Всемирная выставка в Петербурге

Глава 26, В которой Миша катается на колесе обозрения снова и снова.

Варя не подвела: проснулся утром Михаил уже в новой квартире, угол в которой нанял благодаря невесте. Здесь было привычно, примерно так же, как и у Скороходовой: тоже девять человек в комнате, такой же густой запах тела, табака и грязной одежды, те же двенадцать копеек за день... Только разговоры в первый вечер вышли странные какие-то, как будто политические. Один из жильцов принёс на квартиру листовку: такие, как он сказал, разбросали у них на заводе на проходной. В листовке говорилось: «Те, которые хочут помочь воцарению истинного скрытого государя Михайла Александровича нашего рабочего царя который даст народу землю и оплачиваймый отпуск от работы приходите завтра в чайную у Выборгской заставы». По поводу этого послания в комнате случился горячий спор. Один из постояльцев был уверен, что разбрасывает листовки никто иной, как полиция, с тем, чтобы перед выставкой переловить неблагонадёжных. Другой сказал, что агитация исходит от настоящих борцов за народное счастье, да только поддерживать их ни к чему, потому что без толку: «не жили богато, так не стоит и начинать», а «господь терпел и нам велел». Третий жилец сообщил, что желательно было бы передавить всех царей — и рабочих, и нерабочих, поповской кишкой раз и навсегда. На него все зашикали, впрочем, не слишком активно: видимо, с подобными речами этот жилец выступал не впервые.

Миша от участия в дискуссии воздержался. Он понятия не имел, кто это созывает народ для его поддержки. Да и вообще — для его ли? Недавние разговоры с энэмами, вера в особое происхождение, чувство избранности, долг перед народом — всё это теперь, среди рабочих, казалось ужасно далёким и уже не вполне настоящим. Должен ли он становиться царём? Миша больше не был в том уверен.

Рядом с кроватью лежала принесённая Варей вчера газета с большой фотографией дома в Свято-Егорьевском: зияющие чернотой окна третьего этажа, большие пятна копоти над ними, всё ещё поваленный фонарь... «Жандармы разгромили штаб-квартиру разбойников-анархистов», – гласил заголовок. В тексте сообщалось, что именно здесь располагалась основная база террористов, взорвавших Синюгина и предыдущих министров внутренних дел. «При штурме было уничтожено пятнадцать бандитов, но, увы, при этом героически погибли три жандармы», – сообщалось в тексте дальше. На примере сообщения о своей гибели Коржов уже знал, что газеты, случается, врут... Но слова про трёх жандармов были правдой: он сам видел три трупа, один из который был сделан таковым Верой Николаевной прямо на глазах Миши. Выходит, остальное тоже верно. Выходит, внутри здания его ждала целая толпа отпетых бандитов, и кто знает, что бы было, если бы не Охранка... А главное, получается, ответственность энэмов (или кто они там есть такие) за взрыв возле Клейнмихельской — тоже правда!

Значит, это всё-таки они чуть не убили его мать! Венедикт, Вера, Герман, Егор... Может, кто-то из них самолично и бросил из поезда ту злополучную бомбу! А потом врал в лицо... Ведь Коржов же их спрашивал! Спрашивал специально, и не один даже раз!

А они обманули.

Если врали в этом — в чём ещё тогда?

Думать об этом было обидно и вообще не понятно, в какую сторону.

Так что Миша решил пока выбросить из головы энэмов со всеми их штучками и заняться более насущным делом — сходить на стройку и узнать, уволили ли его. За двухнедельный прогул скорее всего должны были, но если и так, Коржов собирался затребовать причитающееся ему жалование. А, может, и устроиться обратно, если выйдет.

Золотой крестик, который он на всякий случай не стал показывать даже Варе, по-прежнему висел на его шее вместе с собственным, привычным.

***

Стройка сильно изменилась с тех пор, как Миша был здесь последний раз. Если сильно не присматриваться, можно было бы сказать, что всё готово. «Обратно уже не возьмут, – печально подумал Коржов. – До открытия осталось десять дней. Впрочем, и так было ясно, что в конце июля надо будет подыскивать новое место...».

Недалеко от конторы начальства попался Сапожников.

– Мишка! Привет! – крикнул он. – Раскусил я тебя в прошлый раз-то!

– Что значит — раскусил?

– Да то и значит. Под арестом ты был всё-таки. Признайся! Убежал?

