Всемирная выставка в Петербурге

Глава 27, В которой Венедикт сначала думает, что всё пропало, но потом наполняется новым энтузиазмом.

Было похоже на то, что Венедикта товарищи всё-таки бросили. Он знал, что порою приходится терпеть и ждать команды от Исполнительного комитета очень подолгу, по несколько месяцев даже. Но тут явно был не этот случай: ведь ждать не велели, сказали, сигнал скоро будет. Однако никакого сигнала от энэмов так и не поступило. Венедикт был готов на что угодно ради Организации: умереть, убить по её приказу, даже уступить самую почётную роль в деле спасения России, если будет надо, кому-то другому. Но его просто бросили! Видно, сочли недостойным. Забыли. Решили отделаться. Вспомнилось, как одной очень перспективной девице из высшего света, хотевшей работать в терроре и рвавшейся быть исполнителем, велели сперва съездить на воды и подлечить нервы: говорят, министры-душегубы виделись ей в просто обывателях на улице, а одного полицмейстера она посчитала переодетым губернатором Петербурга. Вера Николаевна тогда ещё просила Венедикта не предоставлять этой молодой особе никаких энэмовских фамилий и адресов. Неужели теперь с ним вели себя так же?! Неужели считали уже непригодным для дела?! Более обидной ситуации Венедикт и представить себе не мог. Если бы Исполнительный комитет приказал ему оставить революционную деятельность — он пожалуй что и подчинился бы. Но его не удостоили даже таким приказом!

Были мысли в самом деле бросить революцию, устроиться приказчиком, забыть о народных страданиях и запахе динамита... Но понял — не сможет. Решил присоединиться к какой-нибудь другой революционной организации. Сперва искал выходы на «Союз» Ульянова и Цедербаума. Эта партия, конечно, очень маленькая, вечно ссорящаяся со всеми, бесперспективная, но ведь надо же хоть где-нибудь участвовать! Потом прочитал, что Ульянова арестовали, и передумал. Вскоре нашёл ещё какую-то группу, именовавшую себя немного-немало новой «Народной волей». Сперва воодушевился, но когда узнал, что следующий планируемый теракт будет состоять в убийстве какого-то скотопромышленника, а экспроприация — в налёте на его квартиру, понял, что опять не туда сунулся.

Венедикт уже совсем расстроился и разочаровался: в товарищах, в других организациях, в себе...

... И вдруг в один день встретил Федю.

Теперь тот, как оказалось, обслуживал фонари в другой части города. Вот почему Венедикт не сумел отыскать его прежде!

— Барин! Вот так встреча! — Крикнул Федя. — Так вы мне галош и не подарили!

— Прости, друг, — произнёс Венедикт после того, как они обнялись и расцеловались. — Не было возможности. Дом наш сгорел, Роза погибла, а Веру Николаевну я из виду потерял.

— Ну это ничего, — ответил Федя, не особенно расстроившись этой новостью. — Я другого хорошего барина отыскал. Он сказал, галоши ещё лучше справит, самые моднейшие, с треугольником!

— Это что ещё за барин?

— Вроде вас такой, — сказал фонарщик шёпотом. — За народ радеет тоже. Говорит, что за мужицкие страдания отомстить пора всем господам. И ещё говорит, что война между фабричными ребятами и капиталистами теперь будет. Не на жизнь война, а на смерть. В общем, барин такой... Интересный...

— Всерьёз ли он это?

— А как же! Говорит, его синемундирные тридцать лет продержали в застенках. А теперь он, значит, вырвался и мстит будет!

— Тридцать лет?!

«Уж не Нечаев ли?» — Подумал Венедикт. Сердце его заколотилось от восторга. Неужели Федя сумел выйти на такую легендарную особу?!

— Да как ты нашёл его?

