Воздаяние Судьбы

Глава 24. Изольда Белокурая

В первый момент завуч Кренделькова не поверила своим глазам, а в следующий миг рассердилась и спросила:

— Вавила, опять твои проделки?!

Она оказалась вне кабинета директора и вообще где-то далеко от дома — в лесу, сидя на большом сером валуне. Перед её глазами простиралась панорама — широкий речной берег, а далее блестящая под лунным светом чёрная река. Самой луны видно не было — она пряталась за низко висящими ветвями старых громадных деревьев. Мимо валуна шла утоптанная тропинка и утекала в тёмный лесной проём, за которым лишь угадывалась такая же дикая среда. А на тёплом валуне сидел, уставясь на завуча большими круглыми глазами здоровенный чёрный кот с белой манишкой и белыми чулками на всех лапах. Этого кота она помнила хорошо, как и всю его братию — это был Вавила. И оттого она рассердилась, что эта колдовская банда снова навела в их школе свои безобразия, а теперь вдобавок утащила и саму Изольду в свои владения.

— Ну что ты, Изольда! — удивлённо ответил кот. — Я тебя не ждал. Это чья-то шутка.

— Вы же обещали с ведьмой, что больше не вернётесь! — продолжала завуч во гневе. — А у нас такой бардак по вашей милости весь год!

— Право, не знаю, о чём ты. — обронил кот и почесался задней лапой, как вполне нормальный, совсем не колдовской кот.

— Тогда зачем я здесь?

— Не в этом дело. — отвечал Вавила. — Вопрос в том, что делать с тобой дальше. Не думаешь же ты, что я буду всю ночь — такую ночь! — сидеть здесь с тобой на камне и препираться по поводу бардака в твоей убогой школе!

— Н-да? — иронически произнесла Изольда. — Какие же планы я тебе порушила, ухажёр несчастный?

— Ну, хватит! — рассердился кот, отчего шерсть на его спине встала дыбом. — Не хочешь — убирайся! Вон дорога!

И он махнул лапой вправо — в сторону тропы, выходящей из-за большого остроконечного валуна.

— Сегодня ночь преображений, а я тут с тобой теряю время! Не думаешь ли ты, что вся вселенная вращается вокруг твоих забот?! Ну, пошутил кто-то — попала ты ко мне, так всё же не случайно!

— Да? — задумалась Изольда. Гнев так же скоро оставил её, как и ранее появился. Наверно, это просто следствие внезапного переноса. Недаром она весь год с замиранием сердца ждала чего-то необычного.

Завуч вдохнула воздух полной грудью и ощутила животворящую его силу — где она, куда попала? Неужели это ихняя страна? Как это возможно? Очевидно, возможно, раз такое произошло. Но, что задумал Вавила? Какая ночь преображений? Или это снова наваждение, как тогда… когда она была Кассандрой.

Изольда повернулась к нему, чтобы спросить, и изумилась несказанно: кота на камне больше не было, зато рядом сидел и смотрел на речную гладь человек.

Был он одет, как средневековый житель, хоть и не без щегольства: атласный жилет — невозможно разобрать его цвет — камзол с викторианскими фалдами, у шеи белое жабо с заколкой, пышное кружево пенилось, выглядывая из широких отворотов и охватывало белую кисть руки, покойно лежащей на колене. На ногах белые чулки под широконосые туфли с массивной пряжкой. А на голове шляпа с загнутыми по бокам краями и высокой тульей. Примечательнее же всего оказалось лицо человека, нисколько не напоминавшее усатую котовскую морду. Немного бледен в приглушённом лунном свете, с длинными чёрными локонами и бородкой-эспаньолкой, он был очень хорош — лет сорока-сорока пяти, но строен, хоть и невысок. Человек задумчиво смотрел перед собой, словно забыл про Изольду, а та настолько растерялась, что не нашлась впервые, что сказать. Кто он такой?!

Наконец человек (назвать теперь его Вавилой было как-то неуместно — он явно выглядел не славянином) вздохнул и повернул к женщине своё лицо, и завуч поразилась одухотворённости его облика.

