Переигровка 11 Защита Чижика

Глава 1

Предуведомление

Автор в очередной раз напоминает: он сочинитель. Фантаст. Данное произведение тоже выдумка, как выдумка сама альтернативная история. И потому известные лица, которые встретятся читателю, не имеют ничего общего с реально существовавшими и существующими персонами, несмотря на совпадающие фамилии, имена и отчества.

Неправда это всё, в общем.

23 апреля 1980 года, среда

Не перевернуть ли пластинку?

В солнечных лучах, пробивавшимся сквозь полуприкрытые жалюзи, опасливо кружили пылинки, не решаясь опуститься на поверхность в присутствии важного пациента, полковника Гришповецкого. Или дело в восходящих потоках? Электростатике?

— У меня для вас три новости, Михаил Михайлович, — произнёс я, медленно разглаживая листок с результатами анализов. — Две хорошие, а одна… не очень.

Полковник резко подался вперёд, его ладони сжались в кулаки, суставы побелели от напряжения.

— Начните с хороших, — сказал он глуховатым голосом.

Я наблюдал за ним внимательно, истина в деталях. Он волновался. На висках, несмотря на отсутствие жары, выступили мелкие капли пота. Зрачки, расширенные даже в ярком свете, выдавали страх. Пальцы его то сжимались, то разжимались, будто пытаясь ухватиться за что-то незримое, что могло бы спасти его от неминуемого удара судьбы.

— Сифилиса у вас нет, — наконец объявил я, слегка растягивая слова, чтобы дать ему время осознать сказанное.

— Нет? — он будто не поверил своим ушам.

— И не было, — подтвердил я.

— Но как же… Мне же сказали…

— Бывает, — пожал я плечами, прикидывая, как лучше объяснить ему медицинскую подоплеку.

Полковник прибыл в Ливию три недели назад. Сначала всё казалось незначительным — маленькие язвочки на предплечьях, которые он списал на укусы насекомых. Перед Ливией он побывал в одной южной стране, где москиты и прочая нечисть не давали покоя даже самым стойким. Ночью, во сне, он расчёсывал зудящие ранки, и они, естественно, не заживали. Такова была его версия.

Но шли дни, а язвы не только не исчезали — они росли, расползались, как плесень по сырой стене. И тогда он обратился в госпиталь. Советский, разумеется. Там его обследовали, взяли анализы, и — внимание, внимание! — реакция Вассермана дала положительный результат. Резкоположительный. Четыре креста. Диагноз прозвучал как приговор: сифилис.

У советского полковника не может быть сифилиса! Это противоречит не только уставу, но и самому духу времени. Нет, конечно, его бы не расстреляли, не отправили в лагеря — за это никогда не расстреливали, даже тридцать лет назад. Но для карьеры подобный диагноз крайне нехорош. Облико морале, понимаете ли. Заразиться сифилисом, да ещё за границей! Что это он себе позволяет!

Нынешнее назначение в Ливию для полковника было ступенькой, трамплином к новым высотам, он положил немало сил, чтобы добиться этого назначения, и возвращаться в Союз с позорным диагнозом не хотелось. Очень не хотелось.

И тогда добрые люди подсказали ему: есть диагностический центр «Космос». Обратись, может, и помогут. Многим помогали.

И вот он сидит передо мной, весь — ожидание, весь — надежда.

— Вы страдаете тропической болезнью, — продолжал я. — Имя ей фрамбезия. Болезнь серьёзная, но, на ваше счастье, далеко зайти не успела. Вы вовремя обратились. Почти вовремя.

— Ага… — Полковник с трудом проглотил слюну, его глаза метались по комнате в поисках подтверждения моим словам. Тайный сигнал барабанщика, знак четырех, что-нибудь доказательное.

— Где были в предшествующей командировке? — спросил я. — Африка, Юго-Восточная Азия, Центральная Америка?

— Африка, — коротко бросил он. — Рядом с экватором.

— Вот там она вас и подстерегла, — кивнул я. — Фрамбезия. Подстерегла и напрыгнула.

— Но как?

— Очень просто. Достаточно прикосновения к язве больного. В трамвае — есть там трамваи? Или в автобусе. Или просто в толпе кто-то задел. В бронетранспортёре, наконец. Вариантов — море.

— И что мне теперь делать? — спросил он, и в его голосе звучала нерешительность. — Где лечиться?

