Переигровка 11 Защита Чижика

Глава 10

14 мая 1980 года, среда

Рука помощи

Тишина в кабинете заместителя председателя Шахматной федерации Адольфа Андреевича Миколчука повисла густая, тягучая, как сгущённое молоко из холодильника. Миколчук сидел за массивным столом, покрытым зеленым сукном, потертым на углах, и его пальцы нервно перебирали телеграммы, маленькие, бездушные клочки бумаги, грозившие обрушить весь его, в общем-то, нехитрый, но налаженный мирок.

«Нет», — значилось на самой верхней. От Таля. Коротко, без объяснений, как ход конем через всю доску. А вот и другие: Полугаевский сказал «нет» раньше всех, Петросян — чуть позже, но столь же недвусмысленно. Карпов прислал телеграмму пространную, слова были вежливые, обтекаемые, но суть вычитывалась ясно: «Нет». А Спасский… Спасский из своего Парижа и вовсе не удостоил ответом. Молчание — оно ведь тоже «нет», да ещё какое! Оно звенело в ушах Адольфа Андреевича громче любой телеграммы.

Надвигался скандал. В мировых масштабах — пылинка, атом, ничто. Но для отдельно взятой шахматной федерации — землетрясение вселенской силы. Грозивший не просто оргвыводами, не пометкой в личном деле. Нет, речь шла о судьбе если не шахматной федерации, то самого Миколчука. Адольф Андреевич мысленно видел уже себя — отставного, с пенсией в сто тридцать два рубля, вынужденного коротать дни в парке на скамеечке. Скучно ведь. Чертовски хочется работать!

Он поднял глаза на присутствующих. Тех, кого смог собрать здесь, в Москве. В частности, на Михаила Таля. Рижский волшебник сидел напротив, его живые глаза смотрели в никуда, будто разглядывая невидимую шахматную доску.

— Михаил Нехемьевич… — начал Адольф Андреевич, и голос его предательски дрогнул. — Это… это ваше окончательное решение? — Он знал ответ, но надеялся на чудо. На просчёт в варианте. Как в партии.

Таль медленно перевел взгляд на него. В его взгляде не было злобы, только усталая ирония и какая-то печальная твёрдость.

— Помилуйте, Адольф Андреевич, — произнес он тихо, но отчётливо. — В шахматах, как вам известно, ходы обратно не берутся. Что схожено, то схожено. Сказано — нет.

И снова эта тишина. Она заполняла комнату, давила на барабанные перепонки. Шахматы… Казалось бы, тихая, кабинетная игра. Не олимпийский вид спорта, не бег с барьерами, не метание молота. Есть, конечно, шахматные олимпиады, но это все равно что… что кабачковая икра. Олимпиады, да не те. Игра в тени больших стадионов. Но вот беда — в Спорткомитете, этой кузнице рекордов, вдруг озаботились. Решили, что и шахматы в нашей великой стране должны «себя показать самым достойным образом». Чтоб весь мир видел: спортивная жизнь у нас прекрасна во всех проявлениях. И задумали они грандиозное: превратить вообще-то рядовой традиционный турнир памяти Михаила Чигорина — в шахматное событие года! Гром среди ясного сочинского неба!

Но как? Учредить огромный призовой фонд? Соблазнить западных звезд звонким золотом? Это не наш метод. С деньгами всякий сумеет купить успех, но деньги-то у нас какие? Деньги государственные, народные, трудовые. Расходовать их нужно с умом, в интересах опять же государства, а не гроссмейстеров. Им и так хорошо живётся. И родилась гениальная в своей бюрократической изощренности идея: призовые распределить с коэффициентами! Для иностранных участников — повышающий коэффициент два. Чтоб ехали, веселились, хвалили гостеприимство. А для своих, советских гроссмейстеров — понижающий коэффициент три. Патриотизм же, сознательность! Зачем им лишние рубли? Они и так счастливы играть на благо Родины. Фигурки двигать — это не отбойным молотком уголёк рубить.

Адольф Андреевич, получая эту директиву, сначала даже не понял подвоха. Пока не сел с калькулятором. Если, допустим, первое место займет иностранец — он получит целых десять тысяч рублей! Сумма очень и очень приличная. Для чехов, поляков, восточных немцев и прочих братьев по лагерю, так и замечательная. Да и для западников хорошая. А если первым станет наш, советский гроссмейстер, он получит только полторы тысячи.

Серьезно? — спросил тогда Адольф Андреевич у начальника отдела международных связей Спорткомитета. Тот удивился:

— Вам мало полутора тысяч?

— Не мне мало, а гроссмейстеру. Ведь полторы тысячи — только за первое место! А за пятое, к примеру, выйдет и вовсе триста рублей. За девятое — пятьдесят. Хватит на хороший ужин в ресторане, и только.

