Переигровка 11 Защита Чижика

Глава 14

26 мая 1980 года, понедельник

Необыкновенный концерт

Если для обыкновенного человека понедельник — начало трудовой страды, окрашенное для одних радостной надеждой, а для других — привычной горечью, то для нас, участников шахматного турнира, это день отдыха. Правда, не для всех: есть те, кому придётся доигрывать отложенные партии. Но я не из таковских. В первых двух турах всё решилось в основное время. Оба мои противника сдались в основное время, хотя и по-разному. Один — стремительно, на двадцать первом ходу, словно споткнулся о собственную тень. Второй же, напротив, бился до последнего, аж до тридцать седьмого хода, и получил мат. Упорный человек. Таких уважаешь. Не за результат, разумеется, а за эту упрямую волю к сопротивлению, когда всё уже предрешено.

И тут же, словно салют такому упорству, Яков Дамский — голос турнира в эфире «Маяка» — выдвинул занятную идею: учредить «Клуб заматованных». Только для гроссмейстеров, подчеркнул он. Любители, разрядники — те получают мат сплошь и рядом, это их обыденность. Но мастера, а уж тем паче гроссмейстеры — существа иного порядка. Они редко позволяют довести себя до позорного финала. Оценив положение как безнадежное, сдаются. И мучиться не хотят, и время берегут — своё, соперника, зрителей, которым, впрочем, подчас именно мат и хочется увидеть. Но если уж гроссмейстер решил стоять насмерть… Что ж, остается только восхищаться его стоицизмом и стараться поскорее завершить начатое. Чтобы не пришлось тратить драгоценный день на доигрывание.

А свободный день в Сочи, в самом конце мая, когда весна уже переходит в лето, но ещё не утратила своей свежести, — вещь поистине бесценная. Особенно для тех, кто приехал сюда из Валдайской возвышенности, васюганских болот, азиатских пустынь. О Крайнем Севере и говорить не приходится — для тамошних жителей это, должно быть, подобно перенесению в райские кущи. Но при жизни, что важно.

С утра мы отправились к морю. Пляж уже жил своей размеренной курортной жизнью. Бабушки, нет, не просто бабушки — почтенные дамы солидного возраста и положения — степенно принимали процедуры: кто солнечные ванны, кто просто неспешно прохаживался у кромки воды, вслушиваясь в шёпот волн. Что может быть лучше для души и тела, чем упражнения из комплекса школы Антонио Иллюстрисимо, выполненные на берегу этого ласкового моря? Воздух, напоенный йодом и бромом, чистый, живительный, вымытый ночным бризом. Свежесть его опьяняет. Мы красуемся в старых костюмах — тех самых, что привезли ещё с Филиппин, из Багио. Выглядят они, должно быть, весьма экзотично на фоне местных купальных мод. Для мелких Лиса с Пантерой шили сами, постарались.

Зрителей нашей утренней гимнастики немного — человек восемь. Отдыхающие. А всего нас, отдыхающих в санатории «Сочи», наберется с полсотни. Не числом, а качеством — гласит лозунг, висящий над входом в клубную библиотеку. О чем это? Понимай, как знаешь. И каждый понимает по-своему, в меру своего служебного положения и жизненного опыта.

Вода — семнадцать градусов. Холодновато. Но находятся смельчаки, которые уже купаются, плавают короткими, энергичными заплывами. Мы — нет. Мы избалованы теплом Средиземного моря. Ничего, говорят старожилы — те, что приезжают сюда из года в год, знают друг друга как соседи по даче, — через пару недель прогреется до двадцати. Ждать осталось недолго. И мы ждём, присматриваемся друг к другу. К нам, новичкам, присматриваются с особым любопытством: кто вы такие, откуда взялись? Ольга Андреевна Стельбова — это понятно. Это бесспорно. Её имя, её статус — всё здесь соответствует. Она своя. А остальные?

