не слышно.

Мы, послушные указанию майора, проехали по бетонке глубже, в сердце базы. Недалеко. Совсем недалеко. Казалось, сделали лишь десяток оборотов колес.

База отдыха «Вершина» великолепием не поражала. Она не поражала вообще ничем. Обыкновенная. Стандартная. Унылая. Таких баз на дюжину двенадцать. Даже больше! Словно штамповка с какого-то ведомственного конвейера образца шестидесятых. Двухэтажный жилой корпус, по длине и убогости фасада напоминающий хрущевку на два подъезда, но без балконов и с каким-то особенно тоскливым видом. Рядом — приземистая коробка столовой-кухни, с трубой, из которой, впрочем, вился обнадёживающий дымок. Волейбольная площадка с обвисшей сеткой. Беседка. Раковина эстрады, ряды самых простых деревянных скамеек. Без излишеств, в общем. Экономика, как известно, должна быть экономной. И база «Вершина» являла собой живой памятник незыблемой истине. Не совсем, правда, живой, памятник-то. Спящая красавица, малость постаревшая. Или её восковая копия во стеклянном во гробу.

«Матушка» остановилась у входа в жилой корпус. Мы вылезли, осторожно разминая затекшие ноги. Все-таки сто сорок восемь километров даже по хорошей дороге слегка утомляют. От порога Дома На Набережной до порога базы. И какая разница в этих порогах!

Майор, поправив фуражку, встал перед нами, приняв позу заправского экскурсовода перед важным экспонатом. Лицо его выражало сосредоточенную серьезность, смешанную с легкой долей сожаления, что люди ленивы и нелюбопытны, не оценят.

— Итак, это, собственно, и есть объект «Вершина», — начал он, делая широкий, всеохватывающий жест рукой. — С какой стороны ни посмотри — рядовое, ничем не примечательное строение. Типичное детище строительных батальонов. Функционально. Скромно.

Мы согласно, почти синхронно, кивнули. Да, рядовое. Да, непримечательное. Даже откровенно убогое. Кирпич, когда-то, видимо, желтый, ныне выцвел до грязно-серого, местами покрылся лишайником. Штукатурка, нанесенная, должно быть, второпях и с большой неохотой, давно облупилась, обнажив швы кладки. Стройбат, несомненно, потрудился на совесть. Лет пятнадцать назад. Или двадцать. Времена, когда раствор замешивали на энтузиазме и приказах сверху. Следы их трудового подвига были налицо — точнее, на стенах.

— Однако, товарищи, — вдруг улыбнулся майор, и в его улыбке промелькнуло что-то хищное, знающее, — не судите опрометчиво, как говаривал кардинал Ришелье. Внешность, знаете ли, бывает обманчива. Давайте посмотрим на внутреннее содержание сего невзрачного сосуда.

Он подошел к главному входу. Дверь, надо отдать ей должное, выглядела неожиданно солидно на фоне общего запустения — массивная, с мощной коробкой. Заперта наглухо. Майор порылся в кармане кителя и извлек ключ. Ключ оказался внушительный, тяжелый, формой и размерами напоминавший куриную лапку, отлитую в стали. Он сдвинул стальную же заслонку, ключ вошёл в скважину. Майор провернул его с видимым усилием. Замок, впрочем, открылся почти бесшумно. Хорошо смазан, должно быть. Дверь, толстая, явно слоёная (дерево-сталь-дерево, как бутерброд), без скрипа подалась внутрь.

— Никакой на свете зверь, — с плохо скрываемой гордостью сказал майор, распахивая тяжелое полотно, — не ворвётся в эту дверь! Сие творение рук человеческих!

Он не договорил. Как по мановению волшебной палочки, а точнее, по сигналу, который, видимо, разнёсся по невидимым проводам, со стороны столовой показались двое солдат. Бегом-бегом-бегом. На груди — автоматы Калашникова. Лица — не юношеские. Взрослые лица. С жесткой складкой у губ и прищуром бывалых глаз. Сверхсрочники. Сержант и старший сержант. И лица, и хорошо сидящая форма, и сама манера держаться — всё дышало выучкой, дисциплиной и той особой «душой», что вкладывается в службу годами. На положенном расстоянии, четко, как на плацу, они перешли на шаг. Старший доложил, отчеканивая каждое слово:

— Товарищ майор! Наряд по сигналу «Тревога-1» прибыл в полном составе! Старший сержант Петренко! Сержант Игнатов!

Голос был твёрдый, без тени волнения. Майор кивнул, едва заметно.

