Ювелиръ. 1808. Саламандра

Глава 1

Сквозь тяжелые бархатные портьеры в комнату едва пробивался серый, неохотный рассвет. Фома Фомич Беверлей приоткрыл один глаз. В теплом воздухе пахло дорогим вином и духами рыжеволосой девицы, безмятежно спавшей рядом. Ее волосы, разметавшись по подушке, походили на россыпь червонного золота. Беверлей лениво улыбнулся: ночь после визита к старому, вечно брюзжащему графу Орлову-Денисову, страдавшему от очередной подагрической атаки, удалась на славу. Мадам Элен умела утешить своих друзей.

Он уже было собрался снова провалиться в дрему, но тишину разорвал настойчивый стук в дверь — совсем не деликатный и почтительный. Беверлей нахмурился.

— Да кого там нелегкая принесла в такую рань? — пробормотала девица, не открывая глаз.

Когда стук повторился с силой, от которой задрожала тяжелая дубовая дверь, Фома Фомич рывком сел в постели, отбрасывая шелковое одеяло. Паркет неприятно холодил ступни. Так стучат, когда горит или режут. Ленивая улыбка медленно сползла с его лица, и насмешливые глаза стали внимательными.

Накинув на плечи халат, он рывком распахнул дверь. На пороге, прижимая руки к груди, стояла молоденькая служанка Элен, Лизавета. Лицо ее стало белым как свежевыпавший снег, а в глазах застыл стеклянный блеск — такой он видел у солдат перед штыковой атакой.

— Фома Фомич, батюшка… — пролепетала она, задыхаясь. — Хозяйка просила найти лекаря, а вы… Там… там кровь…

Он не стал слушать дальше. Мысли заработали мгновенно: если Элен вызывает его, а не отправляет пострадавшего в госпиталь, значит, дело крайне деликатное. Дуэль из-за карточного долга? Ревнивый муж, заставший любовника врасплох? Политическая разборка? Неважно. Главное — требовалось мастерство и абсолютное молчание.

— Лизавета, слушай меня внимательно! — его голос стал успокаивающим, пока он быстро застегивал сюртук. — Куда идти?

Служанка, сбивчиво начала объяснять.

Он, узнав куда идти, отпустил ее предупредить хозяйку, что сейчас будет.

Она исчезла, ее шаги застучали по коридору. Беверлей на мгновение замер, он хмыкнул. Кому-то очень повезло, что он оказался в этом месте после посещения больного. Он схватил свою сумку с инструментами.

Танцовщица сидела в постели, испуганно глядя на него.

— Томас, что случилось?

— Ничего, дорогая, спи, — бросил он, не глядя. — Работа.

Выйдя в коридор, он направился по указанному Лизаветой маршруту. Навстречу ему, семеня летела сама хозяйка. Ее лицо исказилось гримасой ярости и страха. Шелковый халат распахнулся, обнажая плечо, волосы выбились из прически, но она ничего не замечала. Элен? Неужели это она?

— Томас! Слава Богу! Быстрее! Он умирает!

Она схватила его за руку, и ее холодные пальцы впились в его запястье. Ее била мелкая дрожь. Она вся была в крови и судя по всему не в своей.

Она потащила его за собой, в свои личные покои. У двери он на мгновение остановился. Из-за приоткрытой створки тянуло сладковатым запахом, который он, хирург, не спутает ни с чем.

Он сделал глубокий вдох и шагнул через порог. Прямо в эпицентр катастрофы.

Увиденное заставило профессиональное сердце Беверлея сжаться. Роскошная спальня Элен была разгромлена. На полу валялся опрокинутый столик, в луже воды блестели осколки разбитого графина. Тяжелый воздух был пропитан запахом крови. На огромной кровати, среди смятых, пропитанных алым шелковых простыней, лежал юноша. Его мертвенно-белое лицо почти сливалось с подушками, а вся левая сторона груди была скрыта под огромным, страшным багровым пятном, расползающимся по тонкой батистовой рубашке. Сама Элен подскочила к телу тщетно пыталась прижимать к его телу полотенца, словно силясь удержать ладонями воду в прорванной плотине. Видимо, она не в себе, что не похоже на нее.

— Прочь! — рыкнул Беверлей, и его голос заставил ее вздрогнуть и отстраниться.

Опустившись на колени, Беверлей забыл про кровь — он читал тело. Его тонкие, сильные пальцы превратились в точный диагностический инструмент. Два глубоких проникающих повреждения в левой части груди. Коснувшись шеи, он нащупал едва бьющийся, нитевидный пульс. Губы синюшные — нет воздуха. Приложив ухо к груди, он уловил справа слабое, хриплое дыхание. Слева — глухая, как в склепе, тишина. Его пальцы простучали по ребрам: справа — пустой звук, слева — глухой, как по бочке с водой. Кровь и воздух внутри. Легкое тонет, сердце зажато. Еще час, не больше.

— Ноги выше! Живо! — скомандовал он служанкам, застывшим в ужасе у двери. — Подложите под ноги подушки! Укройте его всем, что есть, он замерзает!

Он работал быстро, отдавая короткие, четкие приказы, однако внутри нарастало отчаяние.

— Лауданум! — бросил он Элен. — Десять капель в воде. Не больше. Хоть страдания облегчим.

Пока одна из служанок дрожащими руками отмеряла капли опиумной настойки, Беверлей расхаживал по комнате, как тигр в клетке, ожидая саквояж. Юноше осторожно влили в рот горькую жидкость. Он с трудом сглотнул. К счастью не поперхнулся. Беверлей наблюдал: тело его чуть расслабилось, судорожное напряжение в мышцах спало. Боль отступила, но вместо того, чтобы полностью провалиться в спасительное забытье, раненый затих, балансируя на тонкой грани между жизнью и смертью.

Беверлей схватил инструменты и уже готов был разложить на столике свои блестящие стальные инструменты, когда с кровати донесся едва слышный шепот.

— Доктор…

Он обернулся. Раненый открыл глаза. И Беверлей замер. В этих глазах не было ни боли, ни страха, ни опиумного тумана.

— Доктор… умоляю… — шептал юноша, каждое слово давалось с усилием. — Перед тем, как что-либо делать… вымойте руки. С щеткой… и мылом.

Что за чушь? Мальчишка бредит. Опиум смешался с болью, и вот результат — деревенское колдовство.

— И все инструменты… — продолжал раненый, задыхаясь. — Все… прокипятить. Четверть часа… в кипящей воде. Перевязки… тоже.

На мгновение в комнате воцарилась тишина. Для Беверлея услышанное было прямым оскорблением его знаний, диплома, самого искусства врачевания.

— Сударь, вы в горячке! — резко обрубил он. — Каждая секунда на счету! Я не стану тратить время на эти… фокусы! Я хирург, а не знахарь, и не потерплю подобных советов!

Он уже повернулся разложить инструменты, но наткнулся на взгляд Элен. В нем не было сомнения — она видела ту же ясность в глазах умирающего и сделала свой выбор.

— Доктор.

Ее голос прозвучал тихо, но в нем была сталь. Теперь он узнал ее. Мадам Элен взяла себя в руки.

— Вы слышали его. Вы сделаете в точности так, как он сказал.

Беверлей ошеломленно уставился на нее. Это уже выходило за рамки безумия. Это же настоящее унижение. Он, хирург, должен подчиняться бредовым указаниям мальчишки?

— Мадам, это убьет его! — взорвался он. — Пока мы будем кипятить железки, он истечет кровью! Не сумасбродство ли⁈

— Вы сделаете, как он сказал, — повторила она, ее тон не оставлял пространства для споров. — Иначе, клянусь, можете считать, что вашей практики в Петербурге больше не существует.

Угроза не оставляла ему выбора. Он был в ловушке. Он знал на что способен этот человек. В ярости и бессилии Беверлей развернулся к слугам, с ужасом наблюдавшим за этой сценой.

— Огонь! — рявкнул он. — Таз с водой на огонь! Щетку! Мыло! И несите туда мои инструменты! Будем колдовать! Раз уж нас просят!

Он подчинился, тихо проклиная этот сумасшедший дом, эту страну и этот день, с уверенностью, что его принуждают стать соучастником убийства.

Спальня превратилась в филиал преисподней. В камине ревел огонь, жадно облизывая медный таз, в котором, булькая, плясали его драгоценные инструменты. Бледные как призраки слуги носились с тазами и полотенцами, боясь попасться под его испепеляющий взгляд. Сама Элен, застыв у стены, превратилась в мраморную статую.

Сгорая от унижения, Беверлей совершал этот варварский ритуал. С яростью каторжника он драил руки, скребя жесткой щеткой до красноты, до боли, будто пытался содрать с себя само это постыдное подчинение. Его скальпели, зонды и иглы — его пальцы из лучшей стали — корчились в кипятке, и он почти физически ощущал, как они тупятся, теряют закалку, превращаясь в грубые железки мясника.

— Если хоть один из моих инструментов пойдет ржавчиной или потеряет остроту, мадам, — процедил он сквозь зубы, не глядя на Элен, — вы будете должны мне новый набор. Прямиком из Лондона.

— Вы получите три, доктор, — без тени эмоций ответила она. — Продолжайте.

Три набора… Беверлей мысленно присвистнул. Либо этот мальчишка — ее тайный любовник, либо он знает, где зарыты сокровища тамплиеров. И то и другое не сулило ничего хорошего.

Когда пытка закончилась и на чистом полотенце легли горячие, тусклые инструменты, он подошел к кровати. Сделал выдох. С ним сгорели гнев, раздражение, унижение, уступив место абсолютному спокойствию хирурга. Комната исчезла. Исчезли Элен, слуги, ревущий камин. Остались его руки, стальной блеск инструмента и тело на кровати, превратившееся из человека в сложную, испорченную машину, которую ему предстояло починить.

И тут с кровати снова донесся хриплый шепот:

— Водки. Чистой. И разведите кипяченой водой… Один к трем.

Беверлей был удивлен тому, что этот человек еще мог говорить. Он замер со скальпелем в руке и медленно повернул голову к Элен. В его взгляде застыл немой вопрос: «И это тоже⁈». Она лишь едва заметно кивнула.

— Еще один набор инструментов, доктор, — тихо добавила она.

К концу этого дня я смогу открыть собственную лавку хирургических инструментов, — мрачно подумал Беверлей, принимая из рук служанки чашку с разведенной водкой.

Протерев кожу, он выбрал точку — пятое межреберье. Короткое, выверенное движение. Лезвие легко рассекло кожу и мышцы. Отложив скальпель, он взял троакар и, приставив его острие к ране, налег всем весом. После неприятного хруста он надавил еще, и инструмент с глухим щелчком провалился внутрь.

Тут же раздался ни с чем не сравнимый звук: долгое, свистящее «пш-ш-ш-ш» — воздух под давлением вырывался из проколотого легкого. Юноша на кровати судорожно, с хрипом, втянул в себя воздух.

Беверлей извлек стилет, оставив в теле полую трубку, из которой хлынула темная, пенистая кровь. Он вставил в разрез заранее подготовленное полое гусиное перо, укрепленное тонкой проволокой, создав дренаж. Кровь и воздух теперь выходили наружу, не давя на сердце. Синюшность с губ пациента спадала на глазах.

Вот так. Это моя работа. Мой диагноз, мое решение. И никакое кипячение здесь ни при чем, — думал он.

Теперь раны. Он аккуратно ввел в одну из них тонкий серебряный зонд. Скользнув по каналу, зонд уперся во что-то твердое — ребро. Удача. Лезвие скользнуло по кости.

— Про… промойте… водой… с солью… — снова прошептал юноша.

Беверлей молча посмотрел на Элен.

— Пять наборов, доктор.

— С такими темпами я скоро смогу вооружить целый госпиталь, — пробурчал он, но приказ служанке отдал.

Промыв раны, он наложил повязки из горячих, еще влажных от пара бинтов — механически, с отстраненностью аптекаря. Главное он сделал — вытащил мальчишку с того света. Он, Томас Беверлей, а не какие-то суеверные ритуалы. Теперь оставалось ждать, не начнется ли горячка, уносившая больше жизней, чем самые страшные раны. Однако это уже была воля Божья, а не его.

Спальня Элен напоминала госпитальную палату. Слуги бесшумно убрали пропитанные алым простыни, и воздух, очищенный сквозняком из приоткрытого окна, терпко пах сивухой. На кровати слабо, но ровно дышал юноша. Рядом, на низеньком столике, стоял стеклянный сосуд, в который по трубке из гусиного пера медленно, капля за каплей, стекала темная жидкость из его груди.

Закончив перевязку, Беверлей методично раскладывал инструменты на чистом полотенце, протирая каждый скальпель и зонд ветошью, смоченной в водке. Руки двигались на автомате, пока мозг подводил итоги. Он был измотан, однако внутри разливалось холодное, чистое удовлетворение хирурга, вырвавшего пациента из объятий смерти.

Все это время он не мог понять одного — как этот юноша мог говорить. У Беверлея было такое ощущение будто глаза юноши — это глаза старика. Вот что бывает с теми, кто был на краю жизни и смерти — успокоил себя доктор

К нему подошла Элен. Она переоделась в простое темное платье; только тень под глазами да неестественная бледность выдавали пережитый ужас.

— Он будет жить? — ее голос был тихим, лишенным всякой властности.

Беверлей не спешил с ответом, тщательно укладывая троакар в его бархатное гнездо.

— Ему дьявольски повезло, мадам, — произнес он наконец, не оборачиваясь. — Злодей бил с силой, но, видимо, в спешке. Лезвие скользнуло по кости, прошло в каких-то долях дюйма от сердца. Чистейшая удача, какую я видел всего пару раз за всю свою практику на полях сражений.

Он повернулся к ней.

— Главной опасностью было не само повреждение, а его последствия. Мы с этим справились. Теперь, — он сделал паузу, — все зависит от его организма. Он молод, силен, природа на его стороне. Если в ближайшие три-четыре дня не начнется горячка, он выкарабкается. Даже если выкарабкается, есть множество иных проблем… С такими ранами…

Он намеренно умолчал о том, что по сути здесь произошло: лишь везение пациента, его собственное мастерство и воля Господа. Этого было достаточно.

— Благодарю вас, Томас, — тихо сказала Элен. — Вы не представляете, что вы для меня сделали.

Она вышла, оставив его одного. Беверлей опустился в кресло у остывающего камина. Теперь, когда адреналин схлынул, навалилась чудовищная усталость. Закрыв глаза, он снова и снова проигрывал эту безумную сцену: его гнев, ее приказ, кипящая вода, тусклый блеск испорченных инструментов…

— Я сделал это, — прошептал он, — несмотря на весь этот балаган, я его спас.

Диагноз был точен, руки — тверды. Он провел сложнейшую процедуру в немыслимых условиях и победил. Однако победа не приносила радости.

Он снова вспомнил взгляд юноши. Никакого бреда. В этих глазах была воля. Его требования были четкой, последовательной инструкцией: мыть руки со щеткой, кипятить инструменты, кипятить перевязи, промывать раны соленой водой, разводить водку для обработки кожи…

Беверлей встал и подошел к кровати, вглядываясь в спящего юношу. Лицо его разгладилось, дыхание было ровным. Он, хирург, спас его от механического повреждения, выпустил скопившуюся жидкость, расправил легкое. Он сделал свою работу. Но теперь начиналась другая, невидимая война — война с горячкой, которую хирурги проигрывали в девяти случаях из десяти. Он видел это сотни раз: блестяще проведенная ампутация, удаленная опухоль — а через три дня пациент сгорал в бреду, и никто не мог понять, почему.

Я спас его от лезвия. Но что спасет его от моих собственных рук?

Сама эта мысль — кощунство, ересь, подрывающая все основы его науки, его веры. Он, врач, носитель исцеления, мог быть одновременно и носителем гибели? Нелепица. И все же… что, если в этом безумии крылась своя, чудовищная логика? Что, если кипячение, мыло, соль и спирт — не колдовство, а защита? Что, если он, Томас Беверлей, только что, сам того не ведая, провел самый важный эксперимент в своей жизни?

Он смотрел на спящего юношу. Этот мальчишка был загадкой. Живым, дышащим парадоксом, который мог либо подтвердить, либо опровергнуть все, во что он верил. Он обязательно должен потолковать с ним. Если тот выживет, конечно.

Доктор мотнул головой.

Этот юноша должен был выжить. Теперь Беверлей был связан с ним как хранитель тайны, свидетель чего-то, что не укладывалось в рамки его научного мировоззрения. Он будет наблюдать за ним. Очень пристально. Тайна, спрятанная за бредовыми требованиями, представляла большую ценность. Или нет.

В любом случае, Беверлей хотел бы пообщаться с этим юношей, если тот выживет.