Что ж, и мы присматриваемся. Люди в целом приятные. Очень приятные. Не ниже заместителя министра. И члены их семей… А вот здесь уже пестрота. Малолетние дети и внуки, носившиеся по пляжу с визгом, вызывающим у одних умиление, а у других — легкое раздражение. Есть постарше — студенты, старающиеся выглядеть независимыми, но всё же неотрывно следующие за родительской группой. Есть и совсем взрослые — управленцы среднего звена, с корректными улыбками и осторожными речами. Доярок? Слесарей? Почтальонов или дворников? Увы, таковых не наблюдается. Странно, да. Плохо кое-где у нас порой работают с молодежью, не прививают любви к рабочим профессиям. Зато пенсионеры есть. Седые, степенные, с орденами на пиджаках, небрежно наброшенных на плечи. Золотой фонд страны. Они здесь — как живые монументы, излучающие спокойствие и уверенность в завтрашнем дне: все там будем, ага.

Иной раз положение человека в обществе можно определить не по качеству речи, не по костюму, а по тому, каким транспортом он здесь перемещается. За двумя отдыхающими — самыми, что ни на есть, вершинами местного Олимпа — закреплены персональные «Волги». Старые, добротные, ещё с теми самыми оленями на капоте, символами ушедшей, но все ещё ощутимой эпохи. Одна — у министра с супругой, вторая — у первого секретаря обкома. Остальных же возит в город единственный «Рафик». Отвозит после завтрака, забирает к ужину. Служба исправная. Хотя, судя по первым дням, надобности ездить в город у большинства не возникает. Зачем? Здесь есть всё: солнце, море, тишина, столовая с обильными завтраками, обедами и ужинами, клуб с библиотекой и бильярдом. И люди своего круга. Зачем куда-то вырываться из этого уютного, предсказуемого мирка? Потому одного скромного «Рафика» вполне хватает. Он стоит у крыльца, пустой и терпеливый, как верный гнедой, ожидающий редкого выезда своего хозяина. А мы гуляем по набережной, вдыхаем целебный воздух, слушаем крики чаек и наблюдаем эту тихую, размеренную жизнь особого мира, где мат гроссмейстеру — событие куда более интересное, чем любые новости из большого мира за стенами санатория. Понедельник… День отдыха. И как же он длинен и прекрасен, когда не нужно думать о шахматной партии, а можно просто быть, растворяясь в этом южном мареве, под шум вечного моря.

Что любопытно в этой колонии отдыхающих: никто, решительно никто, не подходит к «Волгам», стоящим в тени платанов, и не осмеливается попросить: «А нельзя ли прихватить, подвезти до Сочи?». Первый секретарь обкома едет барином — он, да его шофер, двое в просторном салоне машины, чье мурлыкание изредка нарушает утреннюю тишину санатория. Для остальных существует «Рафик». Словно установленный природой порядок вещей, не требующий ни объяснений, ни возражений. Овцы — в стадо, тигры — поодиночке.

А что будет, спросил я как-то у одного из управленцев, человека с корректной улыбкой и осторожным взглядом, если на «Рафик» опоздают? В ресторане засидятся, в гостях, на киносеансе? Он посмотрел на меня с легким недоумением, будто я спросил, что будет, если солнце взойдет на западе. Ничего страшного, позвонят. За ним пришлют разъездную машину. Из гаража. Но, добавил он, такое случается редко, почти никогда. Люди здесь пунктуальны, как часы на Спасской башне. Сама атмосфера предписанного отдыха диктует неукоснительное соблюдение распорядка, даже в мелочах. Опоздать — значит выбиться из ритма этого слаженного, тихо жужжащего механизма.

И вот, когда после завтрака подъезжает «Чайка» — машина ещё более внушительная, чем «Волга», и мы с детьми усаживаемся в её чрево, я ловлю на себе взгляды. Они не злые, не завистливые даже — скорее недоуменные. Люди, стоящие у крыльца в ожидании «Рафика», смотрят молча. Их лица выражают немой вопрос: «Кто же это такие? Почему им — 'Чайка»?«. Но роптать, высказывать недовольство — об этом и мысли нет. Здесь действует негласный закон: если 'Чайка» — значит, так положено. Значит, есть на то причины, известные тем, кому знать положено. Простым смертным же остается лишь созерцать и принимать как данность, как смену времен года или приливы и отливы. В их глазах читается смиренное. Видно, так надо.