— Вольно. Проверка объекта. Можете следовать на пост.

— Есть следовать на пост! — ответил старший сержант, и оба, развернувшись с идеальной синхронностью, зашагали обратно, к столовой. Верно, на свой пост. Тишина снова сомкнулась, но теперь она была иной — настороженной.

— Объект, как вы знаете, находится в режиме консервации, бездействует, — пояснил майор, как бы извиняясь за суету. Голос его был ровен, но в глазах читалось удовлетворение от слаженности системы. — Соответственно, любое вскрытие штатного входа автоматически включает сигнал тревоги на посту охраны. Элементарные меры предосторожности. Когда объект заселен, разумеется, система деактивируется.

Мы переступили порог, оставив за спиной сосны, тишину и майский воздух. Внутри пахло старым деревом и почему-то пчелиным воском. Первое впечатление: не совсем хрущевка, но очень близко к тому. Однако, присмотревшись, понимаешь разницу. Все было поразительно чисто. Полы, старый линолеум, но вымыты до блеска. Стены в мой рост, выкрашены масляной краской в неопределенный зеленовато-голубой цвет — «госпитальный», как его иногда называют. Выше — побелены старой, уже не первой свежести, известью. Никакого запаха свежей краски или штукатурки — значит, ремонт проводился давно. Но при этом — ни облупившихся участков, ни царапин, ни надписей. Объект, несомненно, достоин звания «Дома высокой культуры быта», если бы такое звание присваивалось бункерам.

Коридор, длинный, прямой, освещен редкими тусклыми светильниками под потолком — те самые, «трамвайные», экономичные, дающие ровно столько света, чтобы не споткнуться. По обе стороны — одинаковые, покрашенные в тот же «госпитальный» цвет двери с металлическими номерками. Как в самой заурядной сельской гостиничке, где останавливаются агрономы или ветеринары. Номера двузначные: «11», «12», «13»…

Майор достал из кармана другой ключ — поменьше, обычный «личиночный» — и открыл дверь с номером «12». Дверь скрипнула. За ней — темнота. Густая, непроглядная, как в погребе. Майор нащупал выключатель. Щелчок. И загорелся свет. Не яркий, не праздничный, а именно такой, как в трамвае поздним вечером — тусклый, желтоватый, плоский. Он не столько освещал, сколько обозначал предметы, отбрасывая длинные, неясные тени.

Обстановка предстала во всей своей «гостиничной» простоте, сельского, вернее, армейского типа. Две железные кровати, покрытые серыми байковыми одеялами. Между ними — две тумбочки, простенькие-простенькие. Посредине круглый стол, на котором на стеклянном круглом подносике стеклянный же графин и три стакана. И в углу, на небольшой полке, венец цивилизации: телевизор. Маленький, транзисторный, черно-белый, экран не больше почтовой открытки. Пол — паркетный, голый, безо всяких следов ковриков или дорожек. Холодный и звонкий под каблуками.

— Но почему окна такие темные? — спросила Лиса, подходя к одному из окон. Снаружи, сквозь стекло, должен был литься свет, но здесь царил полумрак. Стекло казалось непрозрачным, закопченным.

— Ах, окна! — оживился майор. — То, что видно снаружи — это, собственно, и не окна вовсе. Фальш-окна. Имитация. — Он подошел к тому же окну. — Если изнутри… — Он взялся за ручку, вроде бы обычную, но более массивную. — То вот сначала — окно из закаленного стекла. — Он открыл первую створку. За ней открылся не вид на сосны, а… глухая стальная поверхность. — Затем — стальные противоударные ставни. — Майор потянул скобу, и с глухим стуком тяжелые стальные плиты, скрытые в стене, раздвинулись в стороны. уж затем пришла очередь «фальш-окно» из закаленного стекла. Он открыл и их, уже наружу, впустив в комнату свет и свежий воздух. Стало веселей. Хорошо снаружи, на воле. Видны были сосны, кусочек неба.

— При закрытых ставнях, — пояснил майор, любовно поглаживая массивную раму, — можно не опасаться даже пулемётного обстрела. Кирпич, который вы видели снаружи — тоже лишь декоративная оболочка. Несущие стены — армированный бетон. Толщина — шестьдесят пять сантиметров. — Он произнес эту цифру с особым, почти отцовским уважением. — Выдерживает избыточное давление до двух килограммов на квадратный сантиметр.

— Два килограмма? — переспросила Лиса, пытаясь осмыслить эту величину в бытовых категориях.

— Это много, это очень много. Выдержит волну от ядерного взрыва на расстоянии полукилометра. Но до этого, разумеется, не дойдёт! — поспешно, почти успокаивающе, добавил майор. — Убежище совершенно безопасно. Комфортабельно, как видите. Разумеется, — он кивнул в сторону коридора, — это только жилая зона. Основное же укрытие, с системами жизнеобеспечения, фильтрации, запасами воды и продовольствия, расположено этажом ниже. Надёжно. Очень надёжно. — Он замолчал, глядя на свет, лившийся в окна. Кстати, небольшие окна. Деревенские. В глазах Щусева читалась тихая уверенность человека, знающего, что он в крепости. А за окном, меж сосен, беззвучно пролетела птица. Казалось, она и есть та самая жизнь, от которой нас надежно отделяли шестьдесят пять сантиметров бетона, стальные ставни и фальш-окна «Вершины».

Мы вышли в коридор, оставив за спиной номер двенадцать с его фальш-окнами и железными кроватями.

Вернулись ко входу. Одна лестница шла наверх, на второй этаж. Другая вниз.

Включились тусклые лампочки, такие же «трамвайные», как и наверху, лишь обозначая начало лестницы, уходящей вниз.

Лестница была обыкновенной, «хрущевской». Майор пошел первым, его шаги гасли, слово на лестнице была ковровая дорожка. Но дорожки не было. Чистые ступени, бетон. Мы следовали за ним, осторожно ступая. Три марша. Я машинально считал ступени: одиннадцать, потом снова одиннадцать, и ещё одиннадцать. Четыре метра вниз, даже больше.

С каждым шагом вниз ощущение оторванности от мира, от солнца, от сосен за окнами усиливалось. Казалось, спускаемся не в подвал, а в чрево земли, где время течет иначе и мысли становятся тяжелыми, как свинец. Самовнушение, конечно. Даже самопугание. Котенок по имени Гав.

Внизу нас ждала ещё одна дверь. Массивнее предыдущих, с массивными засовами и глазком. Майор вновь задействовал свой арсенал ключей — на этот раз что-то похожее на ключ от сейфа, короткий и толстый. Замок щелкнул с таким звуком, будто открылась крышка гроба.

За дверью те же унылые светильники под потолком, отбрасывающие резкие тени на стены, выложенные голубым кафелем. Запах пчелиного воска усилился.

Перед нами открылся длинный, прямой коридор, по обе стороны которого располагались двери в отсеки. Всё было строго, функционально, лишено малейшего намека на уют. По-спартански. Никаких излишеств. Майор приоткрыл одну из дверей.

— Стандартное жилое помещение, — пояснил он. Внутри было тесно, как в купе плацкартного вагона, но рассчитано на двоих. Две узкие койки, привинченные к полу, крошечный столик, и пара полок. Никаких личных вещей, никаких следов пребывания человека. Стеллажи пустовали. Другие двери вели в такие же кубрики, но побольше — на четверых, и редко на одного. Камеры. Одиночки. Слово само вертелось на языке.

— Вместимость основного убежища, — продолжал майор, двигаясь дальше по коридору, его голос звучал глухо в этом подземелье, — рассчитана на тридцать человек при штатном заполнении. Но в случае крайней необходимости… — он сделал паузу, словно оценивая наши лица, — может разместить и пятьдесят. Временно.

Он показал на две тяжелые двери с надписями «ДГ-1» и «ДГ-2».

— Дизель-генераторы. Два агрегата. Каждый в отдельном, изолированном отсеке. Запас солярки — по пятьсот часов непрерывной работы на каждый. — Он произнес это с особым удовлетворением, как торговец, хвастающийся товаром. — Обеспечивают энергией всё: принудительную вентиляцию с фильтрацией воздуха, освещение, радиостанцию, кухонное оборудование… Ну, и прочее необходимое. Вода — из артезианской скважины. Очень глубокой. Независимый источник. Питание, снаряжение, медикаменты… — майор обвел рукой пространство, — рассчитаны на автономное существование в течение шести месяцев. Минимум.

— Питание? — переспросила Лиса, и в ее голосе прозвучала не столько надежда, сколько профессиональный интерес врача.

— Ресторан «Метрополь» здесь не откроешь, — усмехнулся майор, но усмешка была кривой, безрадостной. — Консервы. Преимущественно. Крупы, сухари, концентраты. Продукты длительного хранения. Сроки годности строго соблюдаются. Постоянно производится ротация. Как раз сегодня прибыла новая партия. А старую… увезут.

— В солдатские столовые? — не удержался я.

Майор на мгновение смутился.

— Обижаете, товарищ, — сказал он, стараясь говорить легко, но не вышло. — Старая партия… совсем не старая. Годности в полном порядке. Пойдут… — он запнулся, словно подбирая слова, — пойдут за милую душу. В пайки. Командного состава. Старших офицеров. — он быстро облизнул губы. Или показалось? Губы его действительно дернулись, как будто он мысленно пробовал на вкус этот «нестарый» паёк. Затем он повёл нас дальше, к двери с красным крестом. Медблок.

Майор открыл очередную дверь.

Два изолятора, каждый на двоих. Операционная. Зубоврачебное кресло и простенькая бормашина. Тут же кресло гинекологическое. И так далее.

— Если придется здесь работать — что ж, поработаем, — сказал я, представляя себя принимающим раненых после того, что творится наверху… — Только сначала списочек составим, чего не хватает.

Майор кивнул, не глядя на меня. Его мысли были уже в другом месте. Тогда я задал вопрос, который напрашивался с самого начала:

— А оружейная где?

Майор резко повернулся, его взгляд стал острым, колючим, как шило.

— Вы думаете, здесь есть оружейная? — спросил он тихо, но в его тоне была сталь, как в тех ставнях.

Я выдержал его взгляд. В этом подземелье, отрезанном от мира, вопрос оружия переставал быть абстрактным. Он становился вопросом власти, выживания, последней границы между порядком и хаосом.

— Без оружейной, майор, — ответил я так же тихо, глядя на кафельные стены, — всё это бессмысленно. Потайная могила. Но не убежище.

Несколько секунд тишины. Потом майор медленно кивнул. В его глазах промелькнуло что-то — уважение? Досада?

— Есть и оружейная, — произнес он сдавленно.

Он привел нас к ещё одной двери, неприметной, без опознавательных знаков. Открыл ее своим сейфовым ключом. Небольшая комната. Стойки с замками. На стойках — оружие. Не арсенал, конечно.

— Ничего особенного, — бросил майор, словно извиняясь за скромность ассортимента. — Десять АК-74. Два ручных пулемета, РПК-74. Боезапас на каждый ствол — штатный.

Я осмотрел скромный арсенал. Чистый, смазанный. Готовый к использованию. Но маловато будет для пятидесяти душ в бетонной ловушке под землей.

— Довольны? — спросил майор, и в его голосе сквозила едва уловимая ирония. Или усталость.

— Не густо, — честно ответил я. — Но, полагаю, на первое время хватит. Сколько будет способных держать оружие после… после всего? Сколько останется тех, кто захочет его держать?

Майор хмыкнул. Коротко, сухо.

— Если не хватит… — он кивнул в угол, где стояли два неприметных, но прочных ящика из крашеного зеленой краской дерева, — найдутся ещё. И в смежном хранилище два таких же. Расконсервируются по необходимости. Если таковая возникнет.

— Патроны? — уточнил я.

— В достатке, — лаконично и уже без тени сомнения ответил майор. В этом ответе была окончательность. Тема была исчерпана. Как и экскурсия.

На этом осмотр объекта «Вершина» завершился. Мы молча поднялись по тем же тридцати трем ступеням обратно, в «жилую зону», а оттуда — на воздух, который после подземелья казался пьянящим. Погрузчик работу закончил, и тишина наступила блаженная. Птички поют, бабочки летают. Майор с каменным лицом и тщательностью могильщика запер за нами все двери: убежища, подъезда, главного входа.

— Через… — он посмотрел на часы, массивные, армейские, — через двадцать минут у нас обед в столовой. Не останетесь? — спросил он, и в его голосе вдруг прозвучала какая-то человеческая нота, почти просительная. Одиночество начальника на секретном объекте.

Мы переглянулись. Остались. Во-первых, чтобы не обидеть майора, человека, показавшего нам наше возможное будущее. Во-вторых, чтобы получить представление о здешних обедах — последний кусочек реальности перед долгой дорогой. И, в-третьих, просто хотелось есть. Экскурсия пробудила животный голод.

Обед оказался неожиданно хорошим. Настоящим. Наваристый борщ со сметаной и чесночной пампушкой. Бефстроганов из неплохой говядины с рассыпчатым рисом. И в заключение — стакан прохладного компота из сухофруктов, с кислинкой, как я люблю. Всегда ли так кормят здесь, или только по случаю визита «особого контингента»? Кроме нас, за столами был старший лейтенант, лейтенант обыкновенный, и восемь нижних чинов, выражаясь языком четырнадцатого года. Солдаты, сержанты и старшины. Они сидели за своим столом, ели ту же пищу, но быстро, деловито, не поднимая глаз. Пустых щей им явно не предлагали. Здесь, на краю мира, в ожидании конца света, кормили по-человечески. Ирония судьбы или последняя привилегия? Просто служат сверхсрочники. Сверхсрочников нужно кормить. Кого ж, если не их?