— В чайной с одним заводским мужиком повстречался. Тот меня с другим свёл, с тем, который разные бумаги раздаёт рабочим на проходной. А тот с третьим — который шрифт дома хранит. Этот третий с моим барином через каких-то студентов сошёлся: ищут, говорит, тут человека, какой в классовой борьбе опыт имеет. Я и вызвался. Мы с барином немного говорили. Только про галоши, да про месть, да про войну. Обстоятельно беседовать мы завтра будем с ним — во-о-он в том трактире!

— Федечка! Возьми меня с собой! — Потребовал Венедикт.

— У него, может, галоши-то последние...

— Не надо мне галош! Борьбы хочу! За народ душа болит! Чувствую, решительная схватка надвигается! Я не могу в стороне быть!

— Ну, раз так, конечно! — сказал Федя. — Он как раз про товарищей с опытом спрашивал.

***

Нечаева он узнал сразу же — хоть и видел его лишь на фотографиях и гораздо моложе, чем нынче. Не узнать этого хитрого прищура, этого отрешённого взгляда, говорящего о том, что для его обладателя не существует никаких границ, никаких правил, никаких дурацких предрассудков, невозможно было! Седая клочковатая борода делала Нечаева похожим отчасти на Маркса, отчасти на Льва Толстого — если подумать, то была деталь неотъемлемая для нынешних властителей умов. Даже некая небрежность и немытость во всём облике героя Венедикту импонировали, делая его похожим на средневекового монаха, презревшего плоть, воспарившего духом в иные миры — в те миры, где уже есть социализм...

В трактире они наняли отдельный кабинет. Чтобы не вызвать подозрений у хозяина заказали жареную пулярду, маседуан в дыне, бутылку водки и ещё какой-то снеди, за которую сразу же принялся Федя. Что до Венедикта и Нечаева, они так и не дотронулись до еды, безотрывно проговорив весь вечер. Может быть это было иллюзией, самообманом, но Венедикту показалось, что они нашли друг в друге тех, кого искали: как был счастлив он возможностью работать с легендарным человичищем, так и Нечаев нашёл в Венедикте именно такого образованного, дельного, горячего товарища, какого и искал.

— И какое же было последнее дело, в котором вы принимали участие в прежней организации? — Поинтересовался Сергей Геннадьевич, благосклонно выслушав восторги Венедикта.

— Мы выследили и взяли под свой контроль Михаила Романова, чудом спасшегося наследника престола! — С гордостью сообщил тот. — Вы, должно быть, о нём слышали? Сейчас слухами об этом претенденте полны все газеты.

— Ах, вот как! Да, слышал, ещё бы! Ведь об этом невозможно не услышать... Что же делали вы лично?

— Я скажу без ложной скромности: стоял у истоков всей этой истории. Я выступал запасным метальщиком в деле Синюгина, был на месте взрыва у Клейнмихельской, и, когда ранило случайную прохожую, услышал, как она собирается умирать и рассказывает про Михаила своей молодой подруге! Первая была женщина, которая усыновила его, вторая — его невеста. Я тотчас помчался к своим и про всё рассказал! Мы решили, что Михаил это превосходный шанс для России и нас самих. Он вырос в рабочей среде, он рабочий по духу! И при том законный царь. Мы решили сделать из него царя-рабочего. Надо было только выйти с ним на связь и дать понятие о социалистической теории...

— И что же было дальше?

— Мы с Федей его выследили. Выяснили, где живёт он сам, где его близкие. Потом мне пришлось провернуть небольшую интригу, чтобы его на ночь глядя выселили из квартиры. Ему некуда было деваться, кроме как пойти со мной... Вернее, полететь, так как за ним гнались жандармы, а мы, ну так уж вышло, позаимствовали у них велодирижабль... Затем мы прибыли на конспиративную квартиру, где, увы, была облава и пожар. Одна из моих соратниц погибла, но другая, которую тут же и спас Михаил, забрала его с собой на позаимствованном у синих мундиров паромобиле... Собственно, на этом для меня всё и закончилось. Мне было обещано, что со мной скоро свяжутся, но прошло уже три недели... Они то ли забыли обо мне, то ли решили, что я больше не гожусь для их работы...