На самом же деле, вся эта забота — лишь отеческое попечение Андрея Николаевича. Не обо мне, разумеется, он печется. Но, как это часто бывает, забота о ближних неизбежно распространяется и на их окружение, как тень от большого дерева. Поначалу Андрей Николаевич, человек обстоятельный и привыкший к порядку, хотел разместить нас в совсем уж особенном месте — высоко в горах, в уединенной госдаче, где, кроме нас да обслуги, не было бы ни души. Там воздух! — убеждал он. — И тишина! Совсем дикие места! Чужих быть не может!

Но мы воспротивились. Чай, не узники замка Иф, отрезанные от мира серпантином горной дороги с тремя пропускными пунктами! Нам нужна компания, всем, а уж мелким — особенно. Им нужны детские крики на пляже, игры, пусть даже мимолетное общение со сверстниками из этого странного «золотого фонда». Да и добираться оттуда до города — целая итальянская экскурсия, час с лишним по извилистой дороге, где на каждом повороте кажется, что вот-вот сорвешься в пропасть. Нет, нам и поближе, и попроще.

Вот так мы и столковались на санатории «Сочи». Столковались — и вот теперь столуемся. Завтраки, обеды и ужины, а для детей ещё и обязательные полдники, проходят в просторной, светлой столовой, где пахнет борщом, цветами, что стоят в вазочках на столах, и крепкими духами. Но существует и альтернатива: можно заказать еду в домик. Ну, как домик… Скорее, дом с мезонином, просторный, метра на двести. Принесут, сервируют на веранде с видом на море, а потом так же бесшумно унесут пустую посуду. Всё очень культурно, очень приветливо, с той чуть натянутой любезностью, которая отличает обслуживание особого контингента. Но, как ни странно, принято ходить в общую столовую. Там можно на других посмотреть, себя показать, обменяться новостями вполголоса. Да и курортологи уверяют, что совместный, публичный прием пищи благотворно влияет на пищеварение: у лиц с пониженным аппетитом он повышается (глядя на соседние тарелки), а с повышенным — понижается (под взглядами тех же соседей). Лекарство социальное, бесплатное и эффективное.

После завтрака мы с мелкими и отправились в город на той самой «Чайке» — познакомиться с достопримечательностями. Не всеми сразу, не-не-не! Это же утомительно. Решили ограничиться малым. Подъехали к Зимнему театру — монументальному, с колоннами. Осмотрели его снаружи, внутрь не попали, всё заперто, выходной день. Да и что смотреть внутри? Пустое здание, скорлупа без ореха. Своей труппы нет. Сейчас гастролирует новая звезда эстрады, Анна Ванна с ансамблем «Очаг», но опять же — понедельник. Выходной. Ну, и ладно. Не велика потеря. Отправились в парк «Ривьера». Там хорошо. Много-много цветов — розы, петунии, что-то алое и пышное, названия чего я не знаю. Воздух густой от ароматов. И шахматный павильон, где блицоры рубятся по рублику за партию. Азартно, с криками, стуком часов. По законам литературного жанра я должен был подсесть к ним, неузнанный, и выиграть рублей десять, вызвав изумление и восторг местных любителей. Но, во-первых, не хотелось. Совсем. Мысль о необходимости играть в свой выходной вызывала легкую тошноту. А во-вторых, — и это главное — шахматисты-то меня точно узнают. И вместо дешёвого триумфа получится неловкий спектакль узнавания, ненужных расшаркиваний. Нет уж. Мы просто погуляли по аллеям, посидели в тишине читальни парковой библиотеки, полистали журналы «Огонек» и «Смена» («Поиска» не было, заиграли), а затем наша верная «Чайка» отвезла нас обратно. Пора обедать.

