Ювелиръ. 1808. Саламандра

Глава 15

Проснувшись с тяжелой головой, будто и не спал вовсе, я увидел, как за окном занимается серый рассвет, не обещавший ничего хорошего. Петербургский утренний воздух пах дымом из печных труб и сыростью каналов. Вчерашняя вспышка ярости сегодня казалась безрассудством. Я ждал последствий: либо жандармы Сперанского, либо головорезы графа должны были ворваться с первым светом.

Утро перешло в день, однако дом хранил тишину. Ни графа, ни его людей. Эта пауза нервировала. Я занимался своими привычными делами. Где-то в тишине кабинетов Зимнего дворца Толстой, несомненно, уже расписывал Сперанскому свою версию событий, живописуя мою дерзость и неповиновение. Моя судьба и будущее моих людей решались там, за высокими стенами, без моего участия. Пассивно ждать приговора не входило в мои планы. Получив короткую передышку, я должен был использовать ее до конца.

Первым делом, наняв извозчика, я поспешил к Воронцову. Его квартира находилась в доходном доме, в темном подъезде которого ощутимо пахло щами и кошками. Воронцов встретил меня сам. Правая рука его всё еще была на перевязи. В комнате пахло хорошим табаком. Обстановка была аскетичной. Теперь я видел как живут захудалые дворяне. Воронцов долго возился со своей трубкой, избегая смотреть мне в глаза. Мы оба знали, что завеса сорвана: его «дружба» являлась частью службы. Тем не менее ни один из нас не решался произнести это вслух.

— Вчера у меня был граф Толстой, Алексей Кириллович, — нарушил я молчание.

Воронцов наконец поднял на меня глаза. В них читалась усталость.

— Я уже знаю, но… — Он не договорил, просто махнув рукой. — Ты пойми, Толстой — это стихия: неуправляемый, опасный, жестокий. Зато Сперанский ценит в нем два качества, превыше всего. Это звериное чутье на предательство и фанатичная, почти собачья верность Государю. Сперанский не делает подарков. Если он дал тебе волка, значит, где-то рядом уже рыщут медведи. Мой тебе совет, — он сделал паузу, — не как офицера, а как… просто совет. Не пытайся этого волка дрессировать. Просто укажи ему на врага.

Я вкратце пересказал, как указал на дверь графу, Воронцов аж рот раскрыл от удивления. Судя по его реакции, меня ждали неприятности. Воронцова, кстати, не сослали никуда, просто перевели в Канцелярию к Сперанскому. Юридически — понижение. По факту — на более доходную должность, да еще и при Сперанском.

Вернувшись в «Саламандру», я направился прямиком к Кулибину. Его вотчина гремела. Старик, ворча, показывал первые результаты: отлитые по моим чертежам станины, какие-то свои хитроумные доработки в узле подачи. Механизм был запущен, и процесс шел на полных оборотах.

— Иван Петрович, — я положил руку на холодный чугун, — завтра я уезжаю в Гатчину и, боюсь, задержусь. Пока меня не будет, вы тут полный хозяин.

Он оторвался от какой-то шестерни, смерив меня тяжелым взглядом.

— Иди уж, счетовод. Без тебя разберемся. Главное, чтоб голова твоя цела осталась. Да смотри, не шибко кланяйся там этим павлинам в перьях. Ты им не ровня — ты выше.

Неожиданный наказ от старого самородка тронул меня, будто я получил его отеческое благословение.

Последний пункт подготовки — броня, поскольку в Гатчине меня будут встречать по одежке. Любая складка на сюртуке будет рассматриваться под лупой. Я не мог позволить себе вид нищего просителя или зарвавшегося нувориша. Вместе с мадам Лавуазье, у которой был безупречный вкус, мы отправились к Фрелиху, лучшему портному на Невском.

— Фрак? К завтрашнему дню? — маленький, юркий немец всплеснул руками. — Сударь, вы смеетесь! На такой фрак надобно неделю, не меньше!

В дело немедленно вмешалась мадам Лавуазье. После десяти минут щебетания на французском и демонстрации мной туго набитого кошелька выяснилось: имеется почти готовый заказ для молодого князя, который изволил уехать на медвежью охоту, вместо того чтобы явиться на примерку.

