Ювелиръ. 1808. Саламандра

Глава 5

Два месяца. Долгие, сплетенные из боли, слабости и злого, упрямого желания выжить. За это время моя спальня-тюрьма постепенно преобразилась. Из нее выветрился запах лекарств, уступив место успокаивающему аромату сандала и воска от догорающих свечей. Опираясь на тяжелую трость, я мог сделать уже несколько шагов по комнате. Каждый такой шаг — маленькая победа, отвоеванная у собственного тела.

За окном выл последний злобный оскал уходящей зимы — яростная апрельская метель. Но здесь, в полумраке комнаты, царили тепло и покой. Утопая в горе подушек, я полулежал в постели, пока Элен, положив голову мне на плечо, лениво обводила пальцем контуры затянувшихся, но все еще багровых шрамов на моей груди. От ее невесомых прикосновений по коже бежали мурашки. Мы тихо переговаривались, будто заговорщики в своем штабе, делясь последними новостями.

— Твой план сработал, — прошептала она, ее дыхание коснулось моей шеи. — Даже слишком хорошо. Воронцов доволен. Весь Петербург теперь только и судачит о твоем помешательстве.

Я усмехнулся.

— И что же плетут в свете?

— О, самое разное, — в ее голосе зазвенели смешинки. — Княгиня Мещерская клялась вчера у Кочубеев, что видела, как ты пытался запустить в небо медного змея с привязанными к нему лягушками. А граф Завадовский божится, что ты скупил всю селитру в городе и собираешься выпарить воду из Фонтанки в поисках философского камня. Наш купец Сытин успокоился окончательно. Решил, что его враг сам себя извел, и взялся за свои темные делишки.

— Вот и славно, — я провел рукой по ее волосам, вдыхая их тонкий аромат. — Пусть считает меня безобидным сумасшедшим. Это на руку.

— Не все так считают, — она на мгновение посерьезнела. — Дюваль не поверил.

Я напрягся. Этот французский павлин оказался хитрее, чем можно было ожидать. Профессионал, чью интуицию нельзя сбрасывать со счетов.

— Он слишком хорошо знает мир камней и металла, — продолжала Элен. — Не верит, что гений, создавший печать для Государя, мог так внезапно тронуться умом. Он уверен, что это какая-то хитрая игра. И он начал действовать.

— Что, строчит кляузы в Управу?

— Хуже, — она подняла голову, и в ее глазах заплясали отблески каминного пламени. — Он пытается тебя превзойти. Мои люди доносят, что он ведет себя очень странно. Нанял двух лучших рисовальщиков из Академии художеств. Заказал через своих знакомцев в Париже и Женеве все доступные книги по механике и теории орнаментов. Он заперся в своей мастерской и готовит что-то. Какое-то собственное творение, которое, по его замыслу, должно затмить славу «Саламандры».

Вот как… Так это же хорошо. Лучше в профессиональном плане толкаться локтями, чем убийц нанимать. Такой ход был намного лучше. Француз решил победить моим же оружием. Что ж, это обещает быть интересным состязанием.

Элен, заметив мою задумчивость, мягко сменила тему.

— Твои птенцы, кстати, оперяются, — улыбнулась она. — Илья вчера заставил ахнуть саму графиню Орлову. Принес ей тот самый безнадежный, мутный турмалин, что ты ему дал. Так он его обработал так, что внутренние дефекты сложились в узор, похожий на морозные рисунки на стекле. Графиня теперь всем рассказывает, что у нее в перстне застыла душа русской зимы. А Степан… твой Степан напугал генерала Громова.

— Это еще каким образом?

— Сделал для него образец офицерской пряжки по твоему чертежу. Полой, с этими, как ты называешь, «ребрами жесткости». Громов, когда взял ее в руки, не поверил. Решил, что оловянная. А потом велел адъютанту рубить ее саблей — та оставила лишь царапину. Генерал теперь носится с этой пряжкой по Военной коллегии и требует вооружить ею всю армию. Говорит, покажет самому Аракчееву.

Я слушал ее и ощущал, как на душе теплеет. Система работала. Мои идеи обретали плоть в руках учеников. Империя строилась, даже пока ее условный император был прикован к постели.

— Ах да, — спохватилась Элен. — Тебе письмо. Из Гатчины.

Она потянулась к прикроватному столику и протянула мне плотный, запечатанный сургучом конверт с императорским гербом. Вскрыв его, я увидел несколько строк, выведенных аккуратным, бисерным почерком Вдовствующей императрицы. Она желала мне скорейшего выздоровления, сетовала на дерзость разбойников в столице и в конце, с явным лукавством, добавляла:

«Помните, однако, мастер, о Вашем обещании удивить меня маской. Надеюсь, Вы не сочтете сие досадное недомогание достаточным предлогом, чтобы уклониться от столь приятного долга. Жду Вас в Гатчине, как только лекари позволят».