— Неприятно... Но, как вы предполагаете, что было дальше? Что ваши бывшие товарищи делали с Михаилом после того, как он оказался в их руках?

— Полагаю, увезли в какое-нибудь укромное место и провели разъяснительную работу. Вера Николаевна говорила, что у энэмов есть несколько конспиративных дач — возле Сестрорецка и ещё где-то... Там обычно проходили все большие сходки, да и держать человека, которого ищет полиция, в городе было бы неразумно. Предполагалось, что некоторое время Михаил будет у партии кем-то вроде почётного пленника: до тех пор, покуда сам не осознает, кто он есть и какова его задача. Так что он, должно быть, на одной из этих дач... Если, конечно, они не решили вывезти его подальше, в Финляндию. Если все поехали с ним вместе, это может объяснять, почему они забыли тут обо мне, — осенило вдруг Венедикта.

На миг он почувствовал, что готов понять и простить бросивших его товарищей. Но Нечаев оборвал эти бессмысленные мысли:

— Ни в какой он не в Финляндии. И даже не на даче. У меня есть информация о том, что недавно Михаила и видели возле его бывшей квартиры. А сразу после этого — на стройке. Он на стройке же работал?

— Да...

— Рассказывают, что он снова заявился туда как ни в чём не бывало, намереваясь то ли забрать жалование, то продолжить работать как прежде. Впрочем туда сразу же нагрянули жандармы, но ваш Михаил ускользнул от них. Так что уговорить этого субъекта быть так называемым «рабочим царём» вашим бывшим товарищам не удалось. И мечтать было нечего!

— Если он в Петербурге... — Растерянно проговорил Венедикт. — Если он в Петербурге, и полиция уже ходит по его следу, то его наверно скоро арестуют...

— Не ожидал от такого умного человека, как вы, столь наивного суждения! — Заметил Нечаев, заставив своего собеседника сразу же устыдиться. — Хотели бы — арестовали бы! Жандармов в столице сейчас как собак... И вы думаете, они не в состоянии отловить одного-единственного субъекта, о котором известны фамилия, имя и внешность, у которого нет ни соратников, ни опыта побегов от полиции?! Прошу вас! Курам на смех! Неужели вы не поняли?!

— Чего?

— Вся эта история со спасшимся царевичем — ни что иное, как хитрая операция Охранного отделения!

Это заявление прозвучало как гром среди ясного неба. Даже Федя оторвался от пулярды и прислушался.

— Как?! — произнёс Венедикт.

— Очень просто. Вера народа в доброго батюшку-царя просто неистребима! А раз так, почему бы жандармам ее не использовать? Они пустили слух о чудом спасшемся, да ещё и воспитанном в среде пролетариата царевиче, чтобы возбудить у масс надежду, что всё скоро дастся им само собой! Придёт добрый царь, накажет капиталистов, отдаст землю крестьянам, сделает восьмичасовой рабочий день... И для этого не надо напрягаться! Ничего вообще не надо! Понимаете? Сейчас, когда массы только-только начали осознавать свои революционные возможности, когда стали понимать, что обращаются с ними не по-людски, когда слово «социализм» начало звучать не только в образованных домах, но и в среде рабочих... Что предприняли?! Придумали очередного «доброго царя», чтобы отвернуть пролетариат от свойственной ему по самой природе революционности! Профсоюзы? Стачки? Митинги? Зачем?! К чему трудиться, если скоро добрый царь всё устаканит?! Что уж теперь говорить о терроре, средстве самом эффективном, самом действенном! Кстати вот скажите: ваша организация планировала совмещать обработку этого Михаила с дальнейшей террористической деятельностью?

— Мы решили, что террор уже не нужен, — растерянно проговорил Венедикт. — Ну, знаете, крайнее средство... На него мы имеем моральное право лишь в отсутствии других методов борьбы... А если можно мирно...