— Лечиться можно везде, где знают, как бороться с фрамбезией. Хотя бы и здесь. В «Космосе».

— Что для этого нужно?

— Ничего сверхъестественного. У вас есть аллергия на лекарства?

— Нет.

— На еду? На одеколон? На траву? Вообще на что-нибудь?

— Нет, никогда не замечал. А я человек приметливый.

— Это хорошо, — констатировал я. — Теперь примечайте, не появились ли такие же язвочки у тех, с кем вы контактировали.

— В каком смысле — контактировал?

— В самом прямом. Если увидите — направляйте сюда. Впрочем, я сам сообщу о вашем случае в госпиталь. Пусть будут начеку.

Полковник медленно выдохнул, обретая полковничью уверенность.

— Так вы говорите, сифилиса нет?

— Нет.

— И фрамбезия… это лечится?

— Лечится.

— А нельзя… — начал он, запнулся и продолжил, — Нельзя ли не сообщать в госпиталь?

Я посмотрел на него внимательно, оценивая вопрос. Чего он боится? Или просто не понимает?

— Вы хотите, чтобы в нашем советском госпитале продолжали считать, что у полковника Гришповецкого Михаила Михайловича сифилис? — спросил я, чуть наклоняясь вперёд. — В самом деле хотите?

Он сжал губы, его взгляд метнулся в сторону, будто ища поддержки у портрета Пирогова висевшего на стене.

— Э… Нет, не хочу.

— Узнав, что у вас фрамбезия, они почитают справочники и поймут, что это невенерическая болезнь, — продолжал я спокойно. — Со всяким может случиться. Никакого ущерба для морального облика.

— Я понял, понял, — пробормотал он, но в его глазах всё ещё читалось сомнение.

— Это лишь одна из причин, — добавил я, откидываясь на спинку кресла. — Вторая — фрамбезия болезнь инфекционная, и хотя шанс, что ваши сослуживцы заразились от вас, невелик, он существует. Поэтому некоторое время они должны быть под наблюдением. А кто их будет наблюдать? Госпиталь и будет.

— А вы? — вдруг оживился полковник. — А вы не можете?

— И это третья причина, — продолжил я. — Счёт за консультацию и лечение полковника Гришповецкого мы выставим госпиталю, согласно утверждённого порядка. Но вряд ли госпиталь захочет оплачивать наши осмотры десятков людей — у него просто не хватит денег.

Полковник задумался. Его пальцы снова задвигались, теперь уже перебирая невидимые бумаги.

— А много… Много это — счёт? — спросил он наконец, стараясь говорить небрежно, но в голосе проскользнуло напряжение.

— Вам лично волноваться не о чем, я же сказал — оплачивать будет госпиталь.

— А всё-таки? — настаивал он. Полковник привык, что ему всё выкладывали как на духу.

Я вздохнул.

— Во многом знании многие печали. Скажу лишь, что достаточно. Можете, конечно, вернуться в Союз. Там вас будут месяц лечить в стационаре, и ещё два — амбулаторно. Выйдет в итоге куда дороже, но когда платит государство, кто считает?

— Месяц… и ещё два месяца? — он побледнел.

— И пять лет диспансерного учёта, — добавил я. — С наблюдением венеролога, терапевта, офтальмолога и невропатолога.

— А здесь?

— Здесь Ливия, — развёл я руками. — Здесь государство такого позволить себе не может — содержать в общем-то трудоспособного человека месяц или два. Потому разрешены к применению рекомендации европейских стран, в данном случае — французские. Французам эта болезнь известна хорошо, у них в прошлом было много колоний по всему миру. Не беспокойтесь, французские методы не менее эффективны, нежели наши, советские.

Полковник задумался, его взгляд устремился куда-то вдаль, за стены кабинета, будто он взвешивал все «за» и «против». Наконец он твёрдо кивнул.

— Тогда… Тогда я согласен. Лечите по-французски.

Я нажал кнопочку вызова. Через мгновение вошёл Никодим, наш фельдшер, высокий, сухопарый мужчина с невозмутимым лицом. Надеть плащ с капюшоном, дать в руки косу… Нет, в другой раз.

Я протянул Никодиму листок с назначениями.

— Пройдёмте в процедурный кабинет, товарищ полковник, — вежливо сказал Никодим, жестом указывая на дверь.

Гришповецкий встал, выпрямился и, слегка прихрамывая (от волнения, или от былых ран — кто знает?), последовал за фельдшером.