– Да не был я вовсе ни под каким арестом, – ответил Миша. – И с чего ты это взял-то?

– Вчера к нам жандармы нагрянули почти сразу после твоего ухода.

– Да ну? Кого искали?

– Да тебя же и искали, бестолковый! Других нигилистов у Скороходовой отродясь не квартировало. Она-то им как на духу сразу и выдала: был, мол, тут такой подрыватель общественного спокойствия, похититель дирижаблей и кружковец. Но я, говорит, как узнала, кто он такой есть, так и выгнала сразу же...

– Да что вы все повторяете одни и те же глупости, – пробормотал Миша, беспокойно оглядываясь. – Никакой не нигилист я. Это выдумки.

– А мне нравятся нигилисты, – вдруг выдал Коля.

– Да ну?

– Ага, нравятся. Они за законного царя Николая, Богом, а не людьми предназначенного на царство! Ты слыхал про такого?

– Николая? В смысле, Палыча?

– Да нет же! Николая Александровича! Вот ты, Мишка, тёмный! Пропустил в арестном доме столько важного! Да про этого царя теперь все только и болтают! – Ответил Сапожников с какой-то безосновательной залихватской весёлостью. А потом пустился в объяснения: – Николай Александрович это внук Александра II и сын Александра III, процарствовавшего всего один день! Добрые люди предупредили его, что в Петропавловской крепости на Романовых произойдёт нападение, и в последний момент один героический отрок заменил Николая собою. Так он выжил. И скоро вернётся!

– Не болтал бы ты про политику прямо тут, при честном народе, – ответил Миша, про себя гадая, превратилась ли легенда о нём в легенду о его старшем брате или великих князей правда выжило несколько. – Лучше расскажи мне про вчерашнее.

– А что ещё рассказывать? Явились к нам жандармы. Сказали, что разыскивают опасного преступника по фамилии Коржов. Когда оказалось, что искать тебя в этой квартире нет смысла, они перерыли все вещи, оставшиеся от тебя и от твоей матери. Тулуп тот трясли, за который ты с Лапиной торговался... Похоже, искали там что-то... За что ты под арестом был? За кражу?

– Я что, похож, на вора? – Попытался обидеться Миша.

– А что тут такого? Неправедно нажитое бедному человеку украсть не грех. У меня дед тоже, когда ещё при крепостном праве служил лакеем, так тоже у барина крал помаленьку. Подумаешь!

– В общем, я не воровал и вообще не совершал ничего преступного, – подытожил Коржов. – Передай это и Лапиной, и Скороходовой, и вообще всем, кто будет интересоваться. А если будут обвинять меня в каких-нибудь преступления — не верь никому.

– А сидел ты за что? – Спросил Коля.

– Да я не сидел, говорю же! Меня в плен взяли. А после отпустили.

– Что ты мелешь? Я к тебе со всей душой, а ты мне чушь городишь! За дурака, что ли держишь?! – Обиделся Коля.

– Да правда! Вот те крест!

– Кому другому ври... Правду говорят, что вас, сидельцев, что горбатых, до могилы не исправишь!

И Сапожников ушёл.

Миша не стал догонять и переубеждать его. Можно сказать, что он даже выдохнул с облегчением, избавившись от Колькиной компании: уж слишком опасные речи водил тут посредь бела дня, среди кучи народу. Раньше Коржов не особенно задумывался о таких вещах, считая, что жандармы забирают только нигилистов, врагов рода человеческого, а ему как честному рабочему и подданному царя беспокоиться не о чем. Теперь всё стало выглядеть иначе... Сначала этот филёр, пытавшийся выхватить крестик и поехавший с ним вместе на «метро», теперь жандармы... Кое в чём энэмы не соврали: они ведь говорили, что Сергеевым ищейкам хватит и суток, чтобы выследить и схватить Михаила в столице. Кстати, суток ещё не прошло...

Ситуация для Коржова обрисовалась, конечно, очень неприятная, но что с нею делать, он всё равно не имел понятия. Так что решил сделать то, зачем пришёл: потребовать своё жалование за последнюю неделю работы.

***

Дежурный приказчик в конторе, услышав фамилию Михаила, посмотрел на него так, словно увидел привидения. Впрочем, через несколько секунд он успокоился и спросил причину двухнедельного прогула.

– Запой, – сказал Миша.