— «Можно мирно»! — Перебил его Нечаев. — Вот! Охранке удалось обвести вокруг пальца даже вас, основной боевой актив русской интеллигенции! А что говорить о народе! Усыпили, успокоили... Рассказали сладенькую сказочку... Ничего не надо делать, сидите смирно, вам рабочий Мишка всё устроит! Вместо того, чтобы покарать губернатора, который приказал выпороть целую волость, стонущую от непосильных поборов, вы бегаете за парнем со стройки, уговариваете его стать русским царём и ложитесь спать, полные розовых мечтаний! Это, что ли, революция?!

Венедикт обескураженно молчал. То, что составляло его мир, его надежды весь последний месяц, было полностью разрушено. Нечаев говорил совершенно логично. И как только сам Венедикт не додумался до всего этого?! В самом деле, позволил усыпить свою революционность! Позволил связать по рукам и ногам самой древней и жалкой верёвкой — и сам не заметил! Уж не в том ли было дело, что ему очень хотелось сыграть некую особенную роль в преображении России?.. Через сорок лет сказать потомкам: «А вы знаете царя Михаила, с которого новая жизнь началась у нас? Я отыскал его! Без меня его бы не было! Я автор»...

— Не горюйте, я вас не виню, — сказал, меж тем, Нечаев, сбавив тон. — По вам видно, что вы революционер самый настоящий, горячий, искренний. Только заблудившийся немного. А вот ваши товарищи, быстренько решившие свернуть террор в преддверии воцарения «добренького батюшки царя», оказались не теми, на кого может уповать страдающий русский мужик! Теперь и понятно, почему вы оказались за бортом этой организации. Вы слишком настоящий для неё! В вас так много духа борьбы, что вы просто не можете уживаться с этими благодушными дамочками в чепчиках, играющими в революцию как в куклы! Может быть, они поняли это... А может, просто самоуспокоились настолько, что решили распустить организацию, почивать на лаврах и ждать, когда всё разрешится само или с помощью этого Михаила.

— Логично... Быть может... Вы правы...

— Я прав. Поверьте, юноша.

— Признаться честно, вы меня обескуражили.

— А вот зря вы так! — Сказал Нечаев. — Чуть что не по вам — и сразу сдаётесь, да?! Нет уж! Это не по-нашему! С таким настроем-то империи не сковырнёшь! Я вот девятнадцать лет сидел в тюрьме, а до этого ещё двенадцать! И не обескуражился, ничего.

— Ну вы-то герой настоящий...

— Да бросьте! «Героем» может стать любой идейный человек. Надо просто действовать последовательно.

— И какова же, по вашему мнению, должна быть теперь последовательность моих действий? — Спросил Венедикт.

— Да всё просто. Убить его.

— Как?!

— Любым способом.

— Да нет, я не про это... Для чего нам... казнить Михаила? Он ведь не чиновник, не при власти... Он не сделал ничего дурного...

— Сделал. Он мешает революции. Ведь я уже сказал, что он питает глупую сказочку про доброго царёчка, усыпляет революционный инстинкт массы.

— Неужели вы считаете, он в сговоре с Охранкой?

— А неважно. Может быть, и не сговаривался. Может быть, его используют вслепую. Так или иначе: объективно он работает в их пользу! В их, не в нашу! И потом... Неужели вы думаете, этот Михаил и в самом деле стал бы царём для рабочих? Ну что за наивность! Неужели вы не знаете, как власть портит людей?! В лучше случае, в первые дни он попытался бы заботиться о народе! Быстро понял бы, что это не так просто и не выгодно — и стал бы просто царствовать для себя, как и сотни царей до него...

— Да, но... Он хороший человек, мне показалось... Знаете, он спас Веру Николаевну во время пожара!