Глаза этого незнакомого ей человека оставались зелёными — он глянул на Изольду, и та почувствовала, как холод побежал по её спине. Пятидесятипятилетняя женщина вдруг разволновалась, словно юная девчонка — это был тот облик, что снился в юности ей ночами, когда она была ещё так дивно хороша. О, эта юность — где она, куда сбежала?! Да, эти колдовские зелёные глаза, эта бородка, эти чёрные локоны и даже эта шляпа — всё было узнаваемо и всё, словно впервые. Наваждение, что ли?!

Под этим проницательным взглядом она почувствовала себя совсем старой и уродливой — где её стройная фигура, которой она гордилась в юности, где длинные ноги, от которых мальчики с ума сходили? Где её волосы — долгая волна светло-золотого цвета, за которой она так тщательно ухаживала. Как обратилось в эту вялую маску, в дебелые складки у носа её лицо — лицо северной принцессы?! Когда, когда всё ушло, а она и не заметила?! Ждала-ждала своего принца, состарилась, растолстела, превратилась в завучиху Кренделючку!

Сознание собственного безобразия и старости кольнуло в сердце, как иглой, и женщина вдруг вспомнила, что ей надо принять лекарство — нельзя так волноваться. А лекарство-то осталось там, в кабинете Вероники, в сумке, с которой Изольда ходит уже десять лет.

— Зачем ты меня сюда позвал? — тяжёлым голосом спросила она, уже не сомневаясь, что появилась здесь отнюдь не случайно, и Вавила (если он Вавила) всё же к этому причастен.

Он ничего не отрицал, но зрачки его расширились, а в глубине этих непроницаемых глаз кошачьим блеском засветилась зелень. Такой знакомый незнакомец, причастник тайный снов в юности Крендельковой, встал и потянул её за руку.

— Пойдём, Изольда. — сказал он, и голосу его невозможно было противиться.

Она тяжело сползла с тёплого большого валуна и, сознавая, насколько же мало они соответствуют друг другу, пошла за ним, куда он там её позвал. А вёл её он по тропе — туда, где смыкалась тёмная листва, чуть трепеща от ночного ветра.

— Что ты хочешь показать мне? — терпеливо спросила она, всей душой желая, чтобы этот сон скорее кончился. Всегда в её снах он звал её куда-то, вёл по тропе, но далее ничего не происходило. И имени она его не знает.

Панорама мирно текущей реки сменилась на совершенно иную картину — лес кончился, и глазам Изольды открылось видение ночного луга. Стелились какие-то незнакомые растения, образуя над поверхностью земли местами пышные тёмные в ночи шапки, украшенные тихо мерцающими цветами. А местами поднимались из широких листьев стройные куртины опять же незнакомых соцветий. Тропинка извивалась мимо той же реки, что плавно несла свои сонные воды под крутыми берегами, а с другой стороны — далеко раскинувшийся луг. Воздух свеж и тих, насыщен испарениями цветов, земли, воды и весь пронизан лунным светом. Два человека шли среди безмолвия и волшебства.

— Есть нечто жестокое в исполнении тайной мечты — обольстительное и коварное, неумолимое и страшное, как будто нечто свыше, небрежно, наугад, бросив две жемчужины из разных сосудов, сводит вместе несоединимое, или разделяет то, что должно быть целым. — заговорил тот, кого Изольда знала, как Вавилу.

Она не понимала, что всё это значит, но голос его, звук, сплетающийся с ночью, мягкий баритон, текущий, словно водная дуга, невольно завораживал её, и она думала свою неотрывную думу, как будто именно это именно сейчас ей было важно.

Она старела незаметно — каждый день приносил неуловимые изменения — и это продолжалось много лет. Подруги её приходили в ужас, обнаружив на виске ещё одну морщинку — бегали по кабинетам косметологии, покупали кремы, делали маски. А Изольда держалась долго, ничего особенного для того не делая. Она насмешливо думала: что будете вы делать, когда весь ваш запас неувядания иссякнет? чем будете жить, чем утешаться? Так ли важна женщине её внешность — ведь однажды ты проснёшься и поймёшь, что всё лучшее в твоей жизни осталось позади. И никому ты не нужна, старуха. Тогда что — сходить с ума, беситься? Нет, если не накопишь в себе духовного богатства, то не с чем будет годы коротать. Так и увяла, не особенно об этом сожалея — все подруги этому дивились и говорили, что Изольда всегда была особенной. Да, она никогда не оплакивала утекающую юность — старела спокойно и с достоинством, оттого и не впадала в отчаяние при виде своего лица и отяжелевшей фигуры, хотя никогда не была замужем и не обзавелась детьми. Да, так всё получилось — принц не пришёл.

