Ювелиръ. 1808. Саламандра

Глава 20

Когда лето уже начало сдавать свои права и воздух наполнился прохладной сыростью, в тихую, деловую жизнь «Саламандры» ворвалась карета. Я не удивился. Закончив «Улей» до назначенного срока, я попросил графа Толстого передать Сперанскому, что работа окончена. Судя по скорости реакции, мое донесение произвело должный эффект.

Великий реформатор, второе лицо в Империи, лично явился «принять работу». Он приехал смотреть, оценивать, делать выводы.

Встретив его в торговом зале, я склонил голову:

— Ваше превосходительство, вы оказали мне великую честь.

— Показывайте, мастер, — хмыкнул он.

Я провел его в свой кабинет, где на специальном постаменте, укрытый черным бархатом, ждал своего часа «Улей Империи». Сперанский, не присаживаясь, ждал. Я стянул с постамента покрывало.

Не было ни возгласа удивления, ни бурного восторга, какой был у Императрицы. Сперанский медленно, почти с благоговением, обошел мое творение. Он смотрел прищурившись: цепкий взгляд скользил по бесшовным стыкам «русской мозаики», а пальцы в белоснежных перчатках осторожно, невесомо, касались гладкой поверхности камня. Когда я подошел ближе, от тепла «Улей» начал просыпаться. Эта перемена не укрылась от него. Сперанский наклонился, и от его дыхания медовый цвет камня вспыхнул ярче, а в воздухе усилился тонкий аромат. Уголок его губ едва заметно дрогнул.

— Поразительно, — произнес он тихо. — Он… живой. Как это сделано? Какой-то фокус с механикой?

— Почти, ваше превосходительство, — ответил я. — Простейший закон: металлы расширяются от тепла. Внутри — тончайшая биметаллическая пластина. От тепла она изгибается и приводит в движение механизм, который меняет угол отражателей и открывает доступ к аромату.

— Просто… — задумчиво повторил он. — Когда знаешь, как. А что внутри?

Я взял флейту. Три короткие, чистые ноты. С тихим, мелодичным звоном «Улей» раскрылся. Сперанский очень долго изучал внутреннюю композицию.

— Он слышит? — в его вопросе прозвучало детское, неподдельное изумление.

— Он отзывается, — поправил я. — Как одна струна отзывается на звук другой, если они настроены в лад. Я всего лишь использовал этот природный закон.

— Природный закон… заключенный в механизм, — прошептал он. Его потрясла сама дерзость замысла.

Долго он молчал, рассматривая огненную пчелу и цветок, меняющий цвет в свете свечи.

— Вы сделали больше, чем подарок, мастер. Вы создали… аргумент. Весомый аргумент в споре о том, на что способна Россия.

Наконец, оторвав взгляд от пчелы, он перешел к делу. Взгляд его посуровел.

— Знаете, мастер, в чем главная беда нашего Отечества? Таланты у нас есть, а системы их поддержки — нет. Чтобы получить казенный заказ, нужно иметь не золотые руки, а волосатую лапу при дворе. В итоге казна платит втридорога за посредственность.

Он снова посмотрел на «Улей».

— Идея поощрения лучших, дарования им особого статуса, витала в воздухе давно. Еще при покойной Государыне Екатерине. Однако всегда разбивалась об один вопрос: а кто судьи? Кто тот неоспоримый авторитет, который скажет: «Вот он, лучший»? Каждый вельможа тянул своего протеже, каждая гильдия — своих.

Его взгляд остановился на мне.

— А вы, мастер… сняли этот вопрос. Вы создали прецедент — неоспоримый эталон, на примере которого можно выстроить порядок. Государь давно этого желал, однако ему нужен был пример. Вы им и стали. Теперь мы используем ваш случай, чтобы «пробить» новый указ об учреждении особого звания — «Поставщик Двора Его Императорского Величества». Оно даст защиту, привилегии и полный иммунитет от власти гильдий.

На стол легли два документа, скрепленных тяжелыми сургучными печатями.

— Это, — он указал на бумаги, — знак особого расположения и, скажем так, аванс за ваши будущие заслуги.

Я взял первый. Банковский вексель на пятьдесят тысяч рублей.

Я немного опешил. Годовое жалование высших чиновников или военных могло составлять несколько тысяч рублей. Например, генерал или министр мог получать от 3000 до 5000 рублей в год. А 50 000 рублей — это примерно 10–15 лет их высочайшей зарплаты.

— Работайте, мастер, не думая о расходах, — сказал Сперанский. — Казна вам доверяет.

Второй документ давал мне право требовать первоочередного содействия от любых казенных заводов Империи.

Власть. Тут даже обсуждать нечего. Мне теперь море по колено.

— Закончите машину, мастер, — сказал он на прощание. — И вы будете первым в этом списке. Первым в новой истории русского ремесла.

Он ушел. Я не совсем понял, что имел ввиду перед уходом. И только чуть поразмыслив, до меня дошло, что он говорил про звание — «Поставщик Двора Его Императорского Величества».

Мне бы еще дворянство получить.

Когда Сперанский уехал, вопрос с подарком для Наполеона был закрыт. Теперь все силы и мысли, все ресурсы должны были быть брошены на главный проект — на машину.

Неделю спустя во двор «Саламандры» медленно, со скрипом и стоном, въехала огромная, запряженная шестеркой битюгов телега. Под грубой рогожей на ней покоилось нечто исполинское, прибывшее прямиком с демидовских заводов в Туле. Это было сердце моей машины. Ее скелет. Ее несокрушимая основа — массивная чугунная станина.

Я выбежал во двор вместе со всеми: Кулибин, Илья, Степан, подмастерья. Когда десяток дюжих мужиков, нанятых для разгрузки, стянули рогожу, под серым петербургским небом предстал настоящий монстр. Черная, маслянистая, станина казалась спящим доисторическим чудовищем. Глядя на это черное изваяние, медленно вползающее в свой дом, я ощутил, как по спине бегут мурашки. Оно было моим. Каждая линия и изгиб, каждое отверстие — все это родилось здесь, в моей голове, а теперь обрело вес, плоть и несокрушимую мощь.

Установка превратилась в целое представление. Под хриплые, надсадные крики десятника «Ра-а-азом! Еще-о-о ра-а-аз!» мужики, подкладывая под станину дубовые катки и натягивая скрипящие канаты через систему блоков, миллиметр за миллиметром втаскивали этого левиафана в новую, специально построенную для него мастерскую. Потные спины лоснились, жилы на шеях вздувались. Кулибин, забыв о своем статусе, сам полез под махину, чтобы проверить зазоры, и вылез оттуда весь в грязи, зато с довольным лицом.

— Добротно отлили, черти! — проворчал он, одобрительно похлопав чудовище по холодному боку. — Ровно. Без каверн. Теперь плясать будем от этой печки.

В разгар этой суеты ко мне подошел граф Толстой. Его, однако, занимала не установка, а строящийся по периметру двора изящный кованый забор.

— Мастер, подойдите, — позвал он.

Не говоря ни слова, он повел меня к забору.

— Красиво, — произнес он без тени иронии. — Ажурно. Словно кружево.

Затем он повернулся к одному из своих егерей, стоявших поодаль.

— Петр, а ну-ка.

Егерь, жилистый мужик с волчьим лицом, разбежался и одним махом запрыгнул на нижнюю перекладину, ухватился за пики и через мгновение уже стоял по ту сторону, во внутреннем дворе.

— И обратно, — скомандовал Толстой.

Егерь так же легко перемахнул назад. На все про все ушло не больше десяти секунд.

— Вот вам и вся защита, мастер, — в голосе Толстого звучала откровенная насмешка. — Представьте: ночь. Десяток таких Петров перемахивают через ваш «заборчик» и оказываются в вашем дворе. Все входы и выходы под их контролем, а вы с людьми заперты в доме, как мыши в мышеловке. Они могут поджечь флигель, могут взять штурмом главный вход. Вы сами дали им идеальный плацдарм для атаки. Ваш двор — ловушка для вас самого. А раз здесь будет и эта машина, то…

Я молчал. Неожиданно, но он прав.

— Что вы предлагаете? — спросил я наконец.

— Безопасность, а не красоту. — Никаких кружев. Периметр замкнет глухая каменная стена. Высотой в две сажени. С одними-единственными окованными железом воротами. Мы превратим ваш двор в неприступный внутренний бастион. В ловушку для тех, кто все же сунется внутрь.

Я посмотрел на него с легким недовольством. Еще немного, и моя «Саламандра» превратится в филиал Петропавловской крепости. Осталось только ров с водой выкопать и пушки на крышу поставить.

— Это не обсуждается, — добавил он, заметив выражение моего лица. — Я уже отдал распоряжение вашему подрядчику. Завтра же начнут закладывать фундамент.

Оставалось лишь тяжело вздохнуть. Спорить было бессмысленно. Его логика не оставляла лазеек: он мыслил категориями жизни и смерти, не размениваясь на удобства. Самое обидное то, что я с ним был согласен.

Строительство на моем загородном участке, купленном еще весной, шло полным ходом. Там, вдали от любопытных глаз, я возводил свое настоящее убежище, и тир был неотъемлемой частью этого проекта. Официально — для пристрелки охотничьих ружей. Неофициально — моя будущая лаборатория. Зная цену точному выстрелу, я, разумеется, запланировал его с самого начала. В потайном ящике кабинета уже лежали несколько образцов лучшего европейского нарезного оружия — австрийский штуцер, английское ружье Бейкера, — купленные через подставных лиц в ожидании моего главного военного проекта — оптического прицела.

Как-то раз, приехав проконтролировать работы, я граф Толстой всталл у почти достроенного стрельбища, с явным любопытством разглядывая высокий земляной вал и размеченные дистанции. Удалось даже сохранить несколько деревьев, которые скрывали от взгляда этот пятачок

— Игрушки, мастер? — хмыкнул он, когда я подошел. — Решили в солдатиков поиграть?

— Решил, что моим людям не помешает научиться отличать мушкет от пистолета, — ответил я как можно небрежнее.

Он прошелся вдоль стрелковой линии, оценивающе прищурился, глядя на мишени.

— Продумано. Вал под правильным углом. Дистанции размечены и для пистолета, и для штуцера. Вы мыслите правильно, мастер.

Я промолчал, озадаченный его похвалой.

— Только вот какой толк от хорошего тира, если стрелять в нем некому? — он обернулся, и в глазах его блеснул знакомый хищный огонек. — Завтра. В шесть утра. Будьте здесь. И не завтракайте.

О как! А почему бы и нет?

На следующее утро, на недостроенном тире, я стоял на стрельбище. Толстой уже приготовился. На простом деревянном столе, на бархатной подкладке, лежала пара великолепных дуэльных пистолетов.

— Ваши чертежи — это прекрасно, мастер, — начал он, беря в руки один из пистолетов. — Однако они не остановят пулю. В этом мире, где вы решили играть, ум нужно уметь защищать. А лучший довод в споре, который понимают все, — он протянул пистолет мне, — это кусок свинца.

Пистолет в руке оказался тяжелым. Толстой же проявил себя гениальным инструктором.

— Ваша первая ошибка, — произнес он, заметив, как предательски дрожит моя рука в попытке навести оружие на мишень. — Вы боретесь с ним. А должны стать одним целым.

Он поправил мою стойку, хватку и, наконец, дыхание. По горькой иронии, его метод оказался тем самым принципом, которым я сам пользовался при работе в последнее время.

— Глубокий вдох. Медленный выдох. И в тот миг, когда воздух вышел, а новый вдох еще не начался, — ваше сердце замирает. На долю секунды. Вот она. Ваша тишина. В этот миг вы не стреляете. Вы просто отпускаете пулю.

Я попробовал. Вдох. Выдох. Пауза. Выстрел оглушил. Пуля ушла далеко в сторону.

— Еще раз, — безэмоционально скомандовал он.

Мы провели в тире два часа. Пот заливал мне глаза, рука даже устала слегка, но постепенно оружие переставало быть чужим. К концу урока я впервые попал в самый центр мишени. Дырка в черном круге казалась мне пропуском в новый, доселе закрытый мир. Глядя на Толстого, я видел перед собой идеально отлаженную машину для убийства. И эта машина сейчас, сама того не ведая, давала мне ключи к созданию другой, еще более совершенной. Я знаю того, кто будет мне помогать с оптическим прицелом. Но будет ли? Или опять повторяется история как с Кулибиным? Нет, Толстой из другого теста сварен. Нужно подумать как его увлечь в эту идею.

Когда мы заканчивали, я, решив проверить одну догадку, взял с оружейной стойки купленный мною штуцер. Он был тяжелее пистолета, с длинным стволом. И как им прицеливаться?

— Дурная железка, — бросил Толстой, заметив мои манипуляции. — Австрийская работа. Замок ненадежный, осечку дает через раз. Для охоты на уток сойдет, для серьезного дела — нет.

Он был прав. Изучив механизм, я сам это прекрасно понимал. Его слова попали в точку, обнажив фундаментальный изъян моего плана. Можно создать идеальную оптику, позволяющую видеть цель за версту, вот только какой в ней толк, если в самый ответственный момент кремневый замок даст осечку? Если порох на полке отсыреет? И вообще, как глаза уберечь от всего этого? Про то, что снайпер будет обнаружен по характерному дыму — молчу. Что-то слишком много проблем, как мне кажется.

Прицел из будущего оказывался бессилен без надежного оружия из будущего. Я не мог просто прикрутить его к австрийскому штуцеру — нужно было менять все, начиная с самого принципа воспламенения. Нужен был капсюльный замок, а до его изобретения оставалось еще много лет.

Мысли о новом ружье пришлось отложить.

До 1812 года еще есть время. Надеюсь.

Сейчас же все внимание было приковано к машине — главному делу всей моей новой жизни. После установки массивной станины работа вошла в решающую фазу: мы собирали ее мозг, ее душу. «Программируемый» блок. Венцом всего моего замысла, тем самым шагом в будущее, который должен был сделать машину непобедимой.

Закончив работу, я собрал в мастерской свой «военный совет». Кулибин, на время оставив двигатель, стоял, скрестив руки на груди, с видом придирчивого мастера. Рядом — Илья и Степан, мои верные маршалы, чьими руками и воплощалось в металле то, что рождалось в моей голове.

Перед ними на верстаке, сияя свежей смазкой, лежал собранный узел, похожий на какой-то диковинный, сложный часовой механизм: несколько осей, система рычагов, бронзовых шестерен и сложная станина, на которой должен был крепиться резец.

— Господа, — гордо заявил я, чувствуя себя фокусником перед главным представлением, — мы собрали сердце нашей машины. Теперь я покажу вам, как оно бьется.

Со стола я взял деревянный ящик. Внутри, в аккуратных, обитых бархатом ячейках, лежали тонкие стальные диски, по краю каждого из которых шла сложная, выточенная с невероятной точностью волнистая линия.

— Вот это, — я поднял один из дисков, — наш алфавит. Каждая из этих «розеток» — одна «буква» будущего узора.

Установив на оси механизма три разных диска, я закрепил их, а на самый кончик резца приладил крошечный угольный грифель, подложив под него чистый лист бумаги.

— А вот так, — я медленно провернул приводное колесо, — мы составляем «слово».

Они подались вперед, как мальчишки, впервые увидевшие заморский автоматон. Три щупа-копира прижались к краям дисков. Стоило им начать вращаться, как щупы заскользили по их волнистой поверхности, и вся система рычагов ожила. Резец с грифелем пришел в движение, и на белой бумаге, прямо на их глазах, стала рождаться линия. Она изгибалась, закручивалась в спирали, ломалась под немыслимыми углами, сплетаясь в сложнейший, гипнотический узор, похожий одновременно на морозный рисунок на стекле и на арабскую вязь.

— Представьте себе трех танцоров, — объяснял я, продолжая медленно вращать колесо. — Каждый из них танцует свой, уникальный танец. А резец… резец — их партнер, который вынужден повторять движения всех троих одновременно. И его танец получается таким сложным, что повторить его, не зная партию каждого из трех танцоров, невозможно.

Степан, человек металла, качал головой, не веря своим глазам.

— Да с таким узором можно что угодно чеканить. Никто в жисть не подделает! — выдохнул он.

— А теперь — главный фокус.

Нескольких движений специальным ключом хватило, чтобы снять три диска и установить на их место три других, совершенно иных. Сдвинув лист бумаги, я снова провернул колесо. Грифель начал рисовать совершенно новый узор.

— А в этой коробке у меня сотня таких «букв», — я сделал паузу, чтобы они осознали что я сейчас сказал. — Комбинаций — тысячи. Миллионы. Мы можем хоть каждый день печатать ассигнации с новым, уникальным узором, и ни один фальшивомонетчик в мире за нами не угонится. Они потратят год, чтобы скопировать вчерашний узор, а у нас сегодня уже будет новый. Мы всегда будем на шаг впереди.

Кулибин вдруг весь просветлел. Морщины в уголках его глаз собрались в веселые лучики. Он подошел к механизму, сам провернул колесо и с восторгом ребенка наблюдал, как на бумаге рождается очередное кружево. Выпрямившись, он одарил меня широкой, счастливой улыбкой.

— Так это же… — он улыбнулся еще шире. — Шарманка! Музыкальная шкатулка! Только играет она узоры! Превращает движение в красоту! Да уж, счетовод, удивил! Ведь видал на чертежах это, а гляди-ка сколько красоты — вживую…

Восторг в глазах старого гения стал моим триумфом. Почти все готово.