Вместо хмыканья с моих губ сорвался тихий смешок. Даже в письме эта женщина умудрялась отдавать приказы с изяществом светской любезности.

— Кажется, с выздоровлением придется поторопиться, — сказал я, показывая письмо Элен. — Ее Величество не любит ждать.

— Ты и так торопишься, — проворчала она, снова устраиваясь у меня на плече. — Вон, уже по комнате гарцуешь.

— Не гарцую, а передвигаюсь, — поправил я ее, беря в руки трость, что стояла у изголовья.

В руке лежал дипломный проект моей школы. Тяжелое, почти черное эбеновое дерево венчал набалдашник — настоящее произведение искусства. Саламандра из цельного куска темно-зеленого нефрита, вырезанная Ильей с анатомической точностью, обвивала гладкий серебряный шар, испещренный тончайшим, паутинным узором. Этот узор Степан нанес вручную, используя принципы, подсмотренные на моих чертежах гильоширной машины. В этой вещице слились их благодарность и отчет о проделанной работе.

— Изящная работа, — сказала Элен, проводя пальцем по гладкой поверхности камня. — Они становятся настоящими мастерами.

— Ювелирами, — поправил я ее. — И это только начало.

Я положил трость рядом. Она стала символом того, что мои ювелирный дом уже способен создавать сложные, многосоставные вещи. И мыслить самостоятельно. Вот что было важнее любого оружия.

— А как там старый медведь? — спросила Элен, устраиваясь поудобнее. — Варвара Павловна жаловалась, что он заперся во флигеле и никого к себе не пускает. Опять что-то затеял?

Я усмехнулся: образ медведя, залегшего в берлогу, подходил Кулибину как нельзя лучше.

— Он не затеял. Он творит. И, боюсь, скоро сведет меня с ума своим гением.

Я рассказал ей, как пару недель назад он крыл на чем свет стоит мою «бумажную заумь», а потом… просто исчез. Заперся в своей вотчине, выставив за дверь даже верного Прошку, и велел лишь носить еду к порогу. Из-за двери доносились только грохот, скрежет и отборная ругань.

— Я уж было решил, что он от злости спалил мои бумаги в печке, — продолжал я. Вчера, когда я сидел в кресле у окна над новой схемой, дверь в спальню распахнулась. На пороге стоял Кулибин с безумным огнем в глазах. В руке он сжимал чертежи. Не говоря ни слова, он пересек комнату и бесцеремонно ткнул мозолистым пальцем в узел резца:

— Ты, счетовод, головой-то подумай! Твое огненное сердце, оно ведь как конь норовистый, живое! То рванет, то придержит. Дрожать будет, пыхтеть! А резец, что узор режет, — ему нужна не сила, ему нужен покой. Абсолютный. Чтобы шел плавно, как по маслу, без единой дрожи. Иначе вместо тонкой паутины выйдет пьяная каракуля. Твой движитель даст нам вибрацию, а вибрация — наш главный враг!

Я тогда застыл с открытым ртом. Он был прав. Увлеченный мощью ДВС, я едва не совершил фатальную ошибку, сосредоточившись на силе, когда следовало думать о стабильности.

— И он был прав, — выдохнул я, возвращаясь в тишину спальни. — Любой двигатель, даже самый совершенный, дает микротолчки. А для гильоша, где резец вырезает линии тоньше волоса, малейшее дрожание — смертный приговор для всей затеи.

Элен внимательно слушала, ее ум цепко выхватывал суть.

— Так значит, все пропало?

— Нет. Он принес решение. Гениальное в своей простоте, — я снова взял со столика переработанный Кулибиным чертеж. — Смотри. Вот здесь, под станком, он спроектировал глубокую шахту. В ней будет ходить тяжеленная, в несколько десятков пудов, чугунная гиря. Точно как в больших напольных часах. Она опускается под собственным весом, тянет цепь и приводит в движение весь механизм.

— Но в чем же здесь гениальность? — не поняла она.

— В том-то и дело! — Воодушевленно улыбнулся я. — Сила тяжести — самая постоянная и стабильная сила во вселенной. Она не дрожит, не чихает, не устает. Гиря опускается с абсолютно одинаковой скоростью, обеспечивая идеальную плавность хода резца. Это самый точный привод, какой только можно вообразить для такого станка. Кулибин интуитивно нашел решение, до которого я, со всеми моими знаниями, не додумался.