Но вот теперь, в этот странный миг всё изменилось — она вдруг болезненно ощутила, какой же она стала страшной: всё ушло, всё ушло, а принца не было… Никогда — о, никогда! — не наденет она босоножки на платформе и не пойдёт, покачивая стройными бёдрами, под восхищёнными взглядами одноклассников! Никогда больше не тряхнёт небрежно длинной золотистой гривой — зачем всем знать, что волосы она осветляла? Никогда в сознании своей бесспорной красоты снисходительно не бросит взгляд на потного от смущения мальчишку! Нет, никогда, никогда, никогда…

Оттого шла она по чудному ночному лугу, слушая непонятные слова человека, которого много лет назад видела во снах. Да, ей знаком и этот голос, и фигура, и лицо, и одежда, но кто он — этого она вспомнить не могла. Зачем пришёл он к ней так поздно? Принцессы больше нет.

— Однажды много-много лет назад. — всё так же одиноко звучал голос в сонной тишине равнины. — когда я был довольно молод, бродил я по лесам и по лугам в поисках чудесных слов, которые хотел переложить на песню. Мне виделись волшебные видения, я слышал удивительные голоса, я слышал тайный зов. Да, слышал и искал таинственный источник, который дарит людям то волшебство в душе, которое простого барда делает поэтом. Так я набрёл на холм, стоящий посреди пустого поля.

Говорили люди, что в том холме есть вход в волшебную страну. И я мечтал, чтобы эти древние ворота отворились для меня и одарили волшебники подземного царства меня волшебной лирой. И вот однажды так оно случилось. Не знаю: может, я был избранник, потому что многие ходили у холма ночами и искали встреч с таинственным народом, что обладал великим даром волшебства. Там, говорят, и время течёт иначе.

Дело в том, что один король велел мне написать поэму да такую, чтобы слушающие воспарили в небеса. Поэму о великой любви и великой скорби, о рыцаре и деве. Поэма заказывалась к свадьбе короля, ослушаться его веления было невозможно. А я не чувствовал в себе столь мощного таланта, чтобы сочинить такую историю и найти такие дивные слова, от которых в сердце воспылает пламень, а душа изойдётся слезами муки и блаженства. Я ощущал лишь самый дух поэмы, но слов её не мог найти.

И вот в таком отчаянье пришёл я к древнему холму и в изнеможении упал на землю, думая, что лучше я умру, чем положу хоть слово в песню против того духа, что владел мною. И вот услышал я в полночный час великое пение из-под земли — в холме звучали сотни голосов, и было это неописуемо прекрасно. Лежал я недвижим и слушал, насыщался, впитывал в себя волшебный дар, и понимал, что это есть ответ на все мои мольбы. Но далее случилось нечто вовсе удивительное — холм открылся, и выехала из него пышная кавалькада. То были эльфы — народ, который навсегда покинул землю, ибо, поняла ты уже, наверно, что был я из того же мира, что и ты. Да, в те времена можно было встретить на Земле эльфов.

Впереди в сопровождении пажей ехала на белом коне сама королева эльфов, а рядом с ней король. Они увидели меня, и царственная особа жестом приказала поднять меня и привести. Ловкие пажи быстро подхватили моё оцепеневшее тело и поставили меня перед той, в чьи глаза не смел я посмотреть.

— Просил ты себе дара песнопения. — сказала королева, чей голос был подобен ангельской арфе. — Даётся тебе просимое по воле моей. Но обещай, что ровно через год придёшь ты в это самое место и на празднике нашем споёшь нам свою поэму.

Так получил я дар свой, и сочинил поэму. При дворе короля не было предела восхищению, и прослыл я самым одарённым бардом, а люди говорили, что талант подарила мне царица фей. Да, это была правда. И ровно через год пришёл я к этому холму и стал ждать. Зазвучала песня, открылись зелёные ворота и был я приглашён в волшебные чертоги фей. Не буду говорить, что там видел, ибо нельзя разглашать тайну, но пробыл я там целых три дня. Когда ж вышел, то узнал ужасную новость — во внешнем мире прошло не три дня, а три века. Король мой умер, а меня забыли, но лишь поэма, что сочинил я в честь королевской свадьбы, жила среди людей и пелась лучшими из бардов на свадьбах королей.