— Нет смысла смотреть на индивидуальные доблести и преступления каждой отдельной личности, — отрезал Нечаев. — Мы должны видеть глубже! Глядеть в его суть! Важна объективная роль Михаила, а не какие-то его личные добренькие поступочки, понимаете?..

— Ну...

— Только не говорите, что изнеживающее чувство дружбы для вас важнее блага нашего народа!

— Нет, конечно! — Встрепенулся Венедикт. — Но вы считаете... Вы, значит, полагаете, что ликвидация Михаила пойдет народу во благо? Его ведь так любят... О нём говорят... Он стал в моде...

— Вот потому и во благо! — Ответил Нечаев. — Массы чересчур расслабились, уверовав в скорый приход царя народного. Нужно этот сладкий сон разбить! Нужно дать им понять, что благополучие трудового класса возможно лишь после свержения всякой монархии! Мы должны возбудить в массах революционный энтузиазм — ради них же самих!

— Если Михаил погибнет, все решат, что это царские ищейки его убили...

— Вот и славно! Большой шанс на революцию! Если заводские мужики, услышав о гибели своего кумира, двинутся на Зимний и прикончат там последнего оставшегося немца по фамилии «Романов», я смогу сказать, что прожил жизнь не зря! А вы?

— Ну... Да...

— По-моему, это блестящий шанс и для нас, и для всей страны, — торжественно проговорил Нечаев. — Понимаю, что вам жалко Михаила, как своё открытие, если можно так сказать, свою придумку. Но вы видите: я предлагаю использовать эту личность для начала революции куда более полезно и эффективно, чем вручать ему, неразумному, власть над всеми нами!

— Вероятно...

— Это чудо, что мы встретились.

— О да! Вы герой для меня! Никогда и не мечтал с вами общаться!

— А я и не мечтал найти такого подходящего человека для ликвидации этого Михаила, как вы, Венедикт.

— Я?!

— Конечно.

— Вы знакомы с ним. Знаете внешность. Умеете вызвать его доверие. Имеете опыт в его розысках и знаете уже, в каких районах он обычно околачивается. Ваш товарищ тоже в этом сведущ, — и впервые за весь разговор Сергей Геннадьевич обратил внимание и на Федю.

— Я сведущ, — сказал тот с готовностью. — Вы только не забудьте про галоши.

— Не забуду, — ответил Нечаев и ласково улыбнулся. — Приходите завтра оба вот сюда...

С этими словами он вытащил листок бумаги с заранее указанным адресом, датой и временем.

— Что там будет? — Спросил Федя.

— Учредительный съезд новой партии.

— Партии?

— Да. Настоящей революционной партии, который предстоит перевернуть всю Россию. А не кучки розовых мечтателей вроде той, где вы крутились прежде.

***

Учредительный съезд партии марксистов-народников — да, так её, не мудрствуя лукаво назвали! — проходил средь бела дня в какой-то квартире на Пятой Рождественской улице. «Уж не арестуют ли всех скопом? Больно людно!» — шепнул Федя Венедикту. «Я думаю, Нечаев дело знает», — ответил тот. Сегодня он был ещё больше очарован своим новым-старым знакомым.

Говорил Нечаев вещи очевидные, но не всеми почему-то понимаемые пока что: что революция в России назрела и непременно случится в ближайшее время; что к ней необходимо готовиться, наращивая своё влияние во всех сферах жизни, а больше всего — в нелегальных; что мирную борьбу придумали подкупленные Охранкой провокаторы, глупцы и соглашатели; и что террор, наконец, это главное средство сегодняшней интеллигенции.

— Мы доделаем то, чего не доделали в восемьдесят первом году, — объявил под конец лидер партии. — Очистим от царизма землю русскую. Сперва Михаил — будь он правда член этой семейки или же самозванец, нам всё едино. Затем — сам Сергей. И тогда уж — республика!

— Как во Франции! Конвент и гильотина! — Крикнул кто-то.

— Нет, буржуазные порядки, разнаряженные в греческие тоги, нам не нужны, — отозвались из другого конца комнаты. — Республика должна быть всемирной, социалистической и рабочей.