— А пусть не занимают девятое место! — парировал начальник, улыбаясь своей находчивости.

Гроссмейстеры не возрадовались. Те гроссмейстеры, кого планировали пригласить. Они были людьми, воспитанными в уважении к власти, но арифметику знали. И чувство собственного достоинства у них тоже имелось. Их возмущение было тихим, сдержанным, но твёрдым, как победит. Мы не займём девятое место. Мы никакое не займём, сказали они.

— Но вы же советские люди! — взывал к главному аргументу Миколчук, уже почти отчаявшись. — Патриоты! Разве в деньгах счастье?

— Мы советские, — соглашались гроссмейстеры, глядя куда-то мимо него. — Безусловно.

— Вам что, мало славы? Чести представлять страну? Одно то, что вы будете жить три недели в гостинице «Жемчужина» на полном пансионе! Лето! Солнце! Воздух! Море! Разве это не счастье? Разве это не награда? — Адольф Андреевич развел руками, изображая щедрость морских даров.

— Море — это хорошо, — заметил кто-то из угла. Голос звучал устало.

— Значит, согласны? — оживился было Миколчук, ухватившись за соломинку.

— Значит, нет, — твердо сказал Таль. — У нас матчи претендентов на носу. Нам нужно готовиться. Это наш долг. Наша главная задача. Извините.

Вот такой разговор. Другого и ожидать было трудно. И Адольф Андреевич, по большому счету, их понимал. Пятьдесят рублей? Даже триста? Но ему скомандовали свыше. Приказы Спорткомитета не обсуждаются. Их исполняют. А не можете — ступайте на пенсию.

Конечно, в необъятном Советском Союзе шахматистов — пруд пруди. Найдутся другие. Даже и гроссмейстеры, а уж мастеров у нас море разливанное. Для них участие в таком турнире — честь неслыханная! За счастье сочтут даже пятьдесят рублей получить, тем более, в «Жемчужине». Но одно дело — блистательные, узнаваемые во всем мире Карпов, Таль, Петросян, Спасский… И совсем другое — Иванов, Петров и Сидоров. Они, возможно, и таланты, но пока без поклонников. Интерес не тот. Градус события падает, как в разбавленном пиве. Не впечатлят Иванов, Петров и Сидоров мировую шахматную общественность. Не затмят они Фишера, которого, разумеется, тоже не будет. Турнир рискует превратиться в провинциальные посиделки при полном равнодушии прессы. А это — провал. Провал директивы Спорткомитета. И тогда… тогда опять маячит пенсия.

Пора. Пора протянуть Миколчуку руку помощи.

— Товарищи… — начал я заготовленную речь — Мне… мне понятны мотивы наших многоуважаемых гроссмейстеров. Матчи претендентов — это святое! Очень и очень ответственное дело. Здесь затронуты не только ваши личные амбиции, здесь, товарищи, речь идёт о спортивной чести великой советской державы! О престиже! — Я сделал паузу для значимости. — И потому… потому как бы ни привлекали сочинские пляжи, как бы ни манил ласковый шепот Чёрного моря… сознательный человек, настоящий патриот, не только может, но и должен отказаться от этой заманчивой перспективы провести три недели на море. Увы! — повторил я с драматическим вздохом. — Общественные интересы, государственные задачи — всегда и неизмеримо выше личных удобств и… — я чуть не сказал «денег», но вовремя поправился, — … и сиюминутных радостей! Высшая сознательность требует жертв!

Я закончил. В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Таль смотрел на меня, сдерживая усмешку. Отказ от участия простят, усмешку — нет.

— Я… — сказал я уже тише, но с подчеркнутой скромностью, опуская глаза, — я, конечно, это другое дело. Совсем. Мне… мне не нужно участвовать в матчах претендентов..И потому я… — я сделал паузу, вкладывая в голос нотки трогательной наивности. — Я ведь ни разу не был в Сочи. В Ялте был, На Куршской косе тоже был, вот вместе с Тиграном Вартановичем довелось отдохнуть. А в Сочи… не был. То есть был, но в самом детском возрасте, с родителями. Помню смутно: пальмы, море… да и то не уверен, на самом деле был, или во сне. Так что для меня… Нет, и для меня это будет не отдых, а прежде всего — ответственная работа. Возможность внести свой скромный вклад в успех мероприятия государственной важности. А Сочи — это награда.