Никем не узнанный, бродил я среди людей, слушал свои же песни и томился — тому, кто был в чертогах фей, ничто земное больше не мило. И вот по истечении ещё трёх лет вернулся я к холму и стал просить и умолять. Видно, был я мил волшебному народу, ибо впустили они меня к себе и оказался я в стране Селембрис. Помимо прочего одарили меня и долголетием, и волшебной силой, и многими другими свойствами. Но самих эльфов я больше не видал. Я здесь обрёл друзей — волшебников. Здесь мой дом. Тут много людей из вашего мира — страна Селембрис заселена. Но здесь нет вашей цивилизации — здесь навеки сохранилась сказка.

Слушала его Изольда и вспоминала. Мама назвала её Изольдой в память об одной книжке, которую любила с детства — её мама была очень романтической особой, но тоже несчастливой. Наверно, несчастливость передаётся по наследству. Это была история о Тристане и Изольде. И дочь её, тоже по воле матери Изольда, с детства полюбила эту книгу. Тоненькая такая книжоночка карманного формата, вся затрёпанная, без обложки, без имени автора. Её-то и берегла Изольда пуще глаза. Но вот после смерти матери она куда-то испарилась. Долго воображала себя Изольда Изольдой Белокурой и оттого, придумавши себе мечту, так и не обрела земного счастья.

Меж тем тропинка свернула к берегу и сошла в воду, и Изольда оказалась прямо перед сонной ленивой водой, оцепенело глядя на тёмную ночную реку.

Луна светила ярко и дул лёгкий ветерок — всё это завораживало и путало мысли. Голос незнакомца смолк, и осталась Изольда одна со своими воспоминаниями. Стояла и смотрела на текущую воду.

Слабая волна у берега плеснула, тревожа серую гальку, потом разошлась и, вздымая брызги, кинулась к ногам Изольды. А далее набрала силу и покатила пенной массой издалека — с гулом, шумом, громом. Седой рассвет всходил над морем. Но почему же морем?! Здесь была река!

Оглянулась в панике Изольда и видит, что тихий лунный свет отступает, отплывает, унося с собой и тёмную долину, и цветы ночные, и клеверовый луг! Отлетело, словно окно, свернулось, и вот глазам Изольды предстал безлесый берег, а далее — высокие утёсы. Стоит она одна среди бушующих стихий — меж буйным ветром и холодным морем!

Она прижала руки к сердцу, потому что забилось оно так сильно и так страшно. Ветер подхватил её подол и вздыбил, словно парус. И с удивлением увидела она, что платье на ней чужое. Всё чужое — руки, волосы, лицо. Она вся иная. Потоки белокурые волос метались по ветру и плотной массой облепляли щёки, губы. Откуда это всё у ней? Откуда эти руки — белые и тонкие? Откуда это ощущение лёгкости во всём теле? Отчего ногам так хочется сорваться с места и бежать по серой гальке берега морского? Куда она вся так устремилась? Тут ветер подхватил морскую пену и бросил ей в лицо.

Изольда убрала от глаз свои роскошные пряди цвета светлого золота и посмотрела в даль. Там плыл парусник со сломанной мачтой — небольшая лодка, чем-то тяжело гружёная — не то дрова, не то… Да это же погребальная ладья! Да, кто-то умер.

Лодку сносило к берегу и ветром бросало на песок. Видны длинные древки стрел, что воткнуты в связанные брёвна. Они должны были зажечь костёр, да видно так богам угодно было, что погас огонь, оставив покойника на волю волн и ветра.

Вот ладья ударилась о берег, тяжело качнулась и выронила мертвеца. Посыпались и брёвна — раскачало вязку бешеным прибоем. Упало тело на песок и камень, перевернулось, и бледная рука уставилась в пасмурное небо, словно укоряла богов за несправедливость. Соскользнул с ладьи и меч великолепной ковки — уж кто-кто, а Изольда, дочь ирландского владыки, знала толк в оружии.

— Оттащу его, пока волны не обезобразили его лица. — решила девушка. — А то предстанет он перед богами с разодранной щекой и спросят боги, как приобрёл себе он рану не в бою.

Она легко помчалась вдоль берега, подняв руками юбку, и резвость собственных ног несказанно радовала её — хорошо быть молодой и сильной.