Через десять минут он вернулся. Лицо его выражало лёгкое недоумение.

— Сделано, — сказал он, но остался стоять посреди кабинета. — Когда на следующий укол?

— Лечение завершено, — ответил я.

— Что? — он широко раскрыл глаза. — Так просто?

— За этим «просто» стоят десятилетия научных исследований и наилучшее французское лекарство, — ответил я. — Со стороны, понятно, всё просто. Укол, и гуляй дальше.

— Значит, я здоров?

— Вы на пути к выздоровлению. Лекарство будет действовать месяц. Весь этот срок не советую употреблять спиртное.

— Я не употребляю, — сказал полковник.

И соврал.

Я лишь кивнул, не став комментировать.

— Вот и славно. Теперь новость не очень хорошая.

— А, да, — он хмыкнул. — Я и забыл. Что же нехорошего меня ждёт?

— Вы излечитесь. Это несомненно. Но реакция Вассермана останется положительной надолго, возможно, на всю жизнь. Такая уж это болезнь, фрамбезия. Её вызывает бледная спирохета, очень близкая родственница спирохеты сифилитической. Реакция Вассермана, да и другие анализы, различить их неспособны.

Полковник замер. Его лицо закаменело, в глазах мелькнула тень разочарования.

— Значит… — начал он, но слова застряли в горле.

— Значит, в медицинской карточке навсегда останется отметка, — закончил я за него. — Но только отметка, Михаил Михайлович. Ничего более.

Он глубоко вздохнул, затем неожиданно рассмеялся — коротко, по-солдатски.

— Ну что ж… С отметкой я жить научусь. Главное — чтобы без последствий.

— Без последствий, — подтвердил я.

— Но лечение… лечение разве не убьёт все эти… спирохеты? — спросил он, делая паузу перед последним словом, будто оно было ему неприятно.

Я откинулся на спинку кожаного кресла, которое недавно привезли из Италии, больших денег стоило, и объяснил:

— Убивает прямо сейчас, во время нашего разговора. — Мой взгляд упал на напольные часы, восемнадцатый век — подарок одного арабского шейха. — День или два вы будете чувствовать недомогание, температура может подняться, не волнуйтесь — это внутри вас массово гибнут злые микробы.

Полковник нахмурился. Его взгляд скользнул по стенам, увешанным дипломами на разных языках, остановился на фотографии, где я стоял рядом с Каддафи.

— Однако есть большое «но», — продолжал я, доставая из ящика стола толстую папку с немецкими надписями. — Реакция Вассермана, как и остальные реакции, применяющиеся в Советском Союзе, определяет не сами спирохеты, а ответ на них организма. Антитела, говоря медицинскими терминами.

Я открыл папку, показал ему графики и схемы, которые вряд ли мог понять неспециалист, но которые производили нужное впечатление.

— И эти антитела организм будет производить долго. — Я закрыл папку с выразительным хлопком. — Как пример, возьмём войну — она давно закончилась, но по-прежнему армии существуют, никто их не распускает. Антитела — это ваша личная армия.

Полковник хмыкнул, но в его глазах читалось понимание. Он был военным, эта аналогия ему понравилась.

— Вы не тревожьтесь, — добавил я, доставая бланк с печатью, — в госпитале с нашей подачи сделают соответствующую запись, вам дадут заключение, и при дальнейших обследованиях, возможных и даже неизбежных в жизни, вы будете говорить, что во время командировки в южные страны перенесли фрамбезию. Говорить, и предъявлять заключение. — Я показал ему печать с арабской вязью. — С печатью. Круглой.

— А вот чтобы совсем, чтобы без реакции Вассермана? — спросил он, и в его голосе прозвучала последняя надежда.

Я покачал головой, с сожалением глядя на этого крепкого мужчину, чья карьера теперь будет омрачена медицинской пометкой. Вассерман? Может, и так, но нам нужен человек без пятнышка!

— Этого современная медицина не может.

Полковник вздохнул.

— Того не можете, этого не можете… Плохо, — дал оценку состоянию дел полковник Гришповецкий.

Я усмехнулся, глядя, как солнечный луч преломляется в хрустальном графине с сахарской водой.

— Не то слово, полковник. Просто ужас какой-то.

У Михаила Михайловича дёрнулась щека. Левая. Просто полковником его могут называть генералы, а для доктора он товарищ полковник, в крайнем случае — Михаил Михайлович.