Примерка, которую он устроил, походила на священнодействие. Фрак из черного английского сукна сел почти идеально. Фрелих, цокая языком, порхал вокруг меня с сантиметром и мелом, закалывая булавками то на плече, то на талии.

— Чуть убрать в спине… фалды на полдюйма короче, по последней лондонской моде… и воротник, сударыня, непременно стоячий! — лепетал он.

Через два часа, оставив щедрый задаток, мы ушли с обещанием, что к утру всё будет готово. Это был костюм для дела, человека, знающего себе цену.

Вечер я провел в тишине своего кабинета, внося последние штрихи в механизм маски. Я тщательно проверял плавность хода вуали, надежность замка. Эта маска — мое оружие, единственный аргумент в предстоящем разговоре с теми, кто привык мерить мир чистотой крови.

Утро разбудило меня звоном колоколов и криками уличных разносчиков. Новый фрак сидел безупречно: сукно приятно тяжелило плечи, а высокий накрахмаленный воротник заставлял держать голову прямо. Спускаясь по лестнице, я чувствовал себя облаченным в броню. В руке — ларец из черного дерева, где спал мой хищник. Я шел в бой.

На пороге меня ождал сюрприз. Спиной ко мне, глядя на суету Невского, по которому уже грохотали пролетки и тащились груженые возы, стоял граф Толстой. Выглядел он словно холодное изваяние — в парадном мундире Кавалергардского полка: белый колет, сверкающий золотым шитьем, начищенные до зеркального блеска ботфорты и тяжелый палаш в стальных ножнах на боку. В нем ощущалась не личная слепая, бездушная мощь государства, способная как вознести, так и раздавить любого, не разбирая.

Услышав мои шаги, он медленно обернулся. Его отстраненный взгляд скользнул по моему новому фраку, задержался на ларце и, наконец, впился мне в лицо. Секунду, другую он молчал.

— Мастер, — поприветствовал он меня. — Я вчера погорячился. Мой долг — обеспечивать вашу безопасность. Приказ есть приказ.

Он не извинялся, упаси Боже. В его системе координат извиняться перед таким, как я, было немыслимо. Однако эта сухая фраза была признанием силы, которой вынужден подчиниться даже он. Для аристократа его круга произнести такое равносильно публичному поражению. Сомнений не оставалось: он был у Сперанского, и разговор там вышел очень жестким.

Послать его к лешему после такого? Это было бы еще большей глупостью — объявлением войны всему государственному аппарату, который он сейчас олицетворял. Я вздохнул, принимая его вынужденное перемирие.

Он развернулся и прошел к карете, ждавшей у входа, к тяжелому дорожному экипажу с гербами на дверцах, запряженному четверкой вороных. На козлах сидел кучер в ливрее, на запятках — двое вооруженных бойцов. Ощущение, будто это конвой.

Путь в Гатчину прошел в абсолютном молчании. За городской заставой молодой офицер, завидев герб на дверце и надменный взгляд графа, вытянулся в струнку. Тракт разбит после дождя. Карету сильно трясло, колеса то и дело ухали в глубокие, заполненные грязной водой колеи. Мимо проплывали унылые пейзажи: чахлые перелески, почерневшие избы с соломенными крышами. Крестьянские телеги шарахались на обочину, и мужики в рваных армяках почтительно снимали шапки.

Всю дорогу я слушал скрип, мерный цокот копыт, мое собственное дыхание. И тихий, едва заметный стук пальцев Толстого в перчатке по эфесу — единственный звук, который он издавал. Этот мерный стук действовал на нервы. С непроницаемой маской на лице он смотрел в окно, отгородившись от меня невидимой стеной.

«Враг» — слишком простое слово. Передо мной сидел сложнейший человек. В мое время таких называли «силовиками»: люди, для которых приказ выше морали, а сила — единственный аргумент. Тип опасный, зато предсказуемый. Этот человек был одним из самых опасных людей Петербурга. Его боялись, уважали, его имя открывало двери и заставляло замолкать самых горластых спорщиков. Не понимаю, почему он не перестрелял на дуэлях тех, кто говорил про его «бегство». Может действительно похмелье мучило, было не до этого.