Ещё немного — и ладья бы опрокинулась и погребла под собою мертвеца, но принцесса схватила его за одежду и изо всех сил потянула прочь от волн. Раздался стон — незнакомец оказался жив! Его живым сложили на погребальный одр — вот отчего боги погасили пламя!

Что же ещё ей оставалось, как только не позвать на помощь? Хотела побежать и слуг позвать, да как глянула на герб, и сердце задрожало: британец! Отдать его ирландцам — значит, обречь на смерть в сто раз мучительнее, чем гибель в море!

Целый час она сидела над телом, слушая предсмертный хрип и не зная, как поступить. Красив он был даже перед воротами смерти — наверно рыцари британские особо хороши собою, не то что наряженные в волчьи шкуры ирландские мужланы. Да, там, говорят, настоящий королевский двор, благородное собрание героев, высокие каменные замки, придворная челядь, прекрасные одежды из Франции, настоящее вино. Там любят менестрелей слушать, там рыцари поют дамам серенады, там блеск поэзии и утончённость чувств. Там красота и жизнь, любовь и нежность, очарование, изысканность, великолепие, блаженство. Да, слышала она легенды о короле логров — Артуре и рыцарях его, среди которых звездой немеркнущей блистал Ланселот Озёрный. Вот на кого был так похож прекрасный юноша, которого милосердное море вынесло на берег. Но одеяние его и герб и даже меч с зазубриной на лезвии ясно говорили, что незнакомец с корнуэльских берегов, с которыми у короля Ирландии вражда.

Немного думала Изольда — быстро совлекла с рыцаря обличающие в нём врага одежды, оставив в нательной рубашке, и побежала звать на помощь.

Король Ирландский — Анген, и жена его ценили в людях красоту и силу, уважали дух рыцарства и милосердия. Вот оттого умирающий от ран прекрасный рыцарь обрёл приют в доме короля и сама дочь короля Изольда искусно врачевала полумёртвого больного. Но раны его заживали столь неохотно, что призадумалась она: не имел ли место здесь какой-то яд? А, разглядев внимательно рану на плече, вдруг поняла: это же тот, кто убил её дядю, брата матери — Морхольта! Из последнего поединка вышел Морхольт побеждённым и привезли его уже остывшего, с осколком в черепе! Не тот ли это меч с зазубриной, что лежит у ложа рыцаря?! А, если так, то прекрасный пациент её — Тристан, племянник короля Марка Корнуэльского! Тогда и рана его от меча Морхольта, который смазывал коварно лезвие жестоким ядом, известным лишь в Ирландии — тот не убивает сразу, а медленно доводит раненого до смертельной муки.

Юна была Изольда и в сердце её чистом не было вражды — своим искусством врачевания и знанием свойств всех трав подняла она больного и отняла у смерти. Есть ли что более восхитительное, чем беспомощный молодой красавец, попавший в руки милосердные прекрасной девушки королевской крови, по воле своей могущей дарить ему здоровье, жизнь и свет!

Но вот однажды мать Изольды увидела тот меч с зазубриной и, сравнив изъян с обломком, что застрял в голове Морхольта и был бережно храним в рассчёте на справедливость мести, догадалась, что не кого иного выхаживает в их доме дочь её, как самого Тристана! Однако, хранили боги молодого рыцаря для худших бед и для игры судьбы. Он ускользнул от мести короля Ангена и счастливый вернулся к дяде Марку, владыке Корнуэльса, откуда ранее отплыл в ладье, возложенный на облитые маслом брёвна, чтобы предстать перед судом небесным. Он дважды смерти избежал.

Как прихотливо иной раз плетётся нить судьбы, в какие петли скручивается, в какие узелки! Что за сюжеты вытканы на гобеленах времени, что за интриги прячутся с изнанки!

Настал тот роковой момент, и вот плывут к ирландским берегам ладьи из Логра с королём Артуром и всеми рыцарями прославленного его двора, а с ними вместе и Тристан, которого на берегах зелёных не ждёт ничто иное, кроме смерти! То Марк Корнуэльский послал племянника на верную погибель обратно к Ангену — просить руки принцессы Изольды Белокурой. И сватом шлёт не кого иного, как врага ирландских королей, убийцу Морхольта — Тристана! Но, под защитой легендарного Артура, владыки логров и верховного британского монарха неприкосновенен юный рыцарь — так удивительно вела его судьба! И вот не для себя, для дяди, возводит он Изольду на корабль из Корнуэльса.