— Почему это рабочей? А крестьяне?

— Трудовой класс — единый!

— О России надо думать! Нам нет дела до всемирных учреждений! Немцы ваши не указ нам! Что проку с этих болтунов, если они и понятия не имеют о крестьянской общине?!

— Крестьянская община отмирает...

— Вот и нет!

— Это устаревший инструмент, насильно сохраняемый государством для того, чтобы держать крестьян в узде...

— ... Однако ж это и ячейка социализма одновременно! Ведь давно уже доказано...

— Оставьте! Только не надо заводить старую песню о якобы бунтарском характере русского мужика! Показал он свой характер... Что, в народ не находились?

— Мужику до нас и дела нет...

— И что прикажете?

— Строительство социализма в крестьянской стране это абсурд! Сначала надо реализовать буржуазно-демократическую программу.

— Сорок лет для вызревания капитализма вполне довольно.

— Да сколько откладывать?

— Взять уж всех да перевешать наконец-то!

— Думаю, начать надо с того, чтобы учредить Комитет Общественного Спасения.

— И отдать народу землю.

— Но не в собственность!

«Ишь как баре сцепились», — услышал опять Венедикт шёпот Феди. Сам же он нашёл обстановку на съезде чрезвычайно вдохновляющей! Наконец-то посчастливилось попасть в самое лоно, внутрь кипучей русской мысли! Вокруг — живая жизнь! Дискуссия! Не бесконечные ряды котлет, которые съедены и которые ещё предстоит съесть, не сонные купчихи с самоварами, сдувающие мух со старых пряников, не пыльные выцветшие обои на четырёх стенах, внутри которых влачится ежедневно однообразно-бесцельное существование... Нет! В этом сборище, среди этих людей, в этих речах слышалось нечто такое, ради чего, ощущал Венедикт, стоило жить и, конечно же, стоило умереть.

— Тише-тише, друзья! — Успокоил Нечаев собравшихся. — Помните, что наши споры власти на руку! Отложим же их до лучших времён! Нынче главная задача — сковырнуть самодержавие. Чтобы в этом преуспеть, нам надо держаться всем вместе. Сплотимся же теперь... вокруг меня!

Не у всех эта идея вызвала такой же энтузиазм, как у Венедикта. Часть людей зашушукалась, часть захлопала. Казалось, что дискуссия сейчас возобновиться. Но заново начаться не дала ей дама лет пятидесяти с простым русским лицом, седеющей косой и решительным взглядом. Она встала и сказала:

— Друзья! В самом деле, не время для споров. Сергей Геннадьевич сделал невозможное: второй раз, как девятнадцать лет назад, сбежал из самого страшного в стране каземата! Нам выпала возможность стать достойными памяти тех героев, что в восемьдесят первом году в Петропавловской крепости попытались избавить Россию от тирании. Мы можем доделать их дело... Мы можем сделать гибель Желябова... не напрасной...

Последнюю фамилию женщина произнесла едва слышно, с каким-то особенным чувством. «Уж не та ли самая это его невеста?» — мелькнула догадка у Венедикта.

— Перовская... — пронёсся шёпот в комнате.

Подумать только! Венедикт будет работать не только с Нечаевым! Ему посчастливилось оказаться в собрании настоящих легенд!