Сейчас моим главным врагом была сама система, косная, неповоротливая махина. И Толстой — ее идеальное воплощение. Чтобы победить систему, нужно понять ее изнутри. И вот он, ее представитель, в полутора аршинах от меня.

Наше молчание в карете превратилось в безмолвный поединок. Он пытался разгадать, что за диковинный зверь сидит напротив, из-за которого его, боевого офицера, сослали в няньки к мастеровому. Я же искал в нем слабые места, болевые точки, те рычаги, за которые можно будет дернуть. Честь? Верность Государю? Скука?

Гатчинский дворец — любопытное место. В нем читалась строгая, почти аскетичная мощь любимой резиденции покойного императора Павла. Здесь все дышало порядком и дисциплиной. В воздухе стоял густой запах воска от тысяч свечей, натопленных голландских печей и едва уловимый аромат ладана из дворцовой церкви. Стоило нашей карете въехать во внутренний двор, как молчание между мной и графом было нарушено.

— Вам тут не Зимний, мастер, — бросил Толстой, глядя на ровные шеренги гвардейцев на плацу. — Тут слово офицера — закон. И шума не любят. Держитесь меня и помалкивайте.

Задержавшись на верхней ступеньке кареты, я повернул голову и посмотрел ему прямо в глаза.

— Благодарю за совет, граф. Однако в вопросах, касающихся моего ремесла, я предпочитаю говорить сам за себя.

На его лице не дрогнул ни один мускул, зато в лицо на мгновение выдало недовольство. Этого было достаточно. Он все понял.

Эффект от нашего совместного появления превзошел все ожидания. Весть о том, что мастер Саламандра, победитель Цеха, прибыл в сопровождении самого графа Толстого — человека, который едва не отправил на тот свет моего товарища, Воронцова, — разнеслась по дворцу быстрее сквозняка. Когда мы вошли в анфиладу залов, десятки взглядов вонзились в нас, будто шпаги. Молоденькие фрейлины глазели с любопытством. Старые вельможи в шитых золотом мундирах — с холодным, оценивающим прищуром. А гвардейские офицеры, товарищи Толстого, — с неприкрытой враждебностью. Граф не замечал этих взглядов. Он шел с каменным лицом. Конвоир, а не спутник — мне кажется это было явно заметно.

Ассамблея была в самом разгаре. Шуршали шелка, звенели шпоры, воздух был насыщен ароматами духов и пудры. Вдовствующая императрица Мария Федоровна восседала на невысоком возвышении, окруженная свитой. Заметив меня, она едва заметно кивнула камергеру. Музыка стихла. Зал мгновенно замолчал, сотни глаз обратились ко мне.

Сердце ухнуло. Опираясь на трость, я медленно пошел вперед. В руке я сжимал шкатулку с маской. Каждый шаг по натертому до зеркального блеска паркету отдавался эхом. Толстой остался у колонн, предоставляя мне самому пройти этот путь.

Подойдя к возвышению, я низко поклонился.

— Ваше Императорское Величество.

— Рады видеть вас в добром здравии, мастер, — голос ее был по-матерински теплым, правда в глазах плясали лукавые искорки. — Весь Петербург только и говорит, что о ваших приключениях. Надеюсь, они не помешали вам исполнить свое обещание?

— Никак нет, Ваше Величество.

Я протянул ларец из черного дерева. Камергер принял его и передал Императрице. С царственным, неторопливым жестом она откинула крышку. По залу пронесся отчетливый вздох восхищения. Даже на расстоянии, в полумраке, маска выглядела живой: хищная, покрытая переливающейся жемчужной шкурой, она казалась диким зверем, притаившимся на черном бархате.

Мария Федоровна взяла ее в руки. На ее лице отобразился неподдельный восторг, который и отличал ее от всех остальных. Она провела пальцем по жемчужной поверхности, коснулась острых клыков.

— Позвольте, Ваше Величество, — набравшись смелости, произнес я. — У этого зверя есть секрет.

— Покажите же, мастер, не томите! — воскликнула она с нетерпением.

Я поднялся на ступеньку и осторожно надел маску на Императрицу. Жемчужная шкура идеально легла на ее тонкие черты, скрыв сеточку морщин и усталость, оставив властный изгиб губ и аристократический подбородок. Она перестала быть пожилой женщиной — она стала символом, ожившей легендой.

— А теперь, Ваше Величество, коснитесь его лба… вот здесь, меж черных жемчужин. Чуть сильнее.

Она послушно подняла руку. Тихий щелчок. Черное облачко шелка, освобожденное пружиной, плавно опустилось вниз, скрыв нижнюю половину ее лица. Зал ахнул. Теперь на троне сидела не Императрица, а таинственная незнакомка из восточной сказки. Но главный удар был еще впереди.

— И взгляните на свет, Ваше Величество.

Она повернула голову к огромным канделябрам. В тот же миг глаза зверя вспыхнули. Александриты, казавшиеся простыми темными камнями, поймали свет сотен свечей и загорелись глубоким кроваво-красным огнем. Эффект был чудовищным. Красный свет изнутри подсветил ее кожу, заставил тени на скулах стать глубже. Взгляд из-под маски стал тяжелым, пронзительным, нечеловеческим. На троне сидела сама Власть — древняя, таинственная, опасная.

Я видел ошеломленные лица вельмож, выроненный одной из фрейлин веер, видел, как старый генерал непроизвольно перекрестился. Даже Толстой, стоявший у колонны, подался вперед, и на его лице впервые за весь день промелькнуло изумление.

Мария Федоровна была в абсолютном восторге. Она видела реакцию придворных, видела свое отражение в зеркалах, что стояли чуть поодаль. Она улыбалась так искренне, непозволительно искренне для императрицы.

Сняв маску, она повернулась ко мне, и ее лицо сияло, как у ребенка, получившего самую желанную игрушку.

— Мастер, — ее голос дрожал от волнения, — вы превзошли все мои ожидания. Я не знаю, как благодарить вас.

Я поклонился.

Она на мгновение задумалась, затем ее лицо озарила решительная улыбка. Она встала.

— Господа! — ее негромкий, но властный голос зазвенел в тишине. — Мастерство господина Григория слишком велико, чтобы мы докучали ему лишь в дни официальных приемов. Отныне, мастер, — она обратилась прямо ко мне, — двери моих дворцов, будь то Гатчина, Павловск или даже Зимний, для вас открыты в любое время. Ежели у вас будет ко мне дело или нужда, вам достаточно лишь назвать свое имя у входа.

По залу пронесся шум, похожий на морской прибой. Лица придворных вытянулись. Право входа ко двору без приглашения, без доклада, в любое время — неслыханная привилегия, которой обладали лишь члены императорской фамилии да несколько особо доверенных лиц. Это был не просто щит. Это был статус, ставивший меня выше большинства этих напыщенных вельмож. Взгляд Императрицы на мгновение скользнул по залу и остановился на фигуре Сперанского в тени. Тот едва заметно склонил голову.

Оглушенный этим триумфом, я пытался осознать какой мощный щит получил. Щит, пробить который не осмелится никто в этой Империи.

Я еще стоял в полушоковом состоянии, когда из тени у колонны отделилась фигура. Молодой человек с бесцветным лицом и такими же глазами, один из секретарей Сперанского, склонился и тихо произнес:

— Его превосходительство государственный секретарь просит вас уделить ему несколько минут.

Просьбой это назвать было трудно. Поклонившись Императрице, которая с детским восторгом крутила в руках маску, я последовал за секретарем. Он провел меня из зала в тишину бокового кабинета. За массивным письменным столом сидел Сперанский. Он не встал, просто указал на кресло напротив.

Его лицо было бесстрастным, похожим на маску. Молча наблюдая, как я сажусь, как устраиваю рядом с собой трость, он дал мне время прийти в себя после головокружительного взлета.

— Вы сегодня одержали блестящую победу, мастер. Государыня в восторге. Вы получили все, чего хотели. Почти все.

Он сделал паузу.

— Вы ведь недовольны моим решением касательно графа Толстого? — это был не вопрос, а констатация факта. — Вы сочли это наказанием. Ошибаетесь. Это было назначение. И для вас тоже.