– Мы вообще-то увольняем за запой, – сказал приказчик. – А последнюю зарплату удерживаем в качестве штрафа.

– Ладно вам, – сказал Коржов. – Я пошутил. Это один мой товарищ сказал, я в запое. Хотел поддержать его байку. Вы же видите моё лицо. Разве это лицо пьющего человека? Я болел на самом деле.

– За болезни то же самое.

– А если я скажу, что у меня были неотложные семейные дела? – полюбопытствовал Миша.

– Всё одно. За прогул увольняем, зарплата — в счёт штрафа.

Слова приказчика по самому их содержанию должны были звучать неумолимо и сурово, но произносил он их, напротив, как-то робко, неуверенно. Это придало Коржову наглости:

– Да как-так получается?! Я на вас, стало быть, горбатился, столько дней, а стоило несчастью приключиться в моей жизни, что не смог прийти на стройку, так вы, стало быть, и рады обокрасть меня?! Где это видано, чтоб человека зарплаты лишать?! За честно отработанные дни!

Вообще-то Михаил неплохо знал, какие порядки в отношении рабочих царят и на заводах, и на фабриках, и на стройках, так что на успех особенно не рассчитывал — просто думал душу отвести, хоть поскандалить. Тем сильнее было его удивление, когда приказчик ещё более испуганным и вялым, чем прежде, тоном, сказал, что сейчас посоветуется с начальством. Он велел Мише ждать и ушёл.

«Неужто выплатят?»

Нет, как-то подозрительно.

Повинуясь некому инстинкту, Коржов замер и прислушался. Под потолком жужжала муха. Из окон доносились звук пилы и пыхтение парового крана. В соседнем помещении, дверь в которое была приоткрыта, кто-то скрипел пером о бумагу. А потом донёсся шёпот того самого приказчика:

– Там этот... о котором говорили... ну, Коржов... Фимка, срочно пошли за жандармами!

Миша пулей вылетел из конторы.

Жандармы! В этот раз он точно ничего не объяснит им! Ни паромобиля, ни дирижабля не отберёт! Бежать некуда! Территория стройки большая, но на неё есть всего два входа. Пока он будет бежать до одного из них, оба, скорее всего, уже будут перекрыты голубыми мундирами! Значит, надо спрятаться на стройке... Только где? Ни в одном павильоне нет такого места, где поместился бы целый мужик незаметно.

А если...

Единственный шанс!

Михаил бросился к колесу обозрения.

Он давно хотел прокатиться на этой штуковине. Знал, что её смотритель дядя Яша пускает работников стройки бесплатно... Да всё недосуг было. Может быть теперь самая большая, самая заметная конструкция на всём Голодае поможет ему скрыться? Ведь где ещё прятаться, как не у жандармов под носом?

– Дядя Яша! Помогите ради Бога!

– Что случилось?

– Меня оговорили! Обвиняют в воровстве и в том что я будто бы не тот, за кого выдаю себя! Полицию вызвали!

– Батюшки!

– Дядя Яша, вы же знаете: я честный человек!

– Да что ж сделаю?..

– А спрячьте меня в колесе!

– Что же, ежели так... Полезай!

Миша бросился в ближайшую кабинку и залёг там на живот. Ему так хотелось скорее скрыться, что он даже не полюбопытствовал оглядеться вокруг, когда его убежище начало подниматься. Лишь оказавшись на самом верху и почувствовав остановку, Коржов собрался встать оглядеться.

Ух ты! Правду говорили! Голодай как на ладони! Вон царскую ложу на стадионе сооружают! А вон на арке входа с чем-то возятся: скамьи, вроде, красят для зрителей... Вон он, злосчастный павильон Голландской Ост-Индии, утыканный идолами. Вон Павильон Хлопка с белым куполом — как будто бы игрушечный!

А вот голубые мундиры идут к дяде Яше...

Столпились внизу. Говорят с ним.

Боже, только бы не выдал! Богородица, пронеси!

Миша снова лёг на пол кабины, стал молиться...

Когда он по три разу перебрал все знакомые молитвы и осмелился ещё раз глянуть вниз, жандармов рядом с дядей Яшей уже не было. Зато одна их часть крутилась у Павильона Нефти, а другая — около Павильона хлеба. После Миша видел, как обыскивали прочие павильоны, спортивные объекты, контору, даже остатки склада стройматерилов... Вон вывели откуда-то Ивана Проскурякова... Кажется, допрашивать ведут... Жандармов-то, жандармов! Словно всемирного разбойника какого ищут! Джека-Потрошителя!

