Переигровка 11 Защита Чижика

Глава 17

25 июня 1980 года, среда

Сундук и Царь Крыс

Пахло. Пахло вызывающе, ликующе, победно. Пахло свежей краской, лаком, ещё не высохшим до конца, обивкой кресел, едва уловимым электрическим запахом только что распакованного оборудования, и чем-то неуловимо иным — запахом новизны, граничащей с революцией. Ничего удивительного, впрочем. «Москва» родилась заново. Не город, разумеется — город как стоял, так и стоит, дыша тысячелетней пылью и полувековой бензиновой гарью. Нет, возродилась Гостиница. С большой буквы, как подобает монументу, возведенному на фундаменте мифа и государственной необходимости. И, само собой, рестораны при ней. Их теперь три. Целая триада храмов вкуса и изобилия! Ибо народу — а особенно народу иностранному, который вот-вот хлынет валом на Олимпийские Игры — нужна не просто пища, а пища вкусная, здоровая, презентабельная. Пища, достойная Страны Победившего Социализма, устремленной в Светлое Будущее.

Новая «Москва» не была слепком прежней, разрушенной проснувшимся прошлым. Похожа? Да, внешне — та же торжественность фасада, та же претензия на имперскую солидность. Но внутри… Внутри новая «Москва» против старой — это как стремительная, холодная, зато технологичная «Волга-ГАЗ-24» супротив трогательно старомодного, пусть и уютного «ЗИМа». Так, по крайней мере, считают девочки, Лиса и Пантера. Эта метафора, отлично понятная любому советскому гражданину, висела в воздухе ресторанного зала, пахнущего ещё и свежеприготовленным кофе по особому, «олимпийскому» рецепту. С советским бренди, ага.

Возрождать, а по сути, строить наново эту твердыню гостеприимства взялся, как водится, Комсомол. Ударная стройка номер один! Социалистическое соревнование достигло здесь накала плавильной печи. Рекордные темпы! Переходящие знамена вручали еженедельно, лозунги на растяжках гласили о «подарке Родине» и «торжестве идей Октября». Дело было не просто важное, а политическое, стратегическое. Весь мир должен был узреть: всё у нас в полном ажуре. Мы можем! Наша «Москва» не просто стоит — она краше прежнего, современнее, комфортнее и готова принять гостей Олимпиады-80 по самому высшему, «интуристовскому» разряду. Ну, для нас самому высшему.

Девочки оказались в центре строительства Нового Мира. Не на лесах с мастерком, нет. Их фронт был тоньше, но куда как ответственнее: закупка оборудования. Обыкновенно, по раз и навсегда заведенному порядку, всё и вся в нашей стране закупает Министерство. Снизу стекаются заявки — горы бумаги, испещренные цифрами и названиями агрегатов, необходимых для функционирования гостинично-ресторанного Левиафана. Министерство, скрипя перьями и мозгами, по мере возможности (а возможности эти, как известно, строго лимитированы бюджетом, планом и невидимыми директивами Сверхсистемы) эти заявки удовлетворяет. Или, что случается гораздо чаще, с непроницаемым выражением лица государственной необходимости, не удовлетворяет. Ибо потребности у всех безграничны, а селёдка, то бишь ресурсы, конечны.

Но «Москва» была не просто объектом. Она была Знаком, Символом. По случаю Олимпиады стройке дали зеленый свет особой яркости. Министерство, привычно потирая руки, обратилось к проверенным, десятилетиями кормившимся его милостью зарубежным контрагентам — солидным, дорогим, предсказуемым в своей капиталистической надежности. И вот тут-то Надежда с Ольгой, эти две юные Парки новой эпохи, сунули в отлаженные, тяжело скрипящие шестерни Министерской Машины не просто палки — целые железные ломы прогресса. Они, с видом невинных голубок, предложили провести львиную долю закупок через хорошую фирму. Фирму господина товарища Андерсона.

Как⁈ Почему⁈ Нельзя!!! — завопило Министерство голосами своих начальников отделов и замминистра, чьи кабинеты внезапно наполнились запахом не денег, но паники и старого пергамента распадающихся планов. Фирма Андерсона была им, конечно, известна. Не всем, но некоторым. Известна по деликатным операциям с грампластинками. С поставками медицинского оборудования для ливийского «Космоса». И вообще.

Но у девочек, этих дилетанток в мире государственных закупок, оказались козыри. Не просто козыри — настоящие тузы. Андрей Николаевич (имя произносилось с придыханием, как имя небожителя) и, что было совсем уж неожиданно для оппонентов, сам Алексей Николаевич! Товарищ Косыгин, Председатель Совета Министров СССР. Человек с репутацией прагматика и трезвого хозяйственника. Его, как выяснилось, убедил один простой, как гвоздь, аргумент: стоимость поставок через фирму Андерсона была на тридцать, а по некоторым позициям и на все сорок процентов дешевле, чем «оптимальное» предложение от проверенных партнеров Министерства.

И как ни упиралось Министерство, как ни апеллировало к священным понятиям «постоянства», «надежности партнеров», «выстраданных десятилетиями связей» и даже к туманным «интересам государственной безопасности» (мол, кто его знает, что за Андерсон такой, и какие могут быть мины в этих импортных кофеварках!), сорок процентов экономии — аргумент железный. Как ледокол «Арктика» для льдов Ледовитого океана. Финансовый лом разорвал бюрократическую паутину.

Конечно, если бы не Стельбов… Он, вообще-то, особо и не вмешивался, а просто подсказал девушкам: идите прямо к Алексею Николаевичу. Аргумент — цена. Только цена. Остальное — лирика. И обеспечил проход. Без этого девочек к закупкам и близко бы не подпустили, отмахнувшись как от назойливых мух. Но Стельбов знал, где искать точку опоры. И Косыгин, усталый архитектор советской экономики, дал добро. Короткий разговор, резолюция на документе — и колеса завертелись с невиданной скоростью.

И теперь… Теперь в «Москве» всё дышало импортной технологичностью. Кофемашины, похожие на реторты алхимиков, булькали и шипели, рождая эспрессо невиданной крепости и аромата. Посудомоечные агрегаты гудели, как мирные кибернетические звери, переваривая горы фаянса. Лифты бегали бесшумно и точно. В номерах стояли телевизоры с дистанционным управлением — диковинка! — и кондиционеры, способные создать микроклимат по желанию постояльца. Нет, конечно, первоначальный план был железобетонным: использовать только свое, родное, советское! План — это святое. Но…

Но не нашлось.

В самом деле, честно, не нашлось. Оказалось, что в необъятном Советском Союзе, покорившем атом и космос, просто не выпускают оборудования для гостиниц высокого класса. Для гостиниц второго разряда, для общежитий, для ведомственных домов отдыха — пожалуйста! Выпускают. Громоздкое, капризное, вечно ломающееся, но выпускают. А для «Интуриста» одна тысяча девятьсот восьмидесятого года, для витрины мирового уровня, для мест, где должны останавливаться буржуазные гости, чьи впечатления станут достоянием простого западного народа… Для этого — нет. Советское оборудование для таких задач откровенно не годилось. Оно было функциональным, как лопата, и эстетически близким к станку токарному. Представьте: приезжает иностранец, делегат или журналист, заходит в свой «люкс», видит телевизор, размером с комод, показывающий оранжевое небо, холодильник, гудящий как трактор, и норовящий пуститься в пляс, пытается принять душ из крана, где вода то ледяная, то обжигающе горячая… Оглядывается и вопрошает с искренним, неподдельным удивлением: и это… всё? Это и есть вершина ваших достижений после шестидесяти трех лет строительства коммунизма? Серьёзно?

Такой вопрос хуже диверсии.

Но теперь-то… Теперь всё хорошо! Всё просто отлично! Не громче кота урчит холодильник, телевизор показывает нашу действительность во всей полноте палитры, бесшумно скользят лифты, а унитазы работают, как часы. В коридорах «Москвы», в её ресторанах и административных недрах, на Надежду и Ольгу смотрят не иначе, как на сошедших с Олимпа богов. Точнее, богинь снабжения. Юных, дерзких, обаятельных и непостижимо эффективных. Они прошли сквозь броню Министерства и вышли победительницами, добыв для «Москвы» невиданные сокровища Запада. Ну, и меня, завсегдатая этих мест, теперь холят и лелеют по-особому. Не просто как клиента с историей, а как человека, причастного. Причастного к великой Тайне Снабжения, к тому, как железные ломы девочек разбили бюрократический лед. Официанты особенно предупредительны, а порции стали щедрее. Я — свидетель и немножко соучастник.

Ну, и щедр на чаевые. Это тоже помогает.