Я замолчал, давая ей осмыслить суть. Что мне нравилось в Элен, она почти всегда схватывала суть. Да, может не понимала нюансы, но улавливала квинтэссенцию идеи на интуитивном уровне.

— Но тогда… зачем нужен твой двигатель? — в ее голосе прозвучало явное разочарование.

— А вот здесь-то и кроется вся соль, — я хитро усмехнулся. — Гиря опустится, и что дальше? Снова звать дюжих мужиков крутить ворот? Долго и неэффективно. Кулибин нашел для нашего «огненного сердца» идеальную работу. Наш двигатель будет работать только на подъем гири, в то время как сам станок «отдыхает». Представь: запустил мотор, он за десять минут втянул чугунную болванку наверх и отключился. Полностью. После чего на целый час воцаряется тишина, и станок работает, подчиняясь лишь бесшумной, плавной силе тяжести. Никаких вибраций. Никаких рывков. Получается замкнутый цикл: гравитация обеспечивает идеальную точность, а наш маленький, шумный и несовершенный двигатель — делает эту точность бесконечной. Станок становится полностью автономным. Ему нужен лишь спирт в баке и один человек для надзора.

Элен внимательно смотрела на чертеж. Я видел, как в на ее лице рождается понимание. Она увидела симбиоз идеальной точности и грубой силы.

— Эта связка привела старика в неописуемый восторг, — закончил я. — Он теперь одержим идеей создания первого в мире «самозаводящегося» станка. Носится со своим прототипом двигателя, как с писаной торбой, экспериментирует со спиртовыми смесями, пытается добиться ровного горения, доводит до ума зажигание… Фактически, он превратил заказ Императора в свою личную лабораторию. И я ему не мешаю. Пусть творит.

Я откинулся на подушки, опустошенный рассказом, но в то же время полный странного удовлетворения. Мой ход сработал. Я удержал Кулибина, дал ему задачу, достойную его гения. И наш странный союз, рожденный из недоверия, уже приносил плоды.

Разговор о механизмах и интригах иссяк. Мы замолчали.

Элен снова легла рядом. Ее палец вернулся к моим шрамам, но теперь скользил по ним иначе: словно вчитывался в них, как слепой в рельефный шрифт, пытаясь понять рассказанную ими историю. Огонь в камине угасал; угли, подернутые серым пеплом, отбрасывали на стены и потолок багровые, дрожащие блики.

— Я так боялась тебя потерять, — прошептала она в тишину, ее голос стал нежным. — Ты первый… кто не пытался меня купить или использовать. Ты просто… увидел.

Я молчал — слова были лишними. Ее плечи напряглись, по телу прошла тонкая, почти незаметная дрожь. В этот миг исчезла хозяйка теневой империи и светская львица, осталась напуганная, уязвимая женщина. Хрупкий, опасный момент, похожий на первый весенний лед. Одно неверное слово — и все треснет, а она снова замкнется в своей ледяной броне. Но мне захотелось рискнуть. Наши с ней отношения, как назревший бутон, требовали нового толчка в развитии.

— Элен, — позвал я так тихо, что едва сам себя услышал. — Я ничего о тебе не знаю. Расскажи мне. Кто ты?

Она вся подобралась, мышцы на спине окаменели. Секунду, другую она молчала, и я уже успел пожалеть о своем вопросе. Но потом из ее груди вырвался медленный выдох, и она заговорила. Ровно, почти безэмоционально, глядя в темнеющий потолок, будто читала чужую, давно выученную наизусть историю, которая уже не причиняла боли.

— Я — ошибка, — сказала она, — одного из самых могущественных людей екатерининской эпохи. Его незаконнорожденная дочь. Он никогда не признавал меня официально, хотя держал при себе, в загородном имении. Я была его тайной гордостью и его самой красивой игрушкой.

Пока она рассказывала о детстве в золотой клетке, о блестящем домашнем образовании, которому позавидовал бы иной гвардейский офицер, во мне поднималась горькая волна узнавания. Ее учили языкам, истории, фехтованию и политике. Готовили не к балам, а к власти. Она росла, слушая в полуоткрытую дверь кабинета, как ее отец с друзьями вершат судьбы Империи. Я тоже был чужаком в этом мире, тоже вынужден был учить его правила, чтобы выжить.

— Когда мне исполнилось восемнадцать, отец решил, что игрушка созрела и ее можно выгодно продать, — в ее голосе не была сухая констатация. — Он нашел мне партию. Молодой князь из другой, не менее влиятельной семьи. Их союз должен был создать несокрушимую силу при дворе. А я — стать цементом, скрепляющим эту стену. Морганатический брак, — она усмехнулась.