Супруга Ангена и мать Изольды знала, что стар король Марк, изувечен в многих битвах — нет глаза у него, он хром и сед, хотя годами чуть больше сорока ему. И вот вручает королева служанке будущей Изольды Корнуэльской, Бранжьене, маленький сосуд и говорит:

— Спрячь, сохрани до времени, когда Марк Корнуэльский и Изольда окажутся вдвоём на брачном ложе. Из одной чаши пусть выпьют оба этого вина, и страсть любви в них возгорится с такой силой, что не погасит её и сама смерть.

Людская воля, как песок, бессильна — пересыпается туда-сюда в сосудах времени, а вертит часы песочные рука Судьбы. Нет места на дне моря и на вершинах горных для кувшина с приворотным зельем, когда судьба решит, кому его вручить и кому пить таинственную влагу! Вот так кувшинчик оказался в руке Тристана, а чашу держала юная Изольда. Один глоток — и две судьбы навеки сплетены и в счастье, и в несчастье, в предательстве и горе, слезах и боли, во времени и памяти людей.

Любовь схватила острыми когтями два сердца, исторгла кровь из них и налила в сосуд Судьбы. Дальнейшее всё было неизбежно — Изольда и Тристан и сами не заметили, как оказались вместе и обрели друг друга не под венцом, а под покровом темноты. И всю дорогу, пока плыл корабль по волнам, упивались счастьем, как пьяница вином. И не было для них ничего иного, кроме моря, неба и неутолимой жажды страсти.

Проворна, как лиса, мысль женщины влюблённой, а умудрённой тайною изменой — ещё проворнее! Обманутый король взошёл на своё ложе, давно пустующее в ожидании супруги, но вместо жены-девственницы познал во тьме её служанку! Да, Бранжьена принимала короля и все лобзания его в то время, как Изольда тихо упивалась смехом, лёжа на полу у ложа брачного и слушая признания в любви от одноглазого, хромого старика.

Нет, король Марк был ещё не стар, но для Изольды, познавшей вкус юной страсти, он был развалиной седой, обманывать которую ей было страшно и смешно, и самый страх был сладок ей, а смех был горек. С Тристаном же она встречалась всякий раз, как выпадала ей возможность — забавно и интересно ускользать от бдительных очей постельничего короля, старого и хитрого Одре! Встречалась она с возлюбленным ночами, покинув мужа своего на ложе спящим, среди чудесного сада, в котором садовники заботливо устроили множество забавных лабиринтов, беседок, ниш и прочих потаённых мест. Любимейшим же местом королевы и рыцаря её был старый граб, укрытый со всех сторон самшитовыми арками и туевыми конусами. Там, в упоении и страхе от измены, они предавались необузданности и безумствам.

И вот прехитрый Одре, который сразу заподозрил в королеве ложь, открыл обман их и поспешил о том уведомить своего монарха. И Марк, мучимый горечью жестоких подозрений, спешит проверить сам: всё точно так, как ему шепнул на ухо верный Одре? Взобрался он на дерево и спрятался в ветвях, томясь желанием открыть всю правду. Случись такое — страшным казням предал бы он Тристана и Изольду!

Спешит Изольда на свидание, горя от нетерпения, и видит: лунный свет высвечивает среди веток дерева знакомую фигуру — король Марк собственной персоной взгромоздился на ветви и притаился, словно кот, загнанный собаками. А с другой стороны уже спешит Тристан. Что делать?

— О добрый рыцарь! — громко закричала ещё издалека Изольда. — Я знаю, для чего вы, верный слуга супруга моего, пришли сюда, ибо мне известно, как отблагодарил вас король Марк Корнуэльский за вашу службу и труды! Да, с вами обошёлся он несправедливо, но вы напрасно ищете защиты у меня, поскольку я ни в малой степени на мужа моего влиять не в силах! Король не слушает меня, поскольку мудр он, а я глупа!

— О, горе мне! — вскричал Тристан, который понял этот знак. — Пойду-ка, брошусь в море, ибо терпеть не в силах я монаршее забвение и гнев родного дяди! В чём я виноват?! Лишь в том, что так люблю родного дядю?! Я думал, вы хоть своим добрым ходатайством смягчите сердце сурового владыки Корнуэльса!