— И ещё, Михаил Михайлович, — подсластил пилюльку я, доставая из ящика рецептурный бланк, — на язвочки будете наносить лечебную пенку. Препарат купите в любой аптеке, не берите на рынке. — Я сделал паузу, аккуратно выписывая средство. Врачебный почерк — это не про меня. — На рынке, конечно, дешевле, но нет уверенности, что его хранили правильно. — И я протянул полковнику рецепт.

Тот взял бумагу, изучающе посмотрел на неё, затем на меня.

— А вы… Вы не можете дать мне эту… эту пенку с собой? — спросил он, и в его голосе зазвучали начальнические нотки.

Я приподнял брови, делая вид, что не понимаю.

— С чего бы это вдруг? — спросил удивлённо, указывая рукой в сторону окна. — Ближайшая аптека в минуте езды, за углом.

Полковник нахмурился, его пальцы сжали рецепт так, что бумага затрещала.

— Нам, военным, положено бесплатно, — жестко сказал он, и в его голосе зазвучали стальные нотки.

— И вы, безусловно, это заслужили, — подтвердил я, убирая со стола папку с документами.

— Тогда где я могу получить это… эту пенку? — смягчаясь, спросил полковник, разглаживая помятый рецепт.

Я задумался, постукивая карандашом по столу.

— Вероятно, в госпитале. Если она у них имеется. — Я посмотрел ему прямо в глаза. — Пенка тоже французская, её в Союзе нет, а госпиталь в валюте ограничен.

— А вы разве не… — начал он, но я перебил:

— Мы не. Мы не госпиталь. «Космос» вообще не государственное учреждение.

Полковник наклонился вперёд, его глаза сузились.

— А какое же?

Я улыбнулся, доставая из ящика небольшую книгу в зелёной обложке.

— Это Ливия, полковник. Здесь другие порядки. И хотя пенки я вам не дам, но дам то, что куда нужнее пенки.

— Да? — загорелся полковник, его взгляд переключился на книгу.

— Да, — и я пододвинул к нему книжицу. — Это знаменитая «Зелёная книга». Перевод мой. Изучите её, не формально, а до дыр, и вы многое поймёте в местной жизни.

Я сделал паузу, наблюдая, как он берёт книгу в руки, ощупывает переплёт.

— Полковник этот перевод одобрил, — добавил я как бы невзначай.

Полковник Гришповецкий поднял глаза:

— Какой полковник?

Я улыбнулся немного злорадно, указывая на фотографию на стене:

— Муаммар Каддафи, разумеется.

— Каддафи? — в его голосе прозвучало неподдельное удивление.

— Да, Михаил Михайлович. Полковник Муаммар Каддафи. — Я встал, давая понять, что консультация подходит к концу. — Вы почитайте, почитайте.

Полковник встал, пряча книгу в сумку-плашет. Его лицо выражало смесь облегчения и нового любопытства. Он кивнул мне, и направился к двери. Я проводил его взглядом, зная, что теперь Гришповецкий будет смотреть на Ливию другими глазами. И на меня тоже.

Полковник ушёл в задумчивости, шагая медленно, словно вязнул в песке, который здесь, в Ливии, был повсюду — и под ногами, и в воздухе, и даже в мыслях, если долго не отряхиваться. Ну да, наших, советских, в этой стране сейчас почти двадцать тысяч гражданских, да ещё пять тысяч военных — цифры, которые вроде бы и невелики для Союза, но здесь, на этой раскалённой земле, они обретали вес. Трудно за всеми уследить, особенно когда каждый считает себя центром вселенной. До медицины у полковника очередь пока не дошла, но теперь дойдёт, непременно дойдёт.

Устал я. Нет, скорее утомился, это точнее передаёт состояние, когда не только тело просит покоя, но и душа. Местный больной, ливиец, приходит к врачу с надеждой и смирением, словно заранее готов принять любой исход. Всё по воле Аллаха! Больной из Союза — совсем другое дело. Он входит с уверенностью, что все ему обязаны, он же гегемон, строитель коммунизма! К своему врачу, к советскому, он предъявляет требования, словно тот должен не лечить, а исполнять его капризы. К иностранному специалисту он и не обратится — денег жалко. Он же со школы знает, что медицина за рубежом — это бизнес, что за всё нужно платить, и платить много. Но у нас-то всё бесплатно!

