Переигровка 11 Защита Чижика

Глава 11

17 мая 1980 года, суббота

Без подписи

Взвейся да развейся

Знамя боевое

Знамя полковое

Я иду в поход!

Бодрой песней мы и завершили вечер. Публичную его часть. Воздух в зале, только что дрожавший от напора звука, вдруг успокоился. Аплодисменты? Аплодисменты — это другое.

Началось все чинно, как и полагается. Вступительное слово — девять минут точного, выверенного текста о значении фантастики для современного зрителя, о дерзаниях молодых кинематографистов. Потом сам виновник торжества — фильм «Легенда о Лунном Звере». Девяносто две минуты лунного света, теней и неразгаданных тайн на экране. Зал смотрел напряженно, временами взрываясь аплодисментами в эффектных местах, но чаще — погруженный в то самое молчание, которое бывает красноречивее любых оваций. Затем — встреча. Восемнадцать минут вопросов к режиссеру, сценаристу, главной актрисе (та самая, с глазами, как у затравленной лани). Ответы были осторожны, как шаги по тонкому льду, полны общих фраз и светской учтивости. Итого: час пятьдесят девять минут официального действа. Ровно. Как по расписанию поездов.

Но кульминацией, той самой песней, были… мы. Я и Высоцкий. Нет, правильнее все же: Высоцкий. И я. Хотя пел, по сути, один я. Владимир Семенович стоял рядом — живой, настоящий, но… не пел, а так… подпевал. Его знаменитый, хрипловатый, рвущий душу голос сегодня жил в четверть силы. Легкое, что недавно приняло пулю, ещё не зажило. Не восстановилось. Врачи качали головами: «Ранение серьезное, Владимир Семенович. Военнослужащему — нашивка золотистая, да отпуск подлечиться. А вам… вам бы покой. Сцена — не лекарство сейчас». Но он был здесь. Гражданский человек, для которого сцена — не работа, а воздух, кровь, сама жизнь. Лучшее, а может, и единственное лекарство от боли, физической и, подозреваю, иной.

О покушении, конечно, не писали. В газетах всё больше о перевыполнении планов. Но молва, московская молва! Она ползла по телефонным проводам, шипела в очередях за дефицитом: Слышали? Высоцкого… Да нет, жив! Но говорят… Говорят, плохо. Очень плохо.

Его появление здесь, под софитами, перед двумя с половиной тысячами зрителей — было необходимо. Не для славы, нет. Чтобы вышибить слух слухом же. Чтобы показать: жив. Дышит. Поёт.

Стояли мы в двух шагах друг от друга, у своих микрофонов. Но звуковики, эти невидимые кукловоды зала, сделали фокус. Мой голос, старательно подделанный под его манеру, под хрипотцу, под эту неповторимую интонацию отчаяния и бунта, лился… со стороны Высоцкого. А с моей — похоже, но слабо. Странная, двойная игра. Я пел его песню, не слепо имитируя, а стараясь быть им. В фильме озвучивал его героя — так уж вышло Кто в зале понял подмену? Думаю, никто. Зал пришел на Высоцкого. И слышал только его. И принимал только его. Восторженно, истово, с почти религиозной страстью. Даже и без почти. Крики «Браво!», топот ног, слезы на глазах у женщин в первых рядах — все это было ему. Мне же досталась снисходительная вежливость. Мол, старается Чижик. Для общего дела. Пусть. Главное — что он здесь, с нами.

А зал… Зал был полон. Не просто полон — набит битком сливками общества, попасть стремились многие, да не все избраны. Заявок на билеты набралось под двадцать тысяч! От всех трудовых коллективов, какие только есть в столице и области: от дымящих труб гигантов индустрии до тихих кабинетов НИИ и университетских аудиторий; от будущих токарей и слесарей профтехучилищ до вдохновенных скрипачей музыкальных школ; от закаленных ветеранов, чьи ордена звенели при каждом движении, до румяных работников автопредприятий и уверенных работников московской торговли. Всех мастей и званий. А мест — всего две с половиной тысячи. И пришлось помощникам рассылать вежливые, но твердые отписки: глубоко сожалеем… объем зала… Смотрите в широком прокате…

Посмотрят. Фильму дали первую прокатную категорию, копий напечатают много. Хотя девочки уверены, что дадут и высшую. Скоро. Как продастся десять миллионов билетов. Всего-то.