После обеда в санатории наступает священный час отдыха. Или даже два часа. Царство тишины, нарушаемое лишь шепотом моря да пением птичек. Всё затихает, всё замирает. Сиесту придумали мудрые народы, сон — бальзам для курортной души. Днем выспаться, вечером колобродить.

Но я не обедал. Вернее, почти не обедал. У меня свой, выработанный годами режим. В четыре часа во мне просыпается игрок. Шахматы не терпят сытого брюха. Тяжесть в желудке отвлекает кровь от мозга, туманит мысль, делает её неповоротливой. Да, сегодня выходной, партии нет. Но биологические часы настроены на бой. Ломать годами выработанную привычку ради миски ароматного супа-харчо или сочного венского шницеля с картофельным пюре я не стал, обошёлся тарелочкой капустно-морковного салата, хрустящего, полезного и почти безвкусного, как сама добродетель. Запил минералкой. И почувствовал себя легким, почти прозрачным, готовым к умственному труду, которого, впрочем, не предвиделось.

Чтобы заполнить послеобеденную пустоту, решил почитать. В небольшой, но пристойной библиотеке санатория (не количеством, а качеством!), пахнущей старыми переплетами и, почему-то, канифолью, нашёл книгу с интригующим названием: «Михаил Иванович Чигорин, его друзья, соперники и враги». Автор — Василий Николаевич Панов, международный мастер. Знакомы мы не были, да и не могли быть — он умер ещё в семьдесят третьем, но его «Курс дебютов» я знал почти наизусть. Толстенный том, подаренный мне маменькой в далеком пятом классе, был моей шахматной азбукой, зачитанной до дыр. Родной Речью — «Моя система».

Чтение увлекло. Девятнадцатый век… Царствование Александра Третьего, Миротворца… Молодой полицейский чиновник, Михаил Чигорин, вдруг ощущает в себе неодолимую шахматную силу. Забросив рутинную службу (о, дерзость!), он вступает в борьбу за шахматный трон, бросая вызов сначала российским, а потом и мировым знаменитостям… Страницы пожелтели, шрифт был мелковат, но сюжет — захватывающий. Я устроился поудобнее в плетеном кресле на балконе нашего домика. Солнце грело умеренно, море лениво переливалось синевой за деревьями, воздух густ и сладок. Строки начали плыть перед глазами. Девятнадцатый век смешался с двадцатым, образ Чигорина — с моими собственным. И я сдался. Сознание пошатнулось, как пешка под ударом ферзя, и я погрузился в сон, забыв о режиме дня. Ведь, в конце концов, режим существует для человека, а не человек для режима.

Привиделось мне, будто я и есть Михаил Иванович Чигорин. Не шахматист, а молодой, честолюбивый полицейский чиновник в мундире, жмущем под мышками. Мне поручено расследовать мрачное дело в гостинице «Бель-Вью» на Невском проспекте. Где некий господин, офицер гвардейского полка, застрелил свою любовницу, а потом пустил пулю и в себя. Женщина — жена самого Суворина, владельца «Нового времени», влиятельнейшей газеты Империи! Скандал! Все спешат списать случившееся на банальную любовную драму: ревность, страсть, роковая развязка.

Любовная трагедия, господин Чигорин! — говорит мне начальник, похлопывая по плечу. — Закрывайте дело.

Но мой цепкий шахматный ум отказывается верить в простоту. Я роюсь в бумагах, допрашиваю прислугу, изучаю детали. И вот оно! Я выясняю, что подоплека случившегося — не любовная, а политическая! Глубже, страшнее! Обнаруживаю нити заговора, ведущие в самые высокие кабинеты! Готовится ни много ни мало — цареубийство! Я чувствую холодный пот на спине, сердце бьется как галка в дымоходе. Нужно предупредить… Нужно действовать…

И здесь я проснулся. Солнце уже проделало полпути от зенита до заката. Я вздрогнул, озираясь. Где Невский? Где «Бель-Вью»? Где кровавый заговор? Передо мной была лишь мирный двор санатория «Сочи», пение птиц в кронах платанов и неизменное расписание дня. Цареубийство подождёт. Сейчас — прогулка перед ужином. Таков порядок. Так положено.