— Ты отказалась?

— Пыталась, — выдохнула она. — Умоляла, кричала, угрожала. Ультиматум отца был прост: либо брак, легализация статуса и место в свете, либо меня, лишенную всего, выбрасывают на улицу, как безродную девку. Я подчинилась.

Она замолчала. В камине с треском упал последний уголек.

— У моего жениха… были глаза цвета выцветшего льда, в которых никогда ничего не отражалось. Вся его страсть уходила на две вещи: на карты и на жестокость. Он был коллекционером. В его кабинете, на бархатных панелях, висело холодное оружие. Турецкие ятаганы, персидские кинжалы, итальянские стилеты… Он обожал рассказывать гостям, как каждым из них когда-то проливали кровь.

Ее голос сделался еще тише, почти неразличимым.

— В нашу первую брачную ночь он был пьян. И зол. Моя холодность его взбесила. Он хотел меня сломать, унизить, взять силой. Притащил из кабинета один из своих стилетов, чтобы напугать. Чтобы я поняла, кто хозяин…

Я напрягся. Садист с явно выраженным «чсв»?

— Что было дальше, я помню урывками. Помню боль от удара и свой собственный крик. Я защищалась. Мы боролись. В какой-то момент стилет оказался у меня в руке. Я ударила, просто чтобы он отстал. Рана на плече была неглубокой, но вид собственной крови опьянил его еще больше. Он взревел и бросился на меня, пытаясь задушить. Его пальцы сжимались на моем горле, воздух кончался… в глазах темнело. И тогда…

Она сделала паузу, и ее рука на моей груди сжалась в кулак.

— Тогда страх ушел. Я поняла: он не остановится. Никогда. Он будет делать это снова и снова. И внутри проснулось что-то другое. Холодное любопытство. Смогу ли? Хватит ли сил? Я перестала отбиваться. Я ждала. И когда он, решив, что я сломлена, на миг ослабил хватку, чтобы посмеяться… я ударила снова. На этот раз — со всей силы. В грудь.

В тишине комнаты ее слова рисовали картину пережитого ею ужаса. Передо мной была исповедь. Память услужливо подсунула картину: моя мастерская, нож убийцы, застрявший в доске, поиск уязвимой точки, сухой хруст ломающейся кости. Я ведь тоже не защищался, а калечил. Сознательно. И в ее действиях я узнавал себя.

— Он захрипел и… осел. Стилет остался в нем. А я… я стояла и смотрела, как из него уходит жизнь. Не было ни ужаса, ни раскаяния. Только… облегчение. И страшный, ледяной холод.

Она перевела дыхание.

— Я отправила к отцу посыльного. Отец приехал через час. Застал меня в той же комнате, стоящей над телом, в окровавленной ночной сорочке. Он посмотрел на меня, потом на труп. Я увидела как он боится. Его напугал не сам поступок, а то, как я его совершила. Без слез, без истерики. Он посмотрел на меня так, будто породил монстра.

Передо мной вставала картина, написанная темными, кровавыми красками. Убийство в целях самообороны, выглядевшее как хладнокровная, жестокая расправа.

— Он замял дело. Все его влияние, все деньги пошли на то, чтобы купить молчание слуг, лекарей, полиции. Официальная версия — апоплексический удар. Но для света я стала «черной вдовой». Проклятой. Отец больше не видел во мне ни актива, ни дочери. Я стала угрозой. Обузой. Он дал мне огромные деньги и приказал исчезнуть. С одним условием: я никогда не буду претендовать на его имя и никогда не расскажу правду.

Ее рассказ оборвался. В комнате было так тихо. Она не была ни невинной жертвой, ни хладнокровной убийцей — она была и тем, и другим. Сложный, израненный, опасный сплав, закаленный в огне боли и унижения.

Свой салон она создала как единственную возможность выжить и обрести власть в мире, который ее отверг.

Ее рассказ оборвался, но слова, казалось, продолжали висеть в воздухе, смешиваясь с тенями от догоревшего камина. Я молчал, раскладывая ее исповедь на составляющие. Холодная светская львица, всесильная хозяйка теневой империи — все эти маски осыпались. Осталась женщина, которая однажды ночью в шелках новобрачной шагнула в ад и вышла оттуда другим существом. Закаленной. Опасной. И бесконечно одинокой.

Она не смотрела на меня. Ее взгляд был устремлен в потолок, а все тело напряглось в ожидании. Кажется, она ждала, что я отшатнусь, что в моих глазах промелькнет тот самый страх, который она видела в глазах своего отца. Она искала подтверждения тому, что она — монстр.

— Ты… не боишься меня? — прошептала Элен.