Впрочем, на съезде были, конечно же, не только старые герои, в которых Сергей Геннадьевич вдохнул новые силы и новую молодость. В основном тут была молодёжь. Несколько студентов — судя по мундирам и фуражкам. Несколько ребят рабочей внешности. Неряшливый парень в очках, с бородёнкой, как у попа, и в крестьянской поддёвке под пиджаком. Другой, с поэтическим взглядом и польским акцентом. Стриженая девушка с папиросой. И ещё одна, чья внешность заставляла Венедикта беспрестанно изучать её! Чёрные волосы, уложенные в подобие мягкого облачка, и яркие голубые глаза на фоне бледной кожи делали её похожей на экзотическую принцессу или языческую богиню из древних преданий. Тонкие, изящные черты лица и хрупкие, маленькие, как и вся её фигура, ручки наводили на мысли о мимолётности жизни революционера и красоте приносимой им жертвы. Но больше всего поразило Венедикта в этой незнакомке то, что она была в брюках! Ведь стрижкой и курением на пороге нового столетия было никого уж не удивить — это стали атрибуты каждой второй курсистки, порой даже самых замшелых воззрений. Но брюки! Только поистине смелая особа, всеми силами готовая бороться за равенство полов, способна была бросить такой вызов всему обществу! Ведь даже среди них, среди борцов, далеко не все были нацелены на решение не только рабочего и крестьянского, но и женского вопроса. Получалось, незнакомка была более отважной и радикальной, чем большинство находившихся в комнате. И в глупых спорах о сути крестьянской общины и способах действия она не снизошла принять участия: было видно, что сама для себя эта валькирия революции уже всё решила и нуждается в том, чтобы убеждать себя или кого бы то ни было.

А ещё незнакомка была чем-то похожа на Розу. Венедикт часто думал о ней. Было чувство, что они тогда не сделали, не успели чего-то такого, что было им предназначено... Он, конечно, по-прежнему считал межполовую любовь пошлостью и мещанством, не стоющей времени честного человека до той поры, пока не прекращены страдания народные... Но ведь не было ничего дурного в том, чтобы, по крайней мере, просто засвидетельствовать прогрессивной особе своё почтение, познакомиться и встать на путь сближения для создания в дальнейшем крепкого товарищества в целях плодотворной революционной деятельности!

В перерыве он подсел к красавице и представился.

— А меня называйте Матильдой, — ответила та.

Её голос был нежным и тонким, словно грань между учениями Бернштейна и Плеханова.

— Вам идёт это имя, — сказал Венедикт и тут же принялся ругать себя за то, что сморозил пошлость.

— Ну ещё бы! Я сама его придумала! — Весело отозвалась валькирия.

Разумеется, рисковать и без нужды открывать друг другу настоящие имена было ни к чему. Венедикт принялся глупо рассуждать о конспирации. Потом едва не дёрнулся поцеловать ручку новой знакомой — кажется, в последнюю секунду остановил себя от этого старорежимного жеста. Да что ж это такое?! Гимназист он, что ль, какой? Даже с дамой познакомиться не может?!

Так! Собраться!

— Знаете, Матильда, мне недавно замечательный экземпляр «Нищеты философии» в руки попал! Из первого издания! Хотите, почитать дам?

— Ах, увольте! На что мне? Ещё нищеты не хватало! — Вздохнула Матильда и делано отмахнулась.

Венедикт ещё раз мысленно обругал себя. Нашёл, с чем полезть! Старая книжка, с которой всё начиналось: ну, разумеется, дама, которая носит штаны, с ней знакома! И, конечно, своё мнение имеет! Ведь это же не какая-то гимназистка, которая только вчера услыхала слова «Маркс» и «секс» от какого-нибудь недоучившегося студентика, обещавшую сделать её взрослой женщиной!..

Боже, как глупо!

На счастье Венедикта неловкая беседа прервалась продолжившимся заседанием. Снова начали спорить о целях, о методах, о характере социализма, долженствующего определить физиономию грядущего XX века, о сущности крестьянина — бунтарской ли, общинной или мелкобуржуазной... Самому ему участвовать в дискуссии не хотелось: слишком уж напоминала она делёж шкуры неубитого медведя. Вместо этого Венедикт сидел и беспрестанно любовался Матильдой. Если такие яркие личности, как она или как Перовская, не погнушались принять участие в этом съезде, значит, и он не ошибся, примкнув к Нечаеву... И значит, идея Нечаева с ликвидацией Михаила, видимо, имела резон...