Песня отзвучала. Действо завершилось. С завтрашнего дня «Лунного Зверя» начнут крутить в Красном Зале «Зарядья», а с понедельника подхватят «Ударник» и «Октябрь». А там… Цепная реакция.

Летите, рассказывайте, мысленно бросил я вслед уходящим зрителям, толпящимся у выходов, обсуждающим фильм, песню, его вид. Они — в одну сторону, в сумеречную Москву, к метро, к трамваям, к своим кухням и разговорам до утра.

А мы — в другую. В глубины и вершины «России». Здесь, на девятом этаже, в Хрустальном зале, под мерцающими люстрами, которые отражались в огромных окнах, как звезды в темной воде, должна была состояться неформальная дискуссия. «Кинофантастика — прошлое и будущее». Формулировка обтекаемая, дающая простор для любых мыслей и… для необходимых пауз. Узкий круг. Всего сорок человек. Если в зале были сливки, то здесь собралось масло. Самое что ни на есть лучшего сорта. Кашу маслом не испортишь. Хотя узкий круг — выражение странное. Разве круг бывает узким? Круг — он всегда триста шестьдесят градусов. Узким бывает луч, туннель, коридор. Западня.

Вид из окна завораживал. Вечерний Кремль. Башни, увенчанные рубиновыми звездами, стены, уходящие в сумрак, золотые купола соборов, тускло мерцающие в отблесках городских огней. Вечерний Кремль, вечерний Кремль, ты стал для нас навеки всем… Символ мощи, истории, незыблемости. Или… гигантская декорация к некой непонятной пьесе?

Совсем недавно, здесь же, прошёл творческий вечер Высоцкого. И все было хорошо. До финала. До того выстрела у «Матушки». Сейчас должно быть иначе. Должно. Но у меня нехорошее чувство, как перед грозой, а я в поле без плаща и без зонтика. Да зонтик в поле и не советуют, вдруг молния?

Хрустальный зал мы сняли для дискуссии. Удовольствие недешевое, но и не запредельное. Скинулись кинематографисты, комсомол, издательство «Молодая гвардия». Поговорим как умные люди. Островок роскоши высоко над городом.

Закуски — холодные и горячие — скромные, но симпатичные. И напитки. Водка «Столичная» — надежная, как мосинская винтовка. Коньяк «Ахтамар» — с восточной загадкой. Шампанское «Советское» — обязательно, как гимн; вино «Киндзмараули» — густое, как кровь… И «Боржоми», конечно. По заявкам телезрителей. Нет, не я один охотник до минералки: важный чиновник из Госкино наливает себе минеральной воды, бережно отставив в сторону фужер с шампанским.

Пока гости рассаживались, обживали пространство — кто-то разглядывал вид из окна, кто-то сразу потянулся к закускам, кто-то, согнувшись в три погибели, о чем-то горячо шептался с соседом, — я снова подошел к окну. Москва раскинулась внизу, в огнях и тенях. Где-то там, в этой темноте, жила молва. Где-то там вызревали новые слухи. Где-то шла своя, невидимая нам, жизнь. А здесь, в этом хрустальном аквариуме на девятом этаже, под приглушенный звон бокалов и начавшийся робкий гул разговоров, мы собирались говорить о будущем кинофантастики. О будущем… Каким оно виделось отсюда, с этой высоты? Туманным, как вид на Замоскворечье сквозь ночную дымку. Или ясным, как рубиновые звезды над кремлевскими башнями?

Тихий гул дискуссии за спиной — обрывки фраз о «космическом масштабе мысли» и «колонизации Луны и Марса» — смешивался со звоном приборов и бокалов. Мы стояли у тяжелой бархатной портьеры, смотрели на Москву. Я уже давно здесь, но всё равно — любуюсь. Красивое. Владимир Семенович тоже смотрел, вглядывался, и вдруг сказал:

— Ну, наконец!