Я не проронил и слова. Сейчас, в полумраке кабинета, передо мной был не чиновник, а игрок, объясняющий профану логику своего гениального хода.

— Граф Толстой, мастер, — это чистая, необузданная сила. Стихия. Вы берете дикий, необработанный камень, полный внутренних трещин и пороков, и превращаете его в шедевр, заставляя сиять его лучшие грани. Граф Толстой — такой же необработанный алмаз. Дикий, полный пороков, зато невероятно твердый. Я даю его вам, мастер. Ограните его. Найдите правильные углы, уберите лишнее, заставьте его служить свету, а не тьме. Я видел, как вы работаете с камнем. Теперь покажите, как вы работаете с людьми.

От его слов по спине пробежал холодок. Эта проницательность пугала. Он видел во мне не ювелира, а манипулятора? Инженера человеческих душ? Метафора была слишком глубокой для простого комплимента. Неужели он догадался и увидел за маской семнадцатилетнего самородка циничный разум старика Звягинцева?

— Я дал вам в руки оружие, — продолжал он, не замечая моего смятения. — У вас есть рычаги: его непомерная честь, его фанатичная верность Государю и, что самое главное, его… скука. Этот человек умирает без дела, без опасности. Дайте ему настоящего врага, и он станет вашим самым верным псом. — Забавно, Воронцов примерно то же и сказал про Толстого. — Оставите без дела — он загрызет вас от безделья. Приручите его.

Затем Сперанский перешел к главному. Поднявшись, он подошел к окну и посмотрел на темный, заснеженный парк.

— Россия сильна, мастер. Сильна духом своих солдат, блеском своих штыков. Тем не менее в наш век побеждает и сила, и ум. Технология. Скоро Государю предстоит встреча с императором Наполеоном в Эрфурте. Мы должны явить Европе мощь нашей армии и мощь нашего разума. Мы должны удивить их, заставить считаться с нами.

Он обернулся. Его голос стал ниже, а пальцы сжались на подоконнике.

— Ваша машина, мастер. Она — символ того, что Россия вступает в новую эру технологий и порядка. Поэтому я и прошу вас поторопиться. Она нужна нам, нужна России. И она нужна вам, как ваша единственная настоящая защита.

Так вот оно что. Моя машина — фигура в большой европейской игре. Неужели настолько все плохо с фальшифками?

Сперанский дал понять, что аудиенция окончена. Я поклонился и вышел. Щит Императрицы, оружие в лице Толстого, шахматная партия Сперанского… Мысли метались в голове. Прежний мир моей ювелирной мастерской рассыпался в прах. Я оказался на огромной, залитой светом сцене, где каждый мой шаг отныне будет рассматриваться под лупой.

У выхода меня с каменным лицом ждал мой новый «пес». Толстой. Мы вышли из дворца и направились к карете. Я уже заносил ногу на ступеньку, когда из дворцовых дверей выбежал тот самый молодой секретарь.

— Мастер, постойте! — выдохнул он.

Толстой мгновенно сделал шаг вперед, его тело перекрыло дорогу, а рука легла на эфес. Он смотрел на секретаря не предвещающим ничего хорошего взглядом.

— В чем дело? — бросил он.

— Его превосходительство просил передать, — пролепетал молодой человек, явно испугавшись. Он протянул изящную визитную карточку из плотного картона.

Я обошел Толстого и взял ее. На ней было выгравировано: «Шарль-Луи де Флао, адъютант герцога де Коленкура».

— Государственный секретарь велел доложить, — секретарь понизил голос до шепота, не сводя испуганных глаз с Толстого, — что французский посол, герцог де Коленкур, проявляет к вашим работам живейший интерес. Будьте крайне осторожны. Это его личный адъютант. Он настоятельно просил о встрече.

С этими словами он поклонился и, пятясь, растворился в вечерней мгле. Я остался стоять с этой карточкой в руке, под пристальным, тяжелым взглядом графа.

Французский посол? Сперанский опять хитрит? Почему он не сказал про него в кабинете? Такие люди ничего не забывают.