— Молитесь, рыцарь! — ещё громче прокричала королева. — Молитесь и надейтесь! И я пойду молиться за дорогого мужа моего и за его здоровье, да славен корнуэльский властелин среди всех королей Британии своим благородным сердцем и своею доброю душой!

— И я пойду! — ответил криком рыцарь. — Пойду и лягу у дверей его опочивальни, чтобы ни враг, ни пёс, ни таракан, ни крыса не порушили его ночной покой! А когда помру — повесьте меня у входа в Тинтажель, чтобы даже мой труп отпугивал врагов родного дяди!

Так удалились оба, посмеиваясь про себя занятной шутке. Тристан и в самом деле, пошёл и лёг у входа в королевскую опочивальню, отчего путь королю туда на эту ночь был заказан. От этого король пришёл в дурное настроение, а наказание упало на шею преданного Одре.

— Тебя, мерзавец, лишаю я земель и звания, и замков, и доходов и службы при дворе. — сурово молвил он служителю опочивальни. — Вот рыцарь мой Тристан — и днём и ночью служит мне: спит, ровно пёс, под моей дверью, охраняет сон мой. Не то, что ты — лишь носишься, как ополоумевший кобель, ночами по садам, да ловишь пастью мух!

Вот так, с тех пор стал Тристан преданно служить постельничим у короля, а что из этого в дальнейшем получилось — догадайтесь! О, да — он преданно служил! В постели, под постелью, около постели, пока король Марк счастливо храпел, принявши на ночь укрепляющее силы зелье из рук своей жены.

Но, веселье любовников немало омрачалось душевной болью рыцаря Тристана.

— Скажи, Изольда. — спрашивал он не однажды. — отчего ты так жестока к мужу своему, Марку, к королю, который никогда не оскорбил тебя ни словом, но лишь всечасно любил тебя любовью нежной, преданной и страстной?

— Я спорю с госпожой Судьбой. — со смехом отвечала королева. — Она безмерно виновата предо мной. Она меня манила счастьем и любовью и обманула, бросив вместо ложа роз на ложе скорби. Она мне показала лик любви и подменила нектар богов прокисшим старым пивом. Пусть рогоносец старый, хромой, уродливый, кривой, безрукий получит лишь объедки с твоего стола.

— О, женщины… — шептал Тристан, весь в ужасе от своего предательства и грешной страсти. — вам имя преисподняя, из уст румяных ваших льётся яд змеиный, а взгляд ваш убивает, словно око василиска…

И вновь бросался в упоение греха, содрогаясь и сладко умирая от безумной страсти. Она же лишь смеялась, распуская перед ним золото своих тяжёлых кос и оплетала его шею, словно желала задушить с тем, чтобы не достался Тристан ни единой женщине, помимо королевы Корнуэльса.

— Ты мой. — говорила она ему, встречаясь на мгновение среди толпы шумящей. И самым взглядом своих небесных глаз обрушивала в ад его страдающую душу.

Ей доставляло удовольствие иной раз среди собрания придворных кольнуть его холодным безразличным взглядом и опасно восхищаться, когда он вдруг бледнел, как смерть, не в силах скрыть от посторонних глаз свой ужас смертный и бешеный свой гнев. Им доставляло наслаждение терзать друг друга в бессилии и ярости от того, что делят они свою любовь с благородным королём, который счастлив был в неведенье своём. Как много раз был близок Марк к погибели бесчестной, когда хвалил перед Тристаном достоинства своей жены, не зная, что лишь накануне не он, а его рыцарь срывал цветы любви на ложе королевском, в то время как монарх покойно спал на простынях, впитавших запах страсти.

Тристан бледнел и лишь огромными глазами смотрел на сюзерена, желая всей душой, чтоб тот упал и потерял дыхание от удара громом. И в то же время коченел при мысли, что король Марк когда-то может умереть. И юноша смотрел в небесные глаза Изольды, в которых билась мысль: убей, убей, убей!

— О, как я счастлив со своей супругой! — говорил король беспечно. — Я каждый миг благодарю тебя, Тристан, за то, что ты своей рукою привёл ко мне это безгрешное, как ангел, существо.

— Да, мой сир. — отвечал Тристан, как истинный француз, скрывