Всемирная выставка в Петербурге

Глава 29, В которой Миша сперва голодный и холодный, а потом сытый и пьяный.

Три дня Миша слонялся по городу. Ночевал, где придётся, как правило, на скамейках. В ночлежку идти побоялся: уж больно прожжённая публика там, говорят, обитала. Днём он отсиживался по разным укромным местам, стараясь выбирать такие, где полиции никак не придёт в голову искать его: в читальне медицинского училища, на роликовом катке, у дверей магазина готового платья, на угольной станции, где заправляли паромобили и автопеды... Правда, вскоре он настолько извозился и зарос, что пускать куда бы то ни было, кроме церкви, его перестали. Зато церковь оказалась очень кстати: один раз Миша случайно оказался на отпевании какого-то мертвеца и получил от его родных пару гостей поминальной кутьи. Так как денег на еду к этому времени не осталось у него уже совсем, он так расчувствовался, что даже прослезился, а потом упал на колени перед иконой и стал молить Господа о прощении за то, что ходил прежде в церковь не очень-то часто, соблюдал не все посты, а, что ещё хуже, связался с нигилистами-безбожниками. Было ясно, что всё происходящее с Мишей есть не иначе как наказание за дерзостные мечты о короне и позорную дружбу с убийцами матери. Верно Варя сказала тогда: «Христа распяли, а теперь и всю Россию желают распять!». Он, дурак, не послушал... Царём возомнил себя... А ведь добрым людям всем известно, что любая власть — от Бога! А коли власти нету, значит, Богу это и неугодно...

Несколько раз Михаила навещали мысли пойти к Варе, разыскать её возле казармы и фабрики, попросить помощи, вместе найти какую-нибудь временную крышу над головой... Но он гнал эти мысли: опасно! Если Охранка знала его адрес у Скороходовой, знала новый адрес у казарм, имела своих агентов на стройке, то уж наверняка она караулила и во всех тех местах, где ходила Варвара. Ещё больше хотелось пойти в Александровскую больницу, в анатомический покой при ней, проститься с матерью... Но и там, не сомневался Михаил, уже дежурили жандармы.

Словом, никаких внятных идей, что делать дальше, у Миши не было. Все его планы простирались не далее, чем на ближайший день или ближайшую ночь: где укрыться от дождя, где взять поесть, где заночевать нынче... Имея в виду этот последний вопрос, пришёл он одним из вечеров на Николаевский вокзал: говорили, скамей там в избытке, смешаться с толпой не составляет труда, а крыша защитит от непогоды.

Что же, слухи не наврали.

Удобную скамейку для ночёвки он приглядел себе сразу. Сел на неё, но ложиться решил не спешить: постеснялся. Казалось, снующие туда-сюда обыватели и без того уже бросают на него осуждающие взоры. Чтоб сойти не за бродягу, а за хоть чуть-чуть приличного субъекта, Миша даже с важным видом прогулялся туда-сюда и просил, скоро ли будет поезд на Гельсингфорс. Ему ответили, что на Гельсингфорс надо ехать с Финляндского, отчего Мише стало ещё неуютнее.

Около одиннадцати прибыл какой-то поезд, и здание вокзала заполнилось пропахшими дымом и испачканными копотью людьми с саквояжами, котомками, перевязанными коробками из-под шляп. От нечего делать Михаил принялся разглядывать пассажиров. Впрочем, пять минут спустя почти все они рассеялись, и вокзал вновь опустел. С приехавшего поезда осталась только шумная компания чернявой молодёжи. Это были несколько парней, одетые вроде фабричных (ситцевые косоворотки под пиджаками, плисовые штаны, у некоторых — кепки-восьмиклинки), но говорящие между собой не по-русски. Какое-то время они беспокойно толклись и оглядывались по сторонам, словно ожидая кого-то. Потом к компании подошёл богато одетый человек, который что-то сказал им, вызвав в ответ бурные возгласы недовольства, а потом отсчитал денег, дал их тому, что исполнял роль вожака этой компании, и ушёл. Нерусские ребята пошумели ещё несколько минут: решали, видно, что им делать дальше. Потом, кажется, придя к выводу, что на сытый желудок думаться будет лучше, расселись по лавкам, достали из сумок хлебные лодочки с запечённой внутри яичницей, пироги, колбасы, жареное мясо, куски сыра, большой жбан сметаны, мешок абрикосов...

От вида, а, главное, запаха всех этих угощений Миша едва не расплакался. И почему только вся эта еда дана тем, кто, кажется, совершенно, её не ценит?! Вот за что им всем такое счастье? Почему одним — сметаны и колбасы, а другим — лишь насмешки судьбы вроде призрачной короны и смерти матери?!..

Может, эти везунчики оставят какие-нибудь объедки, которые потом можно будет подобрать?.. Лишь бы только другие бродяги не утащили их раньше!

В общем, надо следить...

Хотя бы успеть просто налюбоваться и нанюхаться этих сокровищ...

Миша сам не заметил того, как голодным взглядом стал провожать каждый кусок, исчезающий во рту кого-нибудь из приезжих. Осознал, как неприлично он ведёт себя, лишь тогда, когда самый бойкий из компании, прямо взглянув на него, поинтересовался:

— Эй, друг! Хочешь есть?

Это было сказано с акцентом, но по-русски. Отказаться от угощения Миша в себе сил не нашёл. Да и незачем отказываться было.

Как оказалось, компания незнакомцев была его спасением.

Съев уже несколько первых кусочков, Миша повеселел и разговорился. Оказалось, что приехали его благодетели из Тифлиса — столицы Кавказского края — работать на Выставке. Один из них был молодым врачом, другой учителем гимназии, третий путейцем, четвертый статистиком, но в саквояжах у всех у них лежали черкески, папахи, кинжалы и другие атрибуты дикарей. В течение Выставки эти ребята должны были жить в саклях в устроенном на искусственной горе туземном посёлке, танцевать лезгинку для чистой публики каждые полчаса, а в остальное время наливать вино в рога, показывать трюки на лошадях и заниматься народными промыслами. Они рассчитывать заселиться в сакли уже с вокзала, но, хотя до открытия выставки оставалась всего пара дней, встретивший их начальник сообщил, что посёлок черкесов ещё не готов, и только и сподобился на то, чтоб сунуть деньги на гостиницу.

— А ты, друг, не знаешь тут скромной гостиницы рядом? — спросили у Миши.

Тот знал и был рад отплатить услугой за услугу. Ночью в Петербурге было зябко, и новые знакомые дали ему на дорогу одну из черкесок — так Миша оказался не только замаскирован на случай встречи с жандармами, но и почувствовал себя вроде как своим среди кавказцев. Когда же по пути он рассказал, что совсем недавно собственными руками отделывал павильон Нефти, к которому примыкает горская деревня, и видел, какие красивые виды Кавказа имеются там в виде витражей, ребята вообще решили, что их встреча суждена Господом Богом.

До гостиницы они дошли уже едва ли не лучшими друзьями. Успевшие узнать, что Мише негде преклонить голову, новые знакомые позвали переночевать его вместе с собой: всё равно кроватей в номере, который оказался им по карману, на всех не хватило, и паре человек пришлось бы спать на полу — так какая разница, было бы их больше или меньше на одного?

Гостиница была просто роскошной: там имелись не только чистые постели со сменяемым бельём, электросвечи, выметенный пол без окурков, но и даже современный водопровод — вода подавалась в самую ванную комнату. Михаил с наслаждением помылся. В ванной в зеркале он взглянул на свою заросшую за дни скитаний физиономию — надо же, ну чисто Александр III, одно лицо! Впрочем, сразу мысленно перебил он себя, может быть, всё дело лишь в электрическом свете и самовнушении.

Когда распаренный и счастливый Миша вышел из ванной, неожиданно оказалось, что у кавказцев с собой было несколько бутылок вина, и они уже находятся на столе, причём часть — открыта. Отказываться снова было незачем.

— А вам, магометанам, Алькоран разве не запрещает винопитие? — спросил только Коржов на всякий случай.

— Да что ты, какие же мы магометане?! — Рассмеялся самый разговорчивый из кавказцев, низкорослый, некрасивый, но бойкий парень, представившийся Иосифом. — Мы же грузины! Мы самые что ни на есть православные!

— Да?

— Ну конечно. Я вот даже в семинарии учился.

— Так ты поп?

— Нет. Не закончил. Надоели эти глупости.

Совсем недавно ощущавший невиданный прилив религиозности, Михаил не стал спорить с новым другом. Не ему учить добрых людей, без которых сейчас бы пришлось спать на жёсткой скамейке, голодным. Да и Иосиф его к себе очень расположил. Оказалось, что, хоть и он и не закончил семинарии, но, как и остальные его соседи по выставочной «деревне дикарей», был человеком науки: работал метеорологом и вычислителем в обсерватории. Как и Миша, он родился в семьдесят восьмом году; как и Мише, в декабре ему должно было исполниться двадцать два.

Ощущение того, что Коржов нашёл лучшего друга, подкрепилось вином. Нежданное счастье от пищи, тепла и уюта опьяняло уж само по себе; стоило добавить к этому один стакан вина, как Миша и вовсе растёкся. Ему страшно захотелось поделиться накопившимся — грузины не отказывались слушать. Поэтому за следующий час он поведал всё: про ранение и смерть матери, про общение с энэмами, про потерю жилья и вещей, про крестик, про колесо обозрения, про скитания и беготню от полиции. Потом, правда, спохватился, не много ли разболтал и не выдадут ли его, но Иосиф заверил, что тоже не любит жандармов и стучать им ни за что не будет. «Золотой человек!» — решил Миша.

— Так ты будешь искать власти или нет? — спросил Иосиф.

— Да даже не знаю. Куда мне? Если во мне и есть царская кровь, то всё равно по сути я простой рабочий...

— Но власть это весело.

— Да, но...

Миша полез в рассуждения о том, что сделать его царём это проект революционеров, а революционеры оказались обманщиками и убили Ольгу Саввишну. Так что иметь с ними дела нельзя, а без них ничего не получится. Может, конечно, и правильно было бы стать народным, рабочим государем, но ему с этой задачей справиться наверняка не удастся; да и вообще, царь, правящий в интересах рабочих, это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Бог, конечно, что-то там замыслил, если послал Мишу родиться в семье Романовых. Но раз Он позволил стать царём Сергею, значит, такова Его воля. Впрочем, если Он же дал Коржову знать о его происхождении, то и в этом может быть какой-то важный замысел... Однако...

В этом месте Миша запутался в своих мыслях. Чтобы распутаться, он положил голову на стол, закрыл глаза, но ясности в голове от этого почему-то не наступило... Он просто уснул.