И вот мы снова здесь. В новой «Москве». За столиком у окна, за которым бурлит вечерняя столица. Запахи… Да, все те же: краска, лак, новизна. Но теперь к ним примешивается аромат идеально приготовленного стейка (поставки мяса, кстати, тоже прошли через фильтр девочек), свежего хлеба из новой печи и «олимпийского» кофе. Мы обедаем. Вкусно. Здорово. Как у себя дома. Дома в этом странном, перекраиваемом на ходу мире, где сталкиваются планы и козни, Министерство и Андерсон, социалистическая реальность и импортная мечта о комфорте. Мир, где девочки с железными ломами становятся богинями, а гостиница превращается в символ победы комсомола и прогресса. Пахнет будущим. Слегка синтетическим, но очень привлекательным.

Дома мы не едим. Мы — это я, Надежда, Ольга — существа, втянутые в водоворот этой странной, бурлящей Москвы. Дома мы перекусываем. Как космонавты на орбите, поглощая функциональные калории из холодильника, больше похожего на шкаф с реактивами. Быстро, без церемоний, между делом. Энергия для следующего броска в мир, где решают вопросы снабжения гостиниц мирового класса и литературных судеб.

Ми и Фа — другое дело Для них бабушки — бабушка Ка и бабушка Ни — творят кулинарное волшебство. Строго по науке. Науке диетологии, детям — всё лучшее. И едят они, бабушки, тоже строго по науке. Но уже по науке экономии.

Сколько ни убеждали их, сколько ни втолковывали простые истины о том, что средства у нас сейчас — не то чтобы безграничны, но вполне достаточны, что деньги — условность, бумажки, назначенные решением партии и правительства, а не сокровища, отчеканенные из звонкого золота в подземных кузницах гномов, что копить их тяжкий, почти метафизический грех против логики прогресса… Всё напрасно. Инстинкт, вшитый на уровне генов, сильнее любых разумных доводов. Они норовили купить что-нибудь подешевле. Особенно для себя. Нам-то и так сойдет, мы привычные, говорили они, а в глазах светилась та самая неприхотливость, что пережила и голод, и войну, и очереди за всем подряд. Особенно бабушка Ка.

Отчасти выручали заказы — та самая магия «достать», которой владели Надя с Олей. Раз уплачено, значит, нужно использовать. Но и здесь бабушки включали свою загадочную логику сохранения. Продукты «долгоиграющие» — тушёнка, сгущёнка, банки с болгарским лечо или венгерским горошком — немедленно подвергались процедуре сокрытия. Их прятали. Тщательно, с любовью, как драгоценности. В глубины кладовок, а кладовки в нашей квартире знатные, слона спрятать можно. Или в дальний угол холодильника, подальше от глаз, подальше от соблазна немедленного потребления. Это на праздник!

Вы не знаете. Не знаете, что такое Нужда. Что такое настоящий Голод. Вам кажется, что это персонаж из страшной сказки, вроде Лиха Одноглазого или Бабы-Яги, которая детей в печи запекает. Сказка, да. Но помните: сказки порой становятся былью. И гораздо, о-го-го как гораздо чаще былью становятся именно сказки страшные. Вот так-то.

Надежда попыталась приглушить этот вековой страх, нависающий над кладовкой, как грозовое облако. Она купила тушёнку. Не просто банку-другую. Целых пять ящиков. Настоящей, армейской, с пятилетним сроком годности, в жестяных банках с суровым, лаконичным дизайном. Где? Как? Это оставалось ее профессиональным секретом. Теперь эти ящики выстроились в кладовке, накрытые весёленькой клеёнкой с цветочками. И они, эти ящики, явно согревали бабушек. Физически, конечно, нет. Но ментально — да. Они были материальным воплощением запаса, щитом против призрака Голода. Бабушка Ка, глядя на них, вздыхала, и в ее вздохе была странная смесь тревоги и удовлетворения.

История, как водится, имела корни. Глубокие, уходящие в прошлое. У бабушки Ка была своя бабушка, женщина из породы тех, кто читает газеты не только про передовиков производства, но и между строк. И вот эта прабабка, прочитав осенью 1939-го в «Правде» памятные статьи про конец «уродливого детища Версальского договора», поняла что-то такое, что не укладывалось в оптимистичные сводки. Начала она тихо, по-мышиному. Ежемесячно покупала по десять-пятнадцать банок консервов — на сколько хватало денег после обязательных трат. Сардины, шпроты, тушёнка. Квартира была небольшая, но, слава богу, отдельная, не коммунальная — меньше глаз. Приносила она эту добычу украдкой, по две, редко три банки за раз, и аккуратно укладывала в старый дедушкин сундук, обитый жестью. Старый, но вместительный. И строго-настрого запретила юной пионерке Ка болтать о запасах. Иначе придёт Царь Крыс. Придёт и всех сожрет подчистую, и нас, и запасы.

Юная Ка, конечно, не особо вникала. Ленинград 39-го, 40-го, даже первой половины 41-го — это светлая пора после суровых тридцатых. Жизнь налаживалась! Пионерские слёты, кино, чай с пирожными в 'Норде… Газеты клеймили паникеров в августе 41-го, уверяя, что продуктов в городе вполне достаточно, и даже более того. А врагу до Колыбели Революции — как до Луны! О тех, кто думает иначе, звонить по телефону…

А потом… Потом сундук стал сокровищницей. На этих консервах держались. Долго. Пока юная Ка, движимая порывом доброты, не отнесла банку драгоценных сардинок в масле своей подружке, у которой дома совсем туго стало. Прабабка узнала. И… не было скандала. Был взгляд, полный такого безысходного ужаса и предрешенности, что Ка запомнила его на всю жизнь.

И Царь Крыс учуял. Пришёл. И всё забрал себе.

Прабабка не пережила зимы.

Ладно. То было давно. Почти сорок лет назад. Сейчас жизнь — совсем хорошая! Не то что тогда. Превращать дом в продовольственный склад — бессмыслица, пережиток тёмных времен. Ладно уж тушёнка, с ней просто: следующим летом передадим тушёнку нашим бурденковцам-стройотрядовцам, в Чернозёмске с тушёнкой не очень, чтобы уж очень, бойцам науки лишние белки с жирами очень пригодятся. А бабушкам купим новые. Чтобы срок годности продлить. Стратегическим резервам — советскую гарантию!

Пока я предавался этим невесёлым, но каким-то уютно-тягучим размышлениям о генетической памяти и кладовых времени, подъехали девочки Сегодня с ними был гость. Не простой. Сергей Александрович. Писатель. Из Калининграда — не подмосковного, а самого что ни на есть балтийского, бывшего Кёнигсберга. Так они работают с авторами, девочки: заманивают в Москву, селят в хорошую гостиницу, развлекают — театры, выставки, рестораны, всё за счёт фирмы. Создают атмосферу внимания и заботы, а на пике гостеприимства предлагают контракт. На взаимовыгодных условиях. Как любит говорит другой их подопечный, острый на язык фантаст: выгодно мне, а государству — втройне, ибо я отрабатываю аванс как проклятый.

Сергей Александрович — писатель возрастной. Скоро восьмой десяток разменяет. Человек с лицом, изборожденным не столько морщинами, сколько тропинками тяжелых мыслей. И к такому вот обращению — внимание, комфорт, рестораны — он был явно не привычен. Он привык к другому обращению. Хотя давно и полностью оправдан, реабилитирован, даже печатается. Но привычка, как и у бабушек, оказалась крепче бумаг.

— Знаете, — сказал он после третьей рюмки «Столичной», глядя куда-то сквозь нашу накрытую снедью скатерть, — я до сих пор, ложась спать, не уверен. Не уверен, что проснусь… сам. Своей волей. Без постороннего вмешательства. Всё порой кажется, что в двери стучат. — Он сделал паузу, вглядываясь в нас, ища понимания или опровержения. — Стучат властно. Требовательно. Знаете, как это бывает? Лучше бы не знать.

Тишина повисла густая, как туман в Беловежской Пуще. Даже вечно оживленные Надя с Олей притихли. Страх Сергея Александровича был осязаем. Он был из другого измерения, из той эпохи, где стук в дверь действительно мог быть последним звуком на свободе.

— Нет, — проговорил я после паузы, стараясь, чтобы голос звучал убедительно и чуть отстраненно, по-научному. — Вряд ли. Математика, Сергей Александрович, наука точная. Общество… страна… они движутся по исчисленной орбите. Как планета. Периодически то приближаясь к центру притяжения — и тогда в обществе потепление, оттепель, воздух свободы. То удаляясь от него — и тогда наступает ледниковый период, мороз по коже и по умам. Сейчас… — Я оглядел уютный зал ресторана, — сейчас мы где-то посреди. Уже не зима, но и не летняя вольница. Травка зеленеет, солнышко блестит. Весна человечества, рождённая в бою.

— А если это осень? — спросил он тихо, но с какой-то леденящей надеждой. Как будто осень была ему понятнее, роднее. Осень — пора подведения итогов, пора, когда опадают листья и обнажаются сучья. И сучья бывают остры.

— Осень бывает после лета, — возразил я. — А лета, Сергей Александрович, настоящего лета в общественных отношениях… пока не наступало. Только робкие проблески. Так что впереди — именно лето. Тёплое. Возможно, даже горячее.

Он задумался, медленно вращая пустую рюмку в пальцах. Казалось, математическая модель общества-планеты его немного смутила. Логика — вещь сильная, даже если она призвана утешить.

— Тогда… тогда я спокоен, — выдохнул он наконец, и в его глазах мелькнуло что-то вроде усталой улыбки. Потом взгляд упал на мой стакан с минералкой. — А почему вы не пьете?

— Я вообще не очень по этому делу, — честно признался я. — А сегодня у меня ещё и тренировка.

— Тренировка? — удивился писатель. — Спортивная?

— Чижик будет с факелом бежать! — весело и с гордостью разъяснила Надежда, словно речь шла о полете на Марс. — По стадиону! На открытии! С Олимпийским огнем!

— Быстро бежать? Далеко? — спросил Сергей Александрович, явно пытаясь представить меня в роли скорохода.

— Нет-нет, — улыбнулся я. — Не слишком быстро, и не слишком медленно. Четырнадцать километров в час. Тут ведь не на скорость забег. А на красоту. На достоинство. На символ. Ведь будет же трансляция, Сергей Александрович! На весь мир! Миллионы глаз!

— Именно, — подхватила Ольга, её глаза блестели от предвкушения грандиозного шоу. — Тут важна выправка, осанка, как несёшь факел. Чтобы пламя ровно горело, чтобы шаг был уверенный, но не суетливый. Это же лицо страны! Минуты славы!

Сергей Александрович посмотрел на меня с новым интересом, словно увидел впервые. Человек, который боится ночного стука, и человек, который будет нести огонь перед всем миром. Две ипостаси одной эпохи. Он кивнул, и в его взгляде промелькнуло что-то древнее, почти языческое — уважение к огню, к тому, кто его несёт.

— Красота… — пробормотал он задумчиво. — Достоинство… На весь мир… Да, это важно. Очень. Удачи вам, Чижик. Пусть ваш огонь… греет.

И в его словах не было иронии. Было лишь странное переплетение надежды и той самой, бабушкиной, осторожности. Как будто он говорил и мне, и тому пламени, что мне предстояло нести: грей, но не обожги. Свети, но не привлекай внимания Царя Крыс. Огонь в его мире мог быть и спасением, и угрозой. Мы сидели в ресторане, стол ломился от яств, а призраки прошлого тихо шелестели в углах, напоминая о кладовках и сундуках, о стуке в дверь и о вечном страхе — перед пустотой тарелки и перед неумолимостью истории. И где-то между этими полюсами — бабушкиной кладовкой с тушёнкой и олимпийским факелом — качался маятник нашей жизни.

Тик-так.

Авторское отступление

В обсуждении поднят вопрос — делали ли ленинградцы продуктовые запасы «на всякий случай»

Конечно, делали. Конечно, не все.

Массы были уверены, что Красная Армия разобьет врага в три дня. Тому немало способствовала пропаганда: фильмы («Если завтра война») худлит («Первый удар»), песни, что ежедневно лились из репродукторов ('и летели наземь самураи), а более всего ежедневные бравурные сообщения в прессе.

Но люди проницательные знали, что не всё так радостно. И запасались, кто чем мог. Да, начиная с польского похода. Потому что с 1 сентября 1941 года продукты свободно не продавались. Кто опоздал, тот не успел. Конечно, в условиях коммунального быта это было непросто. Но некоторые жили и в отдельных квартирах.

И второе. Выжить на продуктовую норму было невозможно. Физически. Законы природы неумолимы. И те, кто выжил, имели помимо блокадного хлеба, и другие источники пропитания. А кто не имел — умерли.

Из этого следует что?

Из этого следует, что наша уверенность в завтрашнем дне иллюзорна. Что и Голод, и Царь Крыс — рядом. Мы просто не верим в них. Не хотим верить, мол, не те нынче времена.

Нет. Времена всегда те.