На песчаной отмели, где заканчивался аккуратный ряд шезлонгов и начиналось царство мелких камешков и детских криков, разворачивалась любопытная сцена. Ми и Фа, с видом заправских наставников демонстрировали окружающим упражнения школы Антонио Иллюстрисимо. Учениками была поросль разного калибра — и четырехлетки, и пятилетки, и даже восьмилетние великаны, уже терявшие детскую пухлость щек. Но странное дело — верховодили самые младшие. Ми, с серьезным личиком, выводила ручками замысловатые фигуры в воздухе, а Фа бегала между ученикам, крича и поправляя неумех. Старшие же, хоть и превосходили их ростом и силой, послушно копировали движения, словно зачарованные не столько экзотической гимнастикой, сколько непререкаемым авторитетом командиров. Бабушки, настоящие или исполнявшие их роль почтенные дамы, восседали на складных стульчиках чуть поодаль, присматривая за этой идиллией с видом благостной усталости, попивая минералку из граненых стаканов. Их взгляды, скользящие между детьми и морем, говорили о полном доверии к установленному здесь, на этом пятачке песка, порядку. Главное, чтобы в воду без спросу не лезли.

А мы, пользуясь свободой от родительских обязанностей, решили сходить в лес. Недалеко, конечно. Границы дозволенного в таких местах всегда очерчены невидимыми линиями, за которые заступать не принято. Лес начинался сразу за клубом — густой, зеленый, дышащий влажным теплом и запахом прелой листвы, перемешанным с терпким ароматом хвои. Тропинка, вытоптанная многочисленными курортными ногами, вилась между могучими стволами. Лиса, знаток природы, показывала:

— Смотрите, это дуб. Старый, видите, морщины на коре? А вон тот — граб. Листики у него резные, нежные, не то что у дуба. А это… — она остановилась у дерева с пальчатыми листьями, — каштан. Но не конский, а благородный. Его плоды можно есть.

Пантера, всегда практичная, тут же спросила:

— Сейчас?

— Нет, — Лиса улыбнулась. — Позже. Осенью. В октябре.

Я мысленно представил жареные каштаны на парижских бульварах, и вздохнул:

— Ладно, не так уж мы и голодны. Обойдемся без октябрьских деликатесов в мае. Хватит и капустки с морковкой.

Мы шли неспешно, наслаждаясь прохладой под полумраком крон, слушая пересвист птиц и далекий гул моря. И вдруг Пантера, шедшая впереди, резко остановилась, замерла.

— Змея! — предупредила она тихо, но отчетливо, указывая чуть в сторону от тропы.

И в самом деле, змея. Она лежала, точнее, скорее вилась, на толстой, покрытой мхом ветке невысокого бука, почти на уровне наших глаз. Довольно крупная, серовато-оливковая, с тёмным узором вдоль спины. Она казалась частью дерева, его продолжением, и лишь медленное движение плоской головы выдавало в ней существо живое и настороженное.

— Они здесь неядовитые, — спокойно, словно констатируя погоду, произнесла Надежда. — И шакалы тоже, кстати. Бояться нечего.

Надежда третий день с упоением штудировала познавательную книгу «Флора и фауна Большого Сочи», купленную в курортном киоске, и теперь чувствовала себя полноправным гидом по местной дикой природе. Ее уверенность была подкреплена глянцевыми страницами и четкими подписями под картинками.

— Совсем-совсем неядовитые? — уточнил я, инстинктивно делая шаг назад. Книга книгой, а змея перед глазами — реальность куда более убедительная.

— Совсем, — подтвердила Надежда. — Те, которые внизу, у моря. А повыше, от километра и дальше в горы, там гадюки водятся. Те ядовитые. А это… — она прищурилась, вглядываясь, — это, кажется, полоз. Да, Эскулапов полоз, — добавила она чуть менее решительно, вспоминая картинку. — Он же на эмблеме медицины, знаешь? Чаша и змея. Вот эта самая.

Эскулапов полоз, словно услышав свое имя, замер, устремив на нас немигающий взгляд. Его тёмные, круглые зрачки казались бездонными, гипнотизирующими.