Может, всё это просто из-за того, что Михаил связался с энэмами? Что, если его подозревают в терроризме?!

Или это свидетельство того, что царь Сергей всерьёз видит в нём соперника? Интересно, послали бы столько народу ловить не законного государя, а обыкновенного рехнувшегося самозванца? Нет, конечно! Хотя... Может, и послали бы, кто знает... Самозванцы-то в былые времена делов наделали...

Михаил подумал, что бы сам он стал делать на месте императора Сергея, если бы узнал, что обнаружился более законный, чем он наследник, который собирается править в интересах рабочих. Уступил бы ему место добровольно? Ну... Навряд ли.

Неожиданно вспомнилась история одного персонажа, который тоже был из мастеровых и считал себя царём — только не Русским, а Иудейским. Тогда те начальники, что во дворцах сидели, тоже не успокоились, пока не извели Его... Перспектива невесёлая. Впрочем, нет. Это грешные мысли, долой их!..

***

Обыскивали будущую выставку жандармы часа два. Всё это время дядя Яша заботливо продолжал держать Коржова наверху. Даже когда последний голубой мундир ушёл с Голодая, смотритель колеса предупредительно не спешил опускать Мишину кабинку. Лишь тогда, когда все успокоились и возвратились к обычной работе, спрятанный Коржов был возвращён на землю.

— Спасибо, дядя Яша! Все ушли?

— Вроде все... И как тебя, Мишка, угораздило-то такого шуму наделать? Всю охрану Петербурга поднял на уши.

— Ну, я думаю, всё же не всю...

— А я в жизни сколько голубых мундиров и не видал! Говорят, вора ищут, а сами стоят на ушах, словно ловят Нечаева...

— А вы знаете Нечаева? — откликнулся на знакомую фамилию Коржов.

— Да кто ж его не знает! Это вы, молодёжь, всё забыли. А кто в восемьдесят первым взрослым был, навек запомнил... Если б, Мишка, я тебя не знал, решил бы, что ты он и есть, этот самый Нечаев! Самый разыскиваемый преступник России! Это кто ж тебя подставил, а?

— Не знаю...

— Ты точно не крал? Побожись-как ещё раз!

Коржов побожился.

— А в краже чего именно они меня обвиняют? — поинтересовался он после этого.

— Золотое что-то вроде бы... Я точно и не понял. Ты сам-то не в курсе?

Миша показал пустые руки и вывернул карманы.

— Судя их по количеству, эта золотая вещь должна быть не меньше пуда. Сами, дядя Яша, видите: нет у меня ничего такого.

— Так может, объяснишь им по-хорошему?

— Нет... Без толку...

— Да, — тут же согласился дядя Яша. — Я бы тоже не пытался.

Обратно по стройке Михаил пошёл, втянув голову в плечи, глядя в землю и стараясь ни с кем не столкнуться глазами: не дай Бог, узнают и обвинят, что на полдня работу сорвал. По-хорошему, конечно, надо было бы уматывать со стройки как можно скорее, но уж больно хотелось оправиться. До отхожего места на стройке добрался Коржов без проблем. А вот на выходе из него он буквально нос к носу столкнулся с Иваном Проскуряковым. Тот знал его слишком хорошо, чтобы не заметить.

— Мишка! Ах вот ты, где, вор! Два часа сидел в нужнике?

— Какой я тебе вор?! Ты что городишь?!

— Да известно, какой. Я-то думал, ты просто кружковец: из тех, что хотят баб обоществить и всё имущество. А ты, оказывается, какую-то государственную реликвию своровал! Варю бросил, хорошую девку. Меня за двоих вкалывать оставил. А теперь ещё и стройке всей мешаешь!

— Как ты смеешь клеветать на меня так?! — вскипел Коржов.

— Не притворяйся! Тебя теперь все знают, кто ты таков есть! Да меня из-за тебя жандармы час мурыжили!

— Ты понятия не имеешь, кто я есть!

— Разбойник, вот кто!.. Люди! Эй! Жандармы!