Мы сели в «Волгу». Майор остался на базе, его фигура у входа казалась одинокой и навсегда привязанной к этому месту. За рулем теперь Лиса — её черёд. Машина тронулась, оставляя за собой серые корпуса «Вершины», ухоженный двор и сосны, стоящие молчаливым караулом.

— Ну, и как? — подала голос Ольга с переднего сиденья, как только мы миновали староверческое хозяйство имени Бонча-Бруевича. Голос звучал неестественно громко после тишины подземелья.

— Отрезвляюще, — ответил я. — Сразу хочется бороться за мир… ещё активнее. Перспектива «Вершины» — ну, так себе.

Три дня назад нам вручили мобилизационные предписания. Розовые листки, вшитые в военные билеты. Как объяснил референт Стельбова, товарищ Петров, человек с лицом бухгалтера и глазами следователя, порядок таков: каждый военнообязанный знает, куда являться в случае войны. Обыкновенно — в военкомат по месту жительства. Но если военкомата… ну, не станет, скажем, в результате непредвиденных обстоятельств, — он тактично кашлянул, — то являться следует в некое место «В». Нам же, в нашем особом списке, сразу указали это «некое место»: база отдыха «Вершина». Петров, поправляя очки, разъяснил сухо: база эта — одно из спецубежищ для членов семей высшего руководства страны. При определенных обстоятельствах — по сигналу — мы обязаны срочно туда перебраться. Ольга — это понятно. Мы с Надеждой — врачи, в убежище люди необходимые. Ми и Фа — без комментариев. А бабушки, — спросила Ольга. Петров замялся, перебирая бумаги. Бабушки… ну, бабушки — по ситуации. Берите и бабушек. Если успеете.

— А зачем оружие? — спросила Лиса, вписываясь на скорости в поворот. — Там же солдаты. Защитники.

Я посмотрел на её затылок. Наивный вопрос. Или проверка моих умственных способностей?

— Кто защитит от защитников? — ответил я вопросом на вопрос. — Если Москвы не будет… если привычный мир рухнет в одночасье… всяко может повернуться. Оружие — это не только против внешнего врага. Это последний аргумент порядка. Или последняя иллюзия власти. В убежище законы пишутся заново.

— Ты думаешь, это… возможно? — спросила она, и в голосе ее прозвучал страх. Настоящий, не наигранный.

— Возможно, — сказал я прямо, глядя на серую ленту дороги. — Но не будет. Для этого нам и показали убежище. Чтобы мы понимали: война — это не просто плохо. Это совсем плохо. Это жизнь в бетонной коробке с фальш-окнами, с консервами, с оружием на стене и страхом в душе. Понимание должно отрезвлять. Тридцать пять лет мира — они не сами по себе явились.

— Но если… если нападут? Америка, или… — подала голос Ольга.

— Тогда… — я вздохнул. — Тогда будем воевать, что ж ещё делать. Но для начала… для начала нужно попытаться пережить первый удар. Для этого и Вершина.

— А мы переживем? — как бы в шутку спросила Лиса. — Этот… первый удар?

Я закрыл глаза, вспоминая карты, диаграммы, сухие строчки отчетов, которые мне довелось видеть.

— Если будем в «Вершине» — несомненно. Я смотрел розу ветров для этого района. — Говорил я, как будто отвечал на семинаре по Гражданской Обороне. — Ветер обычно дует в сторону Москвы. А не наоборот. Потому здесь и расположено спецхозяйство — минимальный риск выпадения вредных осадков. Плюс гора, она прикрывает со стороны Москвы. Так что… да. Теоретически.

Дальше, до самой Москвы, мы молчали. Мелькали поля. Майские работы. Май холодный, год хлебородный. Обычная жизнь.

Мужики останутся мужиками А мы станем новой знатью. С розовыми листками в военных билетах и бронированными местами в подземном раю. Недаром же рядом с бункером показательное хозяйство. Вот мы и покажем. Винтовка рождает власть? Или страх рождает винтовку?

Дорога тянулась вперед, к дымному облачку над столицей, где жизнь кипела своим чередом, не ведая о «Вершине» и тридцати трех ступенях вниз.