Я умолк. Мое заявление повисло в воздухе. Адольф Андреевич Миколчук медленно, очень медленно поднялся из-за стола. В его глазах, ещё недавно полных отчаяния, зажглась крошечная, дрожащая искорка надежды. Он смотрел на меня, как на неожиданного спасителя. Проблема, конечно, не решалась кардинально. Но — турнир с чемпионом мира — это как медный перстень с настоящим бриллиантом. Крупным бриллиантом! Узнав о моем участии, другие сами подтянутся: сыграть в одном турнире с чемпионом дорогого стоит. Это сильный козырь, который можно выложить в Спорткомитете: мы приняли меры! Убедили Чижика! Настоящего патриота!

Ну, что-то в этом роде.

— Да… — прошептал он хрипло. — Да, конечно… Очень сознательно, товарищ… — Он запнулся, волнуется. — Очень сознательно.

— Вот и отлично, — сумел сказать Таль серьёзно.

Остальные промолчали.

— Что ж, считаю совещание закрытым, — подвел черту Адольф Андреевич Миколчук голосом, в котором слышалась усталость долгого дня, разбавленная казенной важностью, как сметана к закрытию магазина.

И все, точно подхваченные невидимым, но неумолимым потоком, неспешно, с тихим шорохом стульев и приглушенным перешептыванием, разошлись. Все, кроме меня. И, разумеется, кроме самого хозяина кабинета, Адольфа Андреевича, который остался сидеть за своим широким, слегка потертым по краям столом, заваленным папками с надписями «Срочно», «На утверждение», «К докладу», и прочие.

Когда за последним из гроссмейстеров — а последним, с видом человека, забывшего что-то весьма важное, но не решающегося вернуться, оказался сам Полугаевский — тихо щелкнула и закрылась дверь, наступила тишина. Миколчук откинулся на спинку кресла, и оно жалобно скрипнуло, нарушая молчание, словно старый пес, потягивающийся у ног хозяина. Он снял очки, протёр переносицу, оставив на ней красноватый след, и взглянул на меня усталыми, слегка покрасневшими глазами.

— Я, конечно, рад, Михаил Владленович, — начал он, голос его звучал глухо, как будто доносился из-за ваты. Он взял паузу, долгую, мучительную, в течение которой его взгляд блуждал по стенам, увешанным портретами чемпионов разных лет, по книжным полкам, где томились уставы, положения и отчеты, и, конечно, обязательные синие томики. В углу стоял шахматный столик с фигурами, которыми играли Таль и Ботвинник в матче-реванше шестьдесят первого года.

— Но… — наконец выдохнул он, и это «но» повисло в воздухе, как вопрос о повышении оклада врачам и учителям. Который год всё висит и висит. Ни вверх, ни вниз.

— Но? — подал я реплику, стараясь, чтобы мой голос звучал легко и непринужденно. Я знал это «но». Оно было предсказуемо, как нормальный летний дождь.

— Но у вас, вероятно, есть свои резоны, не так ли? — спросил Миколчук, вновь надевая очки. Его взгляд за стеклами стал пристальным, изучающим, как у бухгалтера, проверяющего сомнительную смету. В этом взгляде читалась вся его жизнь — жизнь человека, прошедшего долгий путь до начальника отдела шахмат Спорткомитета СССР, человека, научившегося виртуозно обходить острые углы и гасить любые искры недовольства до того, как они разгорятся в пламя.

— Не только резоны, но и условия, Адольф Андреевич, — подтвердил я его невысказанную догадку.

— Надеюсь, они не выходят за пределы возможного, — вздохнул Миколчук, и в его вздохе было столько обреченности, будто я попросил у него новый роман братьев Стругацких, изданный «Посевом». Он потянулся к коробке «Казбека», замер, вспомнив, наверное, о врачебных запретах, и лишь потер пальцами край стола.

— И я надеюсь, — с оптимизмом произнес я, разводя руками, словно обнимая невидимые горизонты светлого будущего советского шахматного спорта.

— Итак? — спросил он, сжав губы в тонкую ниточку. Его пальцы нервно перебирали край папки с грифом «ДСП».

— Итак, — начал я, вставая и делая пару шагов к окну, за которым медленно гасли огни большого города, погружаясь в сизую вечернюю мглу.

— Во-первых, следует пересмотреть положение о коэффициентах при начислении призовых. Коренным образом. Нынешняя система… — я обернулся к нему, — она, Адольф Андреевич, мягко говоря, не способствует укреплению международного авторитета. Советские и зарубежные участники должны быть в равных условиях. Без всяких там «но» и «если». Принцип спортивного равенства, товарищ Миколчук.

— Это… — он помедлил, поскреб ногтем по этикетке папки, оставляя белую царапину на темно-зеленом коленкоре, — … это, я думаю, возможно. В принципе. Надо будет посоветоваться с планово-финансовым отделом… Составить служебную записку… Голос его увяз в трясине бюрократических процедур

— Не сомневайтесь, — уверил я его, и поднял взгляд к потолку.