К счастью для Миши, людей, кроме них двоих, возле нужника в тот момент не было: он был на отдалении от главных частей стройки, дабы не оскорблять своим видом и запахом рабочих, проверяющих чиновников и зевак. Так что прежде, чем Проскуряков успел до кого-нибудь докричаться, Коржов со всей силы ударил его под дых, а затем помчался прочь таким путём, который в тот момент казался наименее очевидным. «Может, хоть на треть версты уйти успею, пока он там оклемается», — мелькнуло в голове. Было ясно, что, едва придя в себя, Иван сразу пойдёт за жандармами. Что было делать? Пришлось вновь бежать к дяде Яше.

Тот оказался настоящим другом: не только снова позволил укрыться в кабинке и поднял её наверх, но и при появлении голубых мундиров сделал вид, что усердно ковыряется в механизме аттракциона, который, разумеется, как раз сейчас сломался.

Второй раз стройку обшаривали до самого вечера: Миша был готов поспорить, что и нужник обыскали, и не раз. Так или иначе, на колесе ему пришлось провисеть до тех пор, пока с Голодая не начали расходиться по домам не только жандармы, но и рабочие. Вот так история! Коржов провёл на стройке целый рабочий день, несмотря на то, что его оттуда давно уволили.

— Ну теперь уж, надеюсь, никто не привяжется, — сказал дядя Яша, опустив его на почти опустевшую и погрузившуюся в сумерки землю. — Уж не знаю, что ты натворил на самом деле... Но ловить такой толпою одного, ей-богу, дурость!

***

От стройки до своего нового места жительства Михаил пошёл пешком: помнил про то, что у станций столичной железки всегда есть полиция, а кроме того, экономил деньги, поскольку доходов в ближайшее время не предвиделось. Почти всю дорогу он озирался и то и дело норовил забиться в подворотню, завидев на своей стороне улицы какой-нибудь мундир. Наконец, дойдя до дома, успокоился. И зря: у здания, где Коржов квартировал теперь, стояли два паромобиля Охранного отделения. Чтоб развеять всякие сомнения, на крыше находился голубой воздушный шар.

Конечно, была вероятность, что вся эта братия искала не его, не Михаила... Но проверять не хотелось. Едва завидев голубых, он развернулся, и кинулся бежать, куда глаза глядят!

Потом, впрочем, подумал, что беготнёй тоже может привлечь ненужное внимание, и постарался идти спокойно. А ещё чуть-чуть позже подумал, что у него, кажется, нет другого выхода, кроме как заночевать прямо на улице.

Выбрав малолюдный переулок, он присмотрел там кажущуюся удобной скамейку. На ней, конечно, не выспишься, но, с другой стороны, завтра и торопиться особо некуда... Вот и господин с узкой бородкой с этой лавки как раз встал, освободилась! И газету оставил. Отлично. Ей можно укрыться.

Миша сел на скамейку. Ложиться пока постеснялся: пускай уж сперва окончательно потемнеет! От нечего делать развернул доставшуюся ему бесплатно газету. Яркий, чуть голубоватый свет располагавшегося рядом фонаря позволил без труда разглядеть первую страницу. На ней располагалась большая статья какого-то профессора, где доказывалось, что двухлетний Михаил Романов погиб в 1881 году вместе со всей семьёй, а слухи о том, что он жив, лишены оснований. Совсем лишены. Просто полностью. Напрочь. А те, кто в них верит — смутьяны, шпионы и идиоты.

«Надо же, уже второй раз за месяц читаю в газете о том, что я умер», – подумал Коржов и перевернул страницу. Дальше шёл его любимый раздел происшествий и криминала.

«Присяжный поверенный Козлюченко попал под лошадь на Фурштадской улице».

«Говорят, что ненавидимый всею Россией террорист Нечаев был накануне замечен в Знаменских банях. Заметивший, однако, не выражает уверенности в том, что это был именно устроитель Петропавловской трагедии, ибо без одежды опознание данного субъекта представлялось затруднительным».

«Летательный аппарат Охранного отделения зацепился за голову памятника императору Николаю Первому и застрял. Это происшествие привлекло немало зевак из праздношатающейся публики, однако к явному разочарованию оной закончилось благополучно. Освободившиеся жандармы в собравшейся толпе узнали разыскиваемого ранее участника противоправительственных сходок В.Ульянова и немедленно его арестовали».

«Ещё один арест пропагандиста. В Измайловском переулке в паромобиле накануне полицией был обнаружил участник банды «энэмов» Егор Созонов. После короткой погони он был схвачен. На допросе Созонов признался, что это он бросил бомбу из поезда в выезд Синюгина. Таким образом, это дело можно считать полностью раскрытым».