Внизу, по мокрой от недавнего дождя мостовой, плыл, как барка по темной реке, голубой «Мерседес». Фары его резали сумерки двумя желтыми клинками. За ним, словно привязанные невидимой веревкой, увязались «Жигули» — копейка, потом сизый «Москвич-412». А чуть поодаль, отбрасывая под фонарями длинные, рваные тени, бежала — нет, не бежала, а спешила — кучка людей. Человек тридцать. Молодые, не очень, в кепках и без, с сумками через плечо. Они не кричали, не махали руками. Они просто упорно, почти молчаливо, преследовали мерцающие огни «Мерседеса», как псы — заманчивый, но недосягаемый след. Поклонники? Охотники? Толпа в ночи — всегда загадка.

— Твой? — спросил я, уже зная ответ. У Высоцкого была такая же машина. Символ успеха, доступный единицам, предмет зависти и бесконечных пересудов в очередях за колбасой.

— Был мой, — Владимир Семенович вздохнул, но неглубоко. Легкое бережет. — Продал. Славе. Хороший парень, из Питера. В ТЮЗе служит. Талант — штука редкая. Через пару лет, глядишь, режиссеры из-за него глотки друг другу перегрызут. А пока… душа у «Мерседеса» просит дороги, а у Славы просит «Мерседес». Ну, пусть. Мы с ним… придумали, — он усмехнулся коротко, сухо. — Он — мой двойник на час. Оделся… ну, примерно. Чуть подгримировался. А главное — гитара. Не моя, его. И машина. Он сейчас прокатит по Садовому, потом — прямехонько на Ленинградку. Заманивает… как болотный огонёк. Высоцкий посмотрел вниз, где толпа уже скрылась за поворотом, увлеченная голубым призраком. — А мне… я себе что-нибудь попроще возьму. Потом. Когда из Антарктиды вернусь. «Волгу»… или «Троечку». Хватит пижонить. Надоело.

Я промолчал. Что спрашивать? Почему бы одному советскому артисту не продать «Мерседес» другому советскому артисту? Дело житейское. Обыкновенная история. Кто в курсе — тот знает. А откуда у Славы из Ленинградского ТЮЗа деньги на такую покупку, пусть ломают головы поклонники у театральных подъездов, пусть судачат сплетницы на кухнях, пусть строят догадки досужие обыватели на площадке трамвая номер девять. Им же заняться нечем. Лампа-дрица-гоп-ца-ца!

Во вторник в «Комсомолке» выйдет большой «подвал» о творчестве Владимира Высоцкого. Девочки постарались на славу. На Володю. Конечно, ни слова о покушении. У нас такого не должно быть. Не было. Зато — подробно, с чувством, с толком, с расстановкой — о предстоящей поездке Владимира Семеновича осенью в Антарктиду! На научную станцию! Трудиться! Для поднятия духа полярников, чей энтузиазм, видите ли, в последнее время как-то поугас. Забыли люди, ох, забыли о романтике полярной ночи, о героизме покорения вечной мерзлоты под знаменем прогресса. Ну, теперь-то вспомнят. Увидят живого Высоцкого на Куполе — и энтузиазм восстанет вновь. Статью прочтут миллионы. Заявки от желающих «на лед» посыплются, как снег в пургу. Так и виделось: стройные колонны добровольцев с гитарами вместо ледорубов, марширующие под кремлевскими звездами прямо к Южному полюсу.

Мы вернулись к столу. Дискуссия, сдобренная «Столичной», «Ахтамаром» и «Киндзмараули», шла полным ходом. Я налил «Боржоми». Газированная вода шипела в хрустальном бокале, как раздраженная змея. Поднимались тосты. За прекрасных женщин (взгляды невольно скользнули к девочкам). За советскую фантастику (голоса зазвенели особенно громко). За тех, кто в море (почему-то именно за них — видимо, кто-то вспомнил морские байки или просто хотел выпить лишнее под благовидным предлогом). «Ура!» — гремело под хрустальными люстрами, отражаясь в огромных окнах, за которыми лежал темный, но всегда дружелюбный город.