Приходится вразумлять — спокойно, без резких движений, как ребёнка, который ещё не понимает, что мир устроен сложнее, чем ему объясняли в школе. Он же не виноват в своей простоте. Выученной простоте, да.

Пора перевернуть пластинку на другую сторону. Попахал полгода медицинскую пашню — пора писать стихи. Коллектив «Космоса» сложился и притёрся, это главное. Мы его, конечно, без пригляда не оставим, коллектив, но думаю, они без нас работать будут столь же ответственно, как с нами. Даже лучше.

Мы — это я, Надежда и Ольга. Девочки неделю назад как вернулись в Москву. Комсомольские дела, подготовка к Олимпиаде по всем направлениям. Впрочем, рейсы сейчас каждый день, и долететь из Москвы в Триполи не сложнее, чем из той же Москвы добраться до Чернозёмска на поезде. Только «Ту-154» быстрее. Так что время от времени, раз в месяц, или около того, будут прилетать. На помощь. Если вдруг потребуется, я тоже прилечу на ливийский берег. Но сначала улечу: надвигается жара. А в Москве — самое милое время Я думал продержаться до середины мая, но вижу, что лучше выйти на демонстрацию там, в Москве. Или даже в Чернозёмске. Соскучился, да. И больные начинают раздражать, а это никуда не годится.

Да и вообще — «Космос» — это лишь один из моих проектов. Я вовсе не собираюсь посвятить ему всю жизнь. Как там у поэта? «Дай-ка я на память у дороги вишню посажу».Посадил, полил, поставил загородочку, и пошёл дальше.

Я отправился в душевую. Разделся, ощутив на плечах тяжесть дня, и встал под прохладные струи воды. Нужно смыть не только пот и пыль, но и усталость, и чужие мысли, которые, как песок, въедались в кожу. Вода уносила всё это в сливное отверстие, и на мгновение казалось, что можно начать заново.

Переоделся. На приёме я ношу европейскую одежду — строгий, но лёгкий костюм, а поверх, разумеется, белый халат, символ профессии. Но в быту предпочитаю одеваться так, как одеваются ливийцы: длинная рубаха-галабея, на голове куфия, закреплённая чёрным икалем. Очень удобно, когда привыкнешь. Особенно летом, когда солнце превращает каждый выход на улицу в испытание. Сейчас всего лишь апрель, но днём столбик термометра уверенно держится под тридцать градусов. А что будет в июле?

Вышел во дворик.

«Космос» строили ливийцы, по ливийскому же проекту. Правда, на мои деньги. Я думал как? Я думал так: никакого стекла и бетона, которыми так увлекаются в Союзе. Зачем сначала напускать солнце в помещение, а потом тратить немалые средства на его охлаждение? Ливийцы знали секреты, передававшиеся из поколения в поколение: они строили с умом. Чтобы здание сохраняло прохладу, создавало её, дарило её тем, кто находился внутри. Толстые стены, высокие потолки, узкие окна — всё это работало лучше любого кондиционера. И бесплатно.

Фонтанчик успокаивающе журчал в центре дворика, в воде плавали золотые караси, а широкий навес давал густую тень — великое благо в этой стране. Что ещё нужно человеку в рабочий полдень? Покой, тишина, лёгкий ветерок, несущий аромат цветущих где-то вдали акаций…

Работаем мы без фанатизма, по принципу «лучше меньше, да лучше». Три часа до полудня, затем перерыв, и ещё три часа после. Если трудиться больше — резко возрастает вероятность ошибки, а цена неверного решения в медицине куда выше, чем в торговле или земледелии. Тем более здесь, за рубежом, где каждый из нас — не просто врач или инженер, а представитель страны победившего социализма.

Под навесом собрались «космонавты» — так мы в шутку называем себя, сотрудников «Космоса». Собрались все, семеро смелых.

Намаз? Нет, мы — посланники страны Советов, комсомольцы, а значит, атеисты. Хотя, если разобраться, Конституция СССР гарантирует свободу совести, право исповедовать любую религию, или не исповедовать никакой. Так что, если кто-то и склонялся в молитве, это было его личным делом. Атеисты же могли считать это производственной гимнастикой — растяжка, наклоны, концентрация… Но помните слова пророка: «Кто молится четыре ракаата до зухра и четыре после, того не коснётся Огонь».

Гореть заживо — никакого удовольствия.

Я это знаю наверное.