— Видите? — торжествующе шепнула Надежда. — Зрачки круглые! Это верный признак неядовитой змеи. Полозы, они же ужикам, в общем-то, родня.

Логика была безупречна. Но древний страх, сидящий где-то в подкорке, шептал другое. Кто её знает, родню? Может, у неё сегодня плохое настроение? Или книга что-то упустила? Мы дружно предпочли не испытывать судьбу и змеиное терпение. Наблюдать за диковинным гадом решили с почтительного расстояния. Так было спокойнее. И нам, и самому полозу, который, почувствовав отсутствие угрозы, медленно пополз дальше по ветке, растворяясь в узорах света и листвы.

Аккурат к началу ужина, под мерный звон колокольчика, созывающего к столу, мы втроём вышли из зеленого сумрака леса на освещенную вечерним солнцем дорожку санатория. Я оглянулся на таинственную чащу. Никаких оборотней, никаких следов неведомых опасностей. Всё тихо, всё спокойно, всё по-курортному благопристойно. Даже змея оказалась эскулаповой, почти что домашней, с медицинской эмблемы сбежавшей. И главное — никто никого не съел. Ни шакалы нас, ни мы шакалов. Мирное сосуществование в действии. Обыкновенная сочинская идиллия, где дикая природа вежливо сторонится санаторного распорядка, а страхи растворяются в морском воздухе, словно сахар в тёплой воде. И лишь лёгкий холодок от встречи с взглядом полоза напоминал, что не всё в этом мире так уж предсказуемо и безопасно, как о том пишут в познавательных книжках.

У клуба припарковался автобус. Не роскошный «Икарус», а плебейский «ПАЗ», видавший виды, с потертыми боками и мутными стеклами. Из его распахнутых дверей, словно горох из перевернутого мешка, посыпались люди. Судя по виду — непростые. Кто ж из простых смертных, обремененных прозой жизни, осмелится щеголять в розовых штанах, расшитых золотистыми галунами, да ещё в столь ранний вечерний час? Кто наденет бархатную куртку, отливающую пурпуром, в тёплом сочинском мае? Лица — не местные, не санаторные. Лица с легкой усталой гримасой гастролёров, привыкших к интересу публики. Артисты, вестимо. Бродячие труженики лиры и сцены.

Так оно и оказалось. Бабушка Ни, наш негласный информатор и знаток местных порядков, сообщила за ужином с видом посвященной:

— После ужина, в семь тридцать пополудни, будет концерт. Анна Ванна и ансамбль «Очаг». Прямо здесь, в клубе.

— Здесь? — недоверчиво переспросил я, представив размеры зала и масштабы ансамбля, чьи афиши красовались на столбах у Зимнего театра. — В этом клубе?

— Именно здесь, — подтвердила бабушка Ни с достоинством. — Выступать в здешнем клубе, дорогие мои, — не просто гастроль. Это — великая честь. Признание уровня.

Что ж. Ровно в назначенный час, подчиняясь невидимому распорядку, обитатели санатория потянулись к клубу. Тянулись неспешно, группами, обмениваясь тихими репликами, как на обязательном, но не слишком обременительном мероприятии. Зал клуба встретил их привычной картиной: тяжелый, пыльно-красный занавес, на заднике — неизменный профиль Ильича, по верху сцены — золотом выведено традиционное «Слава КПСС». Всё, как в любом уважающем себя райцентровском Доме Культуры. Разве что просторнее: расстояния между рядами кресел и самими креслами были увеличены, словно рассчитаны на людей в шубах или с развесистыми крыльями. Разница чувствовалась сразу — как между тесным туристским салоном и салоном первого класса на «Боинге», летали, знаем. Из ста с лишним мест в партере занятыми оказалось едва ли половина. Собрались, по сути, все отдыхающие, включая детей, которых привели ради культурного развития.

Работники санатория — горничные, официантки, истопник — тоже собрались, но скромно, на балконе. В клубе был балкон — узкий, как полка для ангелов. Не все служащие, конечно, только свободные от смены. Эгалите, так эгалите. Пусть тоже приобщаются к культуре.

Расселись по ранжиру: самые почтенные и значительные — в первых рядах. Наша же разношерстная компания устроилась в правой ложе. Выбор был продиктован практичностью: если Ми и Фа, не выдержав высокого искусства, начнут капризничать или, не дай Бог, требовать немедленного продолжения упражнений Иллюстрисимо, можно будет увести их незаметно, не нарушая порядка, не вызывая укоризненных взглядов. Ну, и удобства ради: в ложе можно деликатно потягивать «Боржоми» из высоких стаканов, шуршать обертками «Мишек на Севере», или даже листать свежий номер «Правды» — единственной газеты, вышедшей в этот понедельник. Тихий шелест газетных страниц казался нам менее грешным занятием, чем возможное ворчание или храп.

Впрочем, газету мы читать не успели. Едва тяжелый занавес с легким скрипом раздвинулся, открыв музыкантов «Очага», взявших в руки инструменты с видом жрецов, готовых к священнодействию, как на нас обрушилась стена звука. Грохот! Рёв! Словно в зал въехал груженый БелАЗ на полном газу, да ещё и с включенной сиреной! Могучий ураган, рожденный акустическими колонками, привезенными артистами и установленными на сцене с явным расчетом на Зимний театр или открытую площадку, в этом небольшом, камерном, по сути, зале, обернулся пыткой. Звук бил по барабанным перепонкам, гудел в груди, вытесняя саму мысль. Слышать это без физического страдания и явного ущерба для слуха было решительно невозможно.

Мы и не стали терпеть. Поднялись с кресел, и поспешно ретировались, прикрывая уши. Вслед за нами, а кое-кто и раньше, опомнившись от звукового шока, потянулись к выходам и остальные. Лица у всех были одинаково страдальческие. Невыносимо же!

Музыканты на сцене, заметив Исход, засуетились. Кто-то махнул рукой звуковику. Громкость убавили. Достигли некоторого, весьма относительного прогресса — рёв сменился оглушительным грохотом. Через минут десять, когда основная волна беженцев успокоилась на свежем воздуха, до нас долетела вежливая просьба, сказанная в микрофон (ещё одна ошибка!):

— Уважаемые зрители, просим вас вернуться на места! Звук отрегулирован!

Вернулись не все. Мы, например, детей оставили дома, на попечение бабушки Ка. Пусть уж лучше смотрят «Спокойной ночи, малыши» — там и звук тише, и Хрюша с Филей милее розовых штанов. Вернулись в зал лишь взрослые, с опаской.

Музыка, надо отдать должное, стала чуть тише. Немного. К микрофону подошла сама Анна Ванна. Певица. Особа с пышной прической и в платье, усыпанном блестками, как новогодняя ёлка. Она открыла рот, и из колонок понеслось что-то мощное, вибрирующее, искусственно усиленное до неестественности. И тут… случилось нечто. Из первого ряда, словно пружина, вскочила сухопарая, но бодрая дама лет семидесяти. Серебряные седины, прямой стан, взгляд острый, колючий. Несмотря на возраст, она бойко взбежала по боковой лесенке на сцену, решительно оттеснила опешившую Анну Ванну от микрофона и, взяв его в руки (как трофей!), обратилась сначала к певице, а потом и к залу. Голос у нее был звонкий, без тени старческой дрожи, режущий воздух, как нож:

— Знаете, милочка, — начала она, обращаясь к Анне Ванне, но так, что слышно было до самого балкона, — патефоны и магнитофоны у нас, слава Богу, и у самих в достатке имеются. Смотреть же, как вы открываете рот под запись, нам, простите, неинтересно. Это — обман. Если можете петь сами — пойте. Живым голосом. Для аккомпанемента, — она кивнула в сторону стоявшего в углу рояля, — инструмент есть. Гитары берите нормальные, акустические. И без этого вашего железа! — она презрительно ткнула пальцем в сторону микрофона и колонок. — Зал здесь камерный, скромных размеров. Даже среднего голоса хватит, чтобы слышно было в последнем ряду! — И, выключив микрофон, бросила в зал, как вызов: — Слышно ли меня, сынку⁈

— Слышно!!! — грянул дружный, почти радостный ответ и из партера, и с балкона. Работники санатория аплодировали особенно рьяно.

Анна Ванна, надо отдать ей должное, не заробела. Краска залила ее щеки, грим не скрыл.

— У нас, гражданка, — ответила она с холодной вежливостью, — не сельская самодеятельность! У нас — выверенная электроакустическая гармония всех участников! Исключать кого-либо из ансамбля или отказываться от аппаратуры мы не намерены! Это — наш стиль! Наша концепция! Приглашайте себе баяниста, — добавила она с едва уловимой язвительностью, — если вам современная музыка непонятна!

Сухопарая дама даже не вздрогнула. Она лишь перешла на «ты» с убийственной нечувствительностью, словно ставя точку в споре:

— Мы-то пригласим, за нас, милочка, не волнуйся. Баянист найдётся. А вот вы решайте. Либо продолжаете концерт, но петь и играть должны сами, живыми голосами, на живых инструментах, без этой вашей… аппаратуры. Либо — нет. Третьего не дано.

Анна Ванна выпрямилась во весь невеликий рост. Ее лицо выражало оскорбленное достоинство артистки, привыкшей к иным аудиториям.

— Я, — заявила она твердо, — выступать без ансамбля и без звукового оформления не буду. Это невозможно.

— Ты сказала, — констатировала дама. Она повернулась к залу, взяла микрофон (уже в последний раз) и объявила громко, четко, без тени сожаления: — Концерт отменяется, товарищи! Артисты к выступлению не готовы. Завтра пригласим других. Честных.

Шум в зале был самый незначительный — легкое разочарованное шуршание, вздохи облегчения, сдержанные смешки. Люди без лишних слов, быстро и деловито, стали расходиться. Видно, здесь так принято. Никаких бурных протестов, никаких требований вернуть деньги (представление-то бесплатное). Просто — не сложилось. Как будто отменили рядовую лекцию о вреде табака.

А глаз у той дамы, несмотря на возраст, зоркий. Она сразу заметила несоответствие между аппликатурой гитариста, его пальцами, лихо бегавшими по грифу, и звучанием ритм-партии, доносившимся из колонок. Снебрежничал гитарист, схалтурил, думал — в суматохе звука никто не заметит. Не вышло. Не прошло. В этом маленьком, строгом мирке людям в розовых штанах не доверяют.

И мы пошли прочь, в наступающие сочинские сумерки. При заходящем солнце, окрасившем небо в пастельные тона, я устроился на веранде с номером «Правды». Читал без особого интереса. В Сочи открылось новое агентство Аэрофлота — двадцать с лишним билетных касс, а также международный сектор, обслуживающий новый прямой рейс Берлин — Сочи — Берлин.

Но мне-то в Берлин не нужно. Не тянет.

Вся последняя полоса была отдана спорту. Половина — приближающейся Московской Олимпиаде, треть — отчёту о Чигоринском мемориале, а остаток — всему прочему. Наши велосипедисты опять выиграли Велогонку Мира! Честь им и хвала. Но мысли мои были далеко от велосипедов. Они возвращались к вечернему фиаско в клубе, к розовым штанам и круглым глазам Эскулапова полоза.

Солнце скрылось за горами, потянуло вечерней прохладой. Я вернулся в дом. «Спокойной ночи, малыши» уже кончились. Мы уложили Ми и Фа в их кроватки. И в тишине, нарушаемой лишь стрекотом цикад за окном, исполнили традиционную колыбельную — «Summertime». Негромкий перебор струн моей испанки. И наше трио. Никаких колонок, никаких микрофонов. При открытых окнах звук плыл в теплый южный воздух, чистый и нежный. Вышло очень мило. Искренне. И как-то по-настоящему. Вопреки всем галунам и электроакустическим гармониям странного, предолимпийского лета.