Потом, когда бокалы опустели, а щеки порозовели, вернулись к сути. Дискуссия забуксовала на риторике. Нужна ли фантастика советскому кинематографу? Конечно нужна! Один за другим поднимались уважаемые люди: критики с седыми висками, режиссеры с честолюбивыми планами, чиновники от кино с осторожными формулировками. Все — горячо «за». Вспоминали «Аэлиту» Якова Протазанова — первый луч прожектора в космическую тьму. Восторгались «Планетой Бурь» — наш ответ Голливуду, а какая лава, а какой робот! п С придыханием говорили о «Туманности Андромеды» — и фантастика, и тайна, и ужас! Успехи! Далекие и недавние. Золотой фонд! Говорили много, красиво, общими фразами, которые витали в воздухе, как дым от сигар, ничего не уточняя и не обещая. И неизменно звучала искренняя (или казавшаяся таковой) надежда: вот комсомол, молодая, кипучая сила, он-то и придаст новый, невиданный импульс развитию жанра! Вдохнет свежие идеи! Даст дорогу молодым талантам! И так далее, и так далее… Голоса сливались в ровный, убаюкивающий гул, похожий на шум моря в раковине, поднесенной к уху. За окном, в сгущающейся ночи, давно скрылись и «Мерседес», и его верные тени. Дискуссия продолжалась, но мысли упрямо возвращались к машине, уезжающей в Ленинград, к двойнику с гитарой, к Антарктиде, к легкому Высоцкого, которое всё ещё болело. Мы с ним перешли на «ты», он считает меня спасителем, да и странно выкать, когда в нем течет моя кровь. Можно ли ему в Антарктиду? Экспедиция отправится в ноябре, тогда и решится. По опыту войны с такими ранениями возвращались в строй через три месяца — при благоприятном течении.. Блестящие слова о будущем космических эпопей звучали странно далекими, как передача из другого мира, в то время как здесь, в этом хрустальном зале на девятом этаже, настоящее было таким хрупким, таким обманчивым, как отражение кремлевских звезд в мутном стекле. Я отхлебнул «Боржоми». Он был тёплым, но вкусным. Живём!

Я не то чтобы скучал, нет. Скука — чувство праздное, а здесь, среди блестящих умов на девятом этаже, праздности места не было. Я усердно, с видом знатока, клевал вилкой салат, именуемый «Весенним». Капуста белокочанная, нашинкованная тонко, но грубовато; колечки крымского лука, розоватого и едкого, вынужденно смягченные уксусом; греческие маслины — темные, маслянистые, как застывшие слезы ночи, — странные гости в этом прозаическом союзе. Каждую вилку я сопровождал кивком или краткой репликой в адрес соседей, поддерживая видимость участия в том море слов о космических далях и грядущих триумфах советской фантастики, что лилось через стол. Но саму фантастику я тщательно обходил стороной. Нет, нет и ещё раз нет. Разве не должен был здесь, среди знатоков и пророков жанра, найтись хоть один человек, честно признающий, что познания его в сем предмете скудны? Что находятся они где-то на уровне: «Кароши люблю… плохой нет». Простое, человеческое признание невежества среди всеобщего пафоса всезнайства — свежо и оригинально.

Соседка слева, молодая киноактриса М., известная больше трепетной красотой, чем ролями (хотя в «Лунном Звере» она была прелестна, как лунный же призрак), вдруг наклонилась ко мне, заслонив рукавом бледно-голубого платья остатки салата.

— Послушайте, — прошептала она, и в ее огромных, чуть испуганных глазах читался неподдельный интерес, далекий от Андромед и туманностей, — нет ли какого-нибудь… ну, совсем необременительного способа похудеть? Совсем чуть-чуть. К съемкам через месяц. Диеты эти… знаете, голод сводит с ума.

Я отложил вилку. Вопрос был конкретен, жизнен, лишен космического пафоса. Почти родной.

— Есть, — ответил я так же тихо, будто сообщал государственную тайну. Бразильская. Два куриных яйца всмятку — строго на завтрак. Два банана — строго на обед. Литр теплой кипяченой воды, и одна чайная ложечка меда — на ужин. Две недели. И всё. Минус пять килограммов. Как скальпелем.

— До еды… или после? — уточнила актриса, уже мысленно примеряя новый изящный костюм.

— Вместо, — сказал я твёрдо. Ее красивое лицо омрачилось на миг, будто она только что услышала о смерти близкого родственника. Потом задумалась, устремив взгляд в золотистую глубину коньяка в своем бокале. Видимо, взвешивала страдания голода против перспективы нового платья для роли.

Сосед справа, народный артист П., человек с лицом монументальным и голосом, способным сдвигать горы (на сцене), прервал мои размышления о судьбах актрисы М. Он наклонился, излучая аромат дорогого табака и «Ахтамара».

— Не посоветуете ли, Михаил, — заговорил он доверительно, хотя его бас мог бы заглушить и не такой гул. — Снимаюсь сейчас в фильме из жизнь американских миллионеров. Роскошь, яхты, особняки… Хочу спросить… Вы ведь были в Америке?

— Был, — не стал отпираться я.

— И знакомы с богатыми людьми? Встречались с миллионерами?

— И знаком, и встречался.

— А вот что они пьют? Вот в чем вопрос! Не шампанское же круглые сутки?

— «Кровавую Мэри,» — ответил я, автоматически, пододвигая к себе кувшин с томатным соком, случайно оказавшийся рядом.

— О! «Кровавая Мэри»!' — артист П. оживился, как будто вспомнил старого приятеля. — Как же, знаем! Водка да томатный сок! Просто и сердито!

— Не так уж и просто, — возразил я, чувствуя, как в меня вселяется дух просветителя. — Берем ёмкость. Да вот и шейкер в кустах. Сначала соль. Немножечко, чайная ложечка, и уже хорошо. Паприка — две щепотки. Кайенский перец — тоже две, для жара. Вустерский соус — в меру. Лимонный сок, для свежести. Лед — не жалея. Потом водка. Потом томатный сок, столько же, сколько и водки. Можно больше. Взболтать. Затем смешать. — Я не только говорил. Я показывал.

Как всякий экспромт, этот показ был подготовлен заранее. Официанту был вручен вустерский соус, не болгарский, а настоящий, британский, из «Березки». Пакетик кайенского перца — тоже оттуда же, из мира изобилия. На глазах у изумленного народного артиста и постепенно заинтересовавшихся соседей началось таинство.

— А есть и другой способ, — раздался голос слева. Писатель А. Н., известный своей нелюбовью к коронам и ливреям, наблюдал за моими манипуляциями с ироничной усмешкой. — Попроще. Пролетарский.

Он взял чистый коктейльный стакан, налил томатного сока до половины. Потом взял столовый нож, под углом опустил в стакан, и стал тонкой струйкой лить водку прямо на сталь. Водка, как масло по воде, растеклась по поверхности сока, не смешиваясь, создавая четкую, кроваво-красную снизу и кристально-прозрачную сверху, картину.

— Каково? — бросил он вызов, гордо оглядывая стол.

— Польский вариант, — кивнул я, признавая житейскую находчивость.

— Почему польский? — не понял народный артист П., разрываясь взглядом между моим сложным коктейлем и простой, но эффектной конструкцией писателя.

— Цвета флага, — мгновенно пояснил писатель А. Н. И, не медля ни секунды, поднес стакан к губам и выпил залпом прозрачный верх, лишь слегка зацепив красный низ. Лицо его на миг исказила гримаса, но он тут же овладел собой.

— Экономия! — хрипло пояснил он. — Можно снова подбавить водочки.

— Американские же миллионеры, — продолжил я терпеливо консультировать народного артиста, встряхивая свой почти готовый, мутновато-красный коктейль в шейкере, — пьют иначе. «Кровавую Мэри» пьют долго, смакуя. Иногда один стакан растягивают на целый вечер, как хорошую сигару. Потому такие коктейли и называют лонгдринками. Лонг — долго, дринк — пью. Искусство растягивания удовольствия среди избытка.

— Могу я… — с внезапной робостью спросил народный артист П., указывая взглядом на мой шейкер.

— Разумеется, — великодушно позволил я, разливая густую жидкость по бокалам, которые тут же материализовались в руках у ближайших соседей.

Артист взял свой бокал, задумчиво посмотрел куда-то вдаль, за пределы хрустального зала, за пределы Москвы, представив, видимо, панораму Манхэттена. Он неспешно отпил. И в этот миг мне показалось — нет, я увидел — как за громадными окнами, вместо силуэтов кремлевских башен, выросли небоскребы Нью-Йорка, озаренные неоновым закатом.

Не мне одному показалось. Волшебная сила искусства! В зале на мгновение воцарилась тишина, нарушаемая лишь смущенно-одобрительным покашливанием. И дальше участники дискуссии о будущем фантастики забыли про космос. Они с азартом включились в сравнительный анализ миллионерского и польского вариантов «Кровавой Мэри». Сравнивали цвет, консистенцию, аромат, степень жжения в горле. Спорили о точности пропорций кайенского перца. Требовали повторить опыт с лезвием ножа. Создавали гибридные версии. Дискуссия стала живой, шумной, почти домашней. Фантастика отступила перед магией простого коктейля. Они сравнивали, пробовали, спорили, пока не иссяк драгоценный, привозной вустерский соус.

Именно в разгар этого неожиданного, фантасмагорического кулинарного эксперимента дверь в зал тихо приоткрылась. Вошел капитан С., дополнительная охрана девочек. Человек в сером костюме, с лицом, лишенным выражения. Он нашел Ольгу, что-то ей сказал, и протянул сложенный листок бумаги.

Ольга прочитала. Ее оживленное, чуть раскрасневшееся от споров лицо вдруг стало абсолютно бесцветным, как бумага в ее руках. Она медленно подняла глаза, обвела зал растерянным взглядом, потом поманила меня.

Я подошел. Она молча протянула листок. Бумага была обычной, клочок из блокнота. На ней было написано карандашом, неровным, торопливым почерком:

«На 42 км Ленинградского шоссе. „Мерседес“ (гос. номер…) столкнулся лоб в лоб с бензовозом. Машины загорелись мгновенно. Водитель „Мерседеса“ и водитель бензовоза погибли. Пожарные тушат».

Подписи не было. Только холодные, голые факты, впившиеся в бумагу, как когти.

Я поднял глаза. Взгляд сам нашел Высоцкого. Он стоял чуть в стороне, у того же окна, где мы разговаривали час назад. В руках у него был бокал. Не с «Кровавой Мэри». Он держал странный коктейль желтовато-белого цвета — смесь лимонного сока, льда, соли и щедрой щепотки кайенского перца. Совсем без водки. Он называл его «Антарктида». Смотрел не на бокал, а в темноту за окном, туда, где должно было быть Ленинградское шоссе. Лицо его было спокойным. Только пальцы, сжимавшие хрусталь бокала, были белыми от напряжения. Он сделал маленький глоток. Глаза его сузились от остроты перца.

— В воздухе Антарктиды, — произнес он вдруг тихо, но так, что слова прозвучали отчетливо в наступившей вдруг звенящей тишине, — мало кислорода. Там и без спирта голова кружится. Он повернулся к залу. В его глазах не было ни горя, ни страха. Была лишь бесконечная, ледяная пустота южной полярной ночи. Или понимание чего-то окончательного. Шум, смех, споры о коктейлях замерли, схлопнулись. Хрустальные люстры продолжали сверкать, но свет их стал вдруг мертвенным, как свет операционной. Вечерний Кремль за окном больше не был символом. Он был просто темной громадой на фоне ещё более темного неба. Фантастика кончилась. Началось нечто другое. Безымянное и тяжёлое.