Переигровка 11 Защита Чижика

Глава 12

19 мая 1980 года, понедельник

Доклад генерала

Наша гостиная — хоть в кино показывай, вот как живет советский труженик. Шестьдесят квадратов, модельная мебель, телевизор цветной, импортный, один, радиола «Симфония» с большими колонками, рояль, и пальма. Пальма — обновка, для оживления пейзажа. И ещё часы, большие, напольные, девятнадцатый век. Тоже… и ходят, и бьют.

На столе, покрытом камчатой скатертью в тонах восходящей луны, стоял графин с боржомом, пузырьки которого лениво поднимались к поверхности, словно крошечные воздушные шарики обреченности. Генерал Тритьяков Евгений Михайлович, сидел прямо, по-военному, но в его позе чувствовалась усталость, присущая человеку, вынужденному объяснять очевидное тем, кто упорно ищет тайные пружины там, где действует лишь тупая сила случая. Стакан с минеральной водой в его крупной, привыкшей к тяжести руке, казался игрушечным. Он походил на строгого, но терпеливого педагога, вызванного к директору из-за нерадивого ученика, коим в данном случае выступал сам нелепый и трагический ход событий.

Ольга сидела напротив, у окна. Строгое черное платье подчеркивало бледность её лица, ещё не оправившегося от недавних волнений. Глаза, обычно живые и насмешливые, были печальны, полны немого укора. После звонка о происшествии на Ленинградском шоссе — страшном, огненном столкновении, она обрушилась на отца с разносом на грани истерики:

— Что это такое происходит, дорогой папа? И на нас идет охота, и на наших друзей! Нужно что-то делать! Пора принять меры, а то ведь поздно будет, и вся королевская конница не поможет, когда нас убьют. Чижик не бронированный, мы и подавно.

В её системе координат мир сузился до зловещего заговора, где каждая случайность была звеном цепи, намеренно выкованной против нас. Андрей Николаевич, человек действия, отдал распоряжение — и вот, пожалуйста: генерал Тритьяков докладывает самолично.

— Иногда авария — это просто авария, — проговорил Тритьяков, отставляя стакан с легким стуком. Голос его был ровен, как шоссе в сторону Кунцево, лишенный эмоций, деловой. Попробуй, срежь. — Почти всегда, знаете ли.

Ольга недоверчиво хмыкнула. Короткий, резкий звук, полный скепсиса. Этот хмык был красноречивее любых слов:

— Вот как? Просто?

Евгений Михайлович не смутился. Он привык к недоверию, особенно когда факты противоречили привычным страхам. С достоинством человека, опирающегося на незыблемость протокола и экспертного заключения, продолжил:

— Водитель не справился с управлением. Обыкновенное дело. До этого он, Вячеслав Христофоров, три года управлял «Москвичом» 408-й модели — машинкой скромной, легкой, послушной, как старая болонка. А тут вдруг — «Мерседес». Совсем-совсем другая порода. Мощь, скорость, статус… И он, вероятно, решил проверить, каков он, этот зверь немецкий, на скорости. Понять его можно, молодость, азарт… — в голосе генерала мелькнуло что-то вроде снисходительного сожаления, тут же погасшее. — Находившиеся в ту пору на шоссе свидетели утверждают единогласно: он обгонял их, как стоячих. А они сами, надо сказать, двигались на самой грани дозволенного — под девяносто километров в час. По заключению же наших экспертов, основанному на всех данных, включая деформацию кузова, «Мерседес» несся со скоростью не менее ста шестидесяти километров в час. Представьте себе: сто шестьдесят! Летящий металл, рев мотора, ветер…

Он сделал паузу, дав цифрам осесть в сознании слушателей. Надежда внимательно слушала. Ольга стиснула руки на коленях, костяшки пальцев побелели. Я? Я пил боржом, изредка поглядывая в окно на башни Кремля.

— Второе, — продолжил Тритьяков, уже без тени сожаления, сухо, по пунктам. — По свидетельству очевидцев, работавших в тот вечер в буфете, непосредственно перед отъездом Вячеслав Христофоров заказал пятьдесят граммов виски «Советское». Заказал и выпил. Причем, как отмечают свидетели, похвалялся: «Меня никто проверять не станет!» Пятьдесят граммов — доза невелика для крепкого мужчины. Но! На скорости в сто шестьдесят километров, на непривычной, мощной машине, в ночной темноте… Он просто не справился. Вынесло на встречку… — генерал заглянул в лежащую перед ним строгую папку с гербом, будто сверяясь с неумолимой правдой бумаги. — И допустил лобовое столкновение с бензовозом, двигавшимся навстречу со скоростью пятьдесят километров в час. Сила удара…- он махнул рукой, не желая вдаваться в жуткие физические подробности, и так всем ясные.

— Как видите, о какой-либо злонамеренности со стороны водителя бензовоза, гражданина Сидорова, речи нет и быть не может. Он шел строго по своей полосе, с разрешенной скоростью. Уклониться от машины, внезапно, как привидение из ночи, возникшей перед ним — физически невозможно. Да и мысли такой — атаковать «Мерседес» — у него, разумеется, быть не могло. Обычный водитель, характеристика с места работы положительная.

Молчание повисло в комнате, тяжелое, как наша мебель. Часы невозмутимо шли себе и шли. Три секунды. Пять. Десять. Тритьяков медленно, с каким-то даже ритуальным спокойствием, поднес стакан к губам и отпил боржома. Пузырьки шипели тихо, как шепот.

Надежда посмотрела на генерала прямым, цепким взглядом ревизора, привыкшего видеть неочевидные связи в хозяйственных делах.

— Евгений Михайлович, — начала она ровно, но в голосе её чувствовалась сталь. — А что, собственно, ночью делал бензовоз на трассе? Ночь — это же сверхурочные, ночные коэффициенты, дополнительные расходы. Странно. Не по-хозяйски. Объяснимо ли это спецификой работы организации, которой принадлежит бензовоз? «Топливоснаб № 14», кажется? Или… что-то иное?

Тритьяков с нескрываемым уважением, даже с легким удивлением, посмотрел на нее. Вот оно, молодое поколение. Никакой романтики, зрит в корень, в материальную основу. Он достал из внутреннего кармана кителя небольшой блокнот в кожаном переплете и что-то записал.

— Верное замечание, Надежда Алексеевна. Очень верное. ОБХСС, — он произнес аббревиатуру органов по борьбе с хищениями социалистической собственности с особым весом, — уже получил задание проверить графики, наряды, экономическую целесообразность ночного рейса. Будет установлено, санкционирован ли он был, или это самовольство водителя, или… иные схемы. Но, — генерал поднял палец, подчеркивая главное, — в любом случае, даже если там будет выявлена халатность или злоупотребление, это не может иметь прямого и непосредственного отношения к факту самой аварии. Водитель Сидоров ехал по правилам, в своей полосе. Его вины нет.

— Всё взаимосвязано, Евгений Михайлович, — возразила Надежда с неожиданной твердостью. Голос её не повышался, но каждое слово било точно в цель. — Если бы этот бензовоз не находился в этот час на этом километре шоссе по неким сомнительным или незаконным причинам, то и столкновения, по всей логике вещей, не произошло бы, не так ли? Случайность наложилась на случайность, порожденную, возможно, беспорядком. И второе: откуда, собственно говоря, у молодого работника ТЮЗа, не так давно выпустившегося из ГИТИСа, взялись деньги на целый «Мерседес»? В кино он снялся, кажется, один раз. В театре — ну, мы все знаем, какие там заработки у начинающих артистов. Смешные. Так откуда же «дровишки»?'

Тритьяков вздохнул, чуть сдвинул папку на столе. Вопросы Надежды, острые и неудобные, как разбитое стекло, не только его приводили в смущение. Киношников тоже. Реквизиторов, бутафоров, всех, материально ответственных. А что она делала при ревизии бюджета комсомольских организаций…

— Проверяем, Надежда Алексеевна, — ответил он сдержанно, но уже без прежней безупречной уверенности. — Родители пострадавшего… владеют небольшим домиком. В пределах Большого Сочи. Круглый год принимают там отпускников, «дикарей», как говорят, приезжающих к морю или на воды лечиться. Место популярное. Цены… соответственные. Хорошие деньги, надо полагать, получаются. Возможно, помогали сыну. И опять же, — он поспешно вернулся к своей главной линии обороны, — это никак не влияет ни на сам факт столкновения, ни на его механику, ни на исход. Разве что в каком-то общефилософском, отвлеченном смысле: мол, не будь у него этих денег, не купил бы «Мерседес», не поехал бы в ту ночь в Ленинград… и не погиб бы. Но так мы не работаем. Нам не дано предугадать, что было бы, если бы да кабы, если бы в кузнице не было гвоздя, как говорится. Мы обязаны исходить исключительно из конкретных, проверяемых, задокументированных фактов. А они, увы, таковы: авария произошла исключительно в результате потери управления автомобилем его водителем, Вячеславом Христофоровым, вследствие превышения скорости и легкой степени алкогольного опьянения. Точка. — Он постучал пальцем по папке. — Умысла, направленного против кого-либо, тем более против вас, не было. Ещё одна точка. И никакой связи между вами, всеми вами, и тем, что случилось на сорок втором километре Ленинградского шоссе в ночь на восемнадцатое, — нет. И быть не может. Третья точка.

Он замолчал, закончив. Сказано всё, что можно и нужно было сказать. В комнате снова воцарилась тишина, но теперь она была иной — тяжелой, насыщенной неразрешенными сомнениями и горечью. Ольга отвернулась к окну, её плечи слегка вздрагивали. Надежда достала уже свой блокнот, и тоже что-то в нём записала. «Паркером», да. Я подарил.

Тритьяков допил боржом до дна. Вода уже почти не шипела.

Тягостное молчание после рассказа о бензовозе и «Мерседесе» ещё не успело рассеяться, как генерал Тритьяков, откашлявшись в кулак, словно перешагивая через невидимый порог, продолжил. Его голос, немного усталый, но по-прежнему методичный, снова заполнил прохладную гостиную, где воздух казался спертым от невысказанных вопросов и сомнений. А он не спертый, воздух, совсем не спертый. Объём гостиной под двести пятьдесят кубов, с чего ему быть спертым? Плюс вентиляция.

— Продолжим, — произнес он, делая едва заметную паузу, будто перелистывая мысленную папку. — Теперь об инциденте с Андреем Сливой. Андрием, — поправился он с педантичной точностью чиновника, сверяющегося с документами. — Дело известное, но требует пояснения в контексте ваших… опасений.

Я пододвинул графин к нему. Девочки за ним не ухаживают, нет. Девочки сердятся.

Он наполнил стакан наново, вода опять стала живой.

— Во время пребывания Сливы в местах лишения свободы, — продолжил Тритьяков, тщательно выговаривая каждое слово, — у него было диагносци… диагно… ему поставили диагноз «шизофрения». Форма параноидная, с бредовыми идеями величия и преследования. В связи с этим, как и полагается по закону, дело его было пересмотрено. Он был переведён для принудительного лечения в одно из… специальных заведений.

Спустя полгода состояние его было признано… стабилизировавшимся настолько, что его выписали для продолжения лечения в амбулаторных условиях. Установленный медицинский факт. Вел он себя… пристойно. Наблюдался. Принимал лекарства. Ходил на приём. Только вот… — Генерал поморщился, как бы затрудняясь подобрать точное определение, — только осаждал редакции журналов. Писал и писал, настойчиво, на грани мании. Требовал напечатать его великий роман. Но сам роман — вот парадокс! — никуда не посылал. Настаивал, чтобы заплатили аванс. Вперёд. Очень крупный аванс. Иначе, по его убеждению, непременно украдут и присвоят гениальное творение. Кругом, видите ли, — генерал слегка передразнил голос невидимого Сливы, — одни бездарности, ни на что не способные. И самое обидное — почему их печатают, им платят гонорары, им дают путёвки в дома отдыха, где кормят три раза в день? А ему, лучшему писателю столетия, не на что даже сигареты купить приличные. Курит «Памир», — Тритьяков произнес название дешевых папирос с легким презрением, — но он ведь не на помойке себя нашел!

— Мы это знаем, Евгений Михайлович, — холодно сказала Ольга, наконец повернувшись от окна. Глаза её горели. — Да, возможно, он не вполне трезво оценивает собственное место в литературе. У него в литературе, по сути, нет никакого места, это факт. Но это же среди графоманов сплошь и рядом! Полно таких непризнанных гениев, обивающих пороги редакций. И ничего, никто за пистолет не хватается! — Она резко встала, сделала несколько шагов по комнате. — И пистолет он где взял? Вот что главное! Откуда у него, человека с диагнозом, под наблюдением, только что из спецучреждения, оружие, откуда? Пошел в парк по грибы, и под кустом нашёл?

Тритьяков поднял ладонь, жестом прося терпения. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькнуло что-то — усталое понимание или предвкушение сложного разъяснения.

— Дойдем и до пистолета, Ольга Андреевна, непременно дойдем. Вы ведь интересовались, — он кивнул в сторону Надежды, — откуда у артиста ТЮЗа деньги на «Мерседес». Резонный вопрос. Теперь позвольте задать встречный: а откуда они у Владимира Семёновича?

Он выдержал паузу, огляделся. Комната замерла. Даже часы, казалось, перестали тикать.

— Нет, нет, не отвечайте, — продолжил генерал, хотя никто и не собирался отвечать. — Источники доходов Владимира Высоцкого… мы знаем. Хороши бы мы были, если бы не знали. Гастроли. Вот его главный, самый мощный источник доходов. Неофициальные, полулегальные, с концертами в ДК, на заводах, в клубах… Колоссальная популярность, аншлаги, полные залы…

Он отложил стакан, сложил руки на коленях, приняв позу рассказчика, излагающего неприятную, но необходимую правду.

— Так вот. Год назад у Владимира Семёновича… возникли разногласия. Серьезные. С организаторами его… этих самых гастролей, скажем так. Концертмахерами. По мнению организаторов — а это люди непростые, очень непростые, с весом и связями в определенных кругах — Высоцкий им задолжал. Крупную сумму. И… отказывался платить. Игнорировал напоминания. Словом, ситуация накалилась.

Надежда опять что-то черкнула в блокноте. Ольга остановилась посреди гостиной, застыв как петергофская статуя. Я просто пил боржом. Мелкими глотками. С перерывами.

— После ряда… неприятных инцидентов, угроз, убеждений, к нему и послали Андрия Сливу. За время пребывания в местах… не столь отдаленных, — Тритьяков чуть иронично подчеркнул это расхожее выражение, — он обзавелся некоторыми знакомствами. В специфических кругах. Среди тех, кто решает вопросы не через суд. Ему дали пистолет. И убедили… точнее, вложили в его больное воображение мысль, что, совершив это… требование, он станет знаменитым. Войдет в историю. Дуэль Пушкина и Дантеса, что-то в этом духе. Точнее мы не узнаем, вы, Михаил Владленович, лишили нас этой возможности. Но факт: его использовали. Как слепое орудие. И случилось то, что случилось.

Генерал тяжело вздохнул. В его голосе впервые прозвучала не просто констатация фактов, а что-то вроде укора или сожаления о нелепости ситуации.

— То есть, — подчеркнул он, глядя прямо на Ольгу, — это не из-за вас стреляли в Высоцкого. Никакой охоты на вас или ваших друзей тут не было. Наоборот. Соседство с Владимиром Семёновичем, именно оно подвергло ваши жизни реальной опасности. Вы оказались на линии огня по чистой случайности. Из-за долгов и криминальных разборок другого человека.

Ольга медленно опустилась на стул. Лицо её было пепельно-серым. Казалось, почва ушла у нее из-под ног. Её уверенность в заговоре против нас получила пробоину. Все выходило банальнее.

— И… всё? — едва слышно прошептала она.

— Почти, — кивнул Тритьяков. — Слива мёртв. Михаил Владленович в очередной раз продемонстрировал здоровые инстинкты и реакцию. Владимир Семёнович, слава богу, жив. Вы не пострадали физически. Последствия… психологические — это отдельно. Высоцкий, — генерал чуть усмехнулся, — проявил оперативность. Срочно продал свой знаменитый «Мерседес», и расплатился. С теми самыми организаторами.

— А организатор? Тот, кто послал Сливу? — резко спросила Ольга.

Тритьяков встретил её взгляд спокойно.

— Непосредственный организатор покушения… наказан. Кем? — Он слегка развел руками. — Наказан самими же концертмахерами. По их… внутренним законам. Поскольку он поставил в смертельную опасность ваши жизни. А вы — генерал сделал едва заметное ударение на «вы», — фигуры для них… абсолютно запретные. За такое — наказание одно. Суровое. И другим… наука. Так что с этой стороны, — он заключил, — вам опасаться нечего. Дело закрыто. Официально — психически больной человек совершил нападение по бредовым мотивам. Точка.

Он встал, поправил китель. Его фигура в дверном проеме казалась монолитной и окончательной, как приговор.

— Просто… — добавил он на прощание, уже в дверях, обернувшись. В его голосе вдруг прозвучала нехарактерная, почти отеческая нота предостережения. — Будьте впредь осторожнее в выборе знакомств. Держите дистанцию. Даже здесь, в Москве, под боком у Кремля, — он чуть усмехнулся сухим уголком губ, — могут водиться тигры и драконы, знаете ли… Спокойной ночи.

Дверь тихо закрылась. Щелчок замка прозвучал громче выстрела в тишине гостиной. Тиканье часов снова зазвучало отчетливо. Но теперь оно отбивало не просто секунды, а отсчет новой, тревожной эпохи в нашей жизни, где доверие стало роскошью, а соседство с гением — смертельным риском. Тень несчастного случая, о котором говорил Тритьяков, сменилась другой тенью — более широкой, бесформенной и куда более зловещей. Тенью города, где драконы были не сказкой, а повседневностью, прячущейся за фасадами благополучия. Мы сидели втроем, слушая эту тишину, и каждый понимал: что-то безвозвратно сломалось. Простота и ясность «просто аварии» казались теперь потерянным раем.