Миколчук посмотрел вслед за мной. Потолок как потолок. Можно бы и обновить побелку, но в целом вполне пристойно.

— Далее, — продолжил я, переведя взгляд с потолка на хозяина кабинета. — Далее, уверен, вы как человек опытный и проницательный, прекрасно понимаете, что чемпион мира, действующий чемпион мира — это особая статья.

— В каком смысле особая? — насторожился Миколчук. Его рука инстинктивно потянулась к телефонному аппарату.

— Во многих, Адольф Андреевич. Во многих смыслах. В том числе, — я сделал едва заметную паузу, давая словам набрать вес, — и статья расходов особая.

— В какой же сумме это выражается? — спросил он, и голос его слегка дрогнул, предчувствуя недоброе. Он уже мысленно листал сметы, представляя недовольные лица в бухгалтерии и вышестоящих инстанциях.

— Мое условие, — произнес я четко, глядя ему прямо в толстые стекла очков, — очень простое: «Волга, Газ-24».

— Автомобиль? — вырвалось у Миколчука. Его лицо выразило целую гамму чувств, сменявших друг друга с калейдоскопической быстротой: искреннее, почти детское изумление, затем возмущение, и, наконец, леденящий ужас. Он даже отодвинулся в кресле, словно я положил на стол гадюку. — Автомобиль⁈ Да вы… Михаил Владленович!

— Нет, пылесос, — невозмутимо парировал я, позволив себе легкую, чуть язвительную улыбку. — Конечно, автомобиль, Адольф Андреевич. И не просто автомобиль. Обязательно в экспортном исполнении. Обязательно белого цвета. Белого, как совесть истинного коммуниста. И обязательно с вручением сразу, по окончании турнира. Прямо на закрытии. Под аплодисменты.

Я представил себе этот момент: вспышки фотокамер, завистливые взгляды коллег.

— Но у меня… — Миколчук закашлялся, смахнул невидимую пылинку со стола, его пальцы барабанили нервную дробь. — Но…у нас нет такой возможности! Автомобиль… да ещё «Волгу»… да ещё экспортную… Михаил Владленович, вы же понимаете! Это же не тренировочный костюм!

— Тренировочный костюм, кстати, тоже не помешает. Олимпийский. Но на костюме не настаиваю. А насчет автомобиля обратитесь к Павлову, — спокойно предложил я, как будто советовал диету для похудания. — К Сергею Павловичу. Не откладывайте, прямо сегодня. Вот я уйду, а вы сразу позвоните.

Я сделал паузу, давая время на совету укорениться в его сознании. — Учтите, Адольф Андреевич, это не лично мне приз. Ни в коем случае. Это приз победителю турнира. По самому что ни на есть спортивному принципу. Кто победит, тот и получит ключи от машины. Честно, открыто.

— Позвонить? — переспросил Миколчук с сомнением. — Сергею Павловичу? Да он… Он же скажет…

— Обязательно позвоните, Адольф Андреевич, — повторил я, уже двигаясь к двери, чувствуя, что пора уходить, оставив зерно сомнения прорастать в этой благодатной почве бюрократического страха и надежды. — Попытка не пытка, как говорится. А в данном случае, совсем наоборот. Это же шанс! Может, и обойдётся, а?

Я остановился у двери, взялся за ручку.

— И знаете что? — добавил я, обернувшись к нему. — Всё будет хорошо. Позвоните, и жизнь ваша, Адольф Андреевич, тотчас же заиграет новыми, самыми что ни на есть яркими красками! Уверяю вас.

Я вышел, тихо прикрыв за собой дверь. Оставив Адольфа Андреевича Миколчука сидеть в его кабинете с высоким потолком. Сидеть перед черным, немым телефоном, который вдруг стал казаться ему невероятно тяжелым и страшным, как вход в пещеру неизвестного, но грозного будущего.

Я знал, что «Волга», именно такая, в Спорткомитете была. Точнее, не сама «Волга», а ордер на неё.

Ещё в прошлом году ее заказали для меня. Как награду за то, что я отстоял звание чемпиона мира. Но потом решили, что и гонорар, и автомобиль — это жирно будет. К тому же у меня уже есть одна «Волга». И решили машину заиграть. То есть поощрить кого-то другого. Не пропадать же ценному призу. Ценный приз — ценному человеку, да. Об этом мне рассказал Тритьяков. Павлова пока трогать не хотели, перед Олимпиадой Павлова менять не стоило. Но намекнуть можно.

Вот я и намекну. Через Миколчука. Заодно и Адольф Андреевич взбодрится. И, как возможный приз, «Волга» очень привлекательна. И для советских шахматистов, и для зарубежных.

Для меня тоже.