«В Александровской больнице умерла от ран вдова Коржова, получившая травмы от взрыва по время убийства Синюгина. Да упокоит Господь её душу! Невинная жертва!».

Час спустя Миша мчался по улице, не разбирая дороги. Сквозь пелену слёз полузнакомые улицы, и без того выглядящие странно в темноте, кое-где прорезанной светом яблочковских ламп, и вовсе неузнаваемыми. Впрочем, для Коржова это не имело значения. Что вообще теперь могло иметь значение?!..

Проклятые энэмы! Это всё из-за них! Эти чёртовы баре, которым почему-то не жилось их барской жизнью, просто взяли и разрушили его — простую, рабочую, но единственную и до встречи с ними почти счастливую! Они сделали Мишу нелегальным, превратили его в вечную мишень для синемундирных, лишили жилья и работы! Они спутали все его мысли, отобрали душевное равновесие, украли лад с самим собой, который был, своими россказнями о царском происхождении! Правдивые эти россказни или нет... Да какая разница!? В любом случае он предпочёл бы до самой смерти считать себя сыном своих родителей — и наплевать, в Петропавловской крепости или в сточной канаве они его подобрали! Но теперь нет и их! Проклятые энэмы убили его мать, единственного родного человека! Она ведь была полностью здорова! И работала не хуже молодой! Могла бы преспокойно дождаться внуков, а то и правнуков! Она должна была переехать вместе с Мишей и Варей в отдельную комнату, должна была гулять на их свадьбе, должна была радоваться их детям!.. Ничего теперь не будет. Всё бессмысленно. Эти бесы всё отняли! При этом они ещё врали! И прямо в лицо Мише! Рассказывали про какие-то другие организации, уверяли... Каким же болваном он был, что им верил!

За что, ну за что же?!

И как так случилось вообще?! Ведь она поправлялась! Говорила, скоро выпишут! И вот...

Теперь Миша даже не может похоронить её по-человечески. Если он явится в больницу за телом, то сразу же загремит в тюрьму. Можно биться об заклад, что полицейская засада в больничном морге давно уже наготове. В результате бедной мамочке придётся упокоиться в безымянной могиле, словно нищей, умершей в ночлежке...

От этой последней мысли Коржову стало особенно больно. Что есть силы он ударил кулаком по первой подвернувшейся вещи — афишной тумбе. Тумба не шелохнулась. Рука заболела, но легче не сделалось. В электротеатре «Живая фотография» на Невском проспекте завтра ожидался показ фильмов «Отбытие поезда с Николаевского вокзала» и «Крестный ход на Пасху в Курской губернии». Мать Коржова не была в кинематографе. И уже не побывает никогда...

В довершение ко всему ещё и дождь пошёл — как будто бы на небе кто-то решил, что для Коржова слишком жирно будет оставлять ещё возможность выспаться на скамейке!

Куда теперь идти? В ночлежный дом?

Оглядевшись вокруг, Миша сообразил, что он снова двигался в направлении Голодая. В голову не пришло ничего лучше, как вернуться туда и опять залезть в одну из кабин колеса обозрения — у нее, по крайней мере, крыша есть. Ночью на стройке, конечно, стоит охрана, но её совсем немного, да и места расположения Коржову известны.

Дороги до стройки оставалось всего полчаса, но и та не прошла спокойно: дважды Михаила окликали полицейские. Он поймал себя на том, как оба раза механически схватился за висящий под рубахой золотой крест — последнее, что осталось от матери, единственная ценная вещь, символ всех последних злоключений и при этом объект поисков Охранки. Наверное, рано или поздно Коржова всё равно схватят. И тогда будет лучше, если этой золотой диковинки с ним не будет — это оставляет хоть какую-то возможность доказать свою непричастность ко всей этой галиматье...

Рассудив так, прежде, чем идти на колесо, Михаил пробрался в Павильон Нефти. Он помнил, как жандармы перепортили тут пол, крича о том, что под его досками якобы можно что-то спрятать. Что ж, под полом, так под полом! Ночь была лунная, так что ориентироваться внутри павильона можно было и не зажигая света. На которую половицу падает свет из-под бороды витражного Менделеева, Коржов прекрасно помнил. Он поднял её, положил в образовавшуюся полость свою реликвию и аккуратно замаскировал следы вторжения.

А затем побрёл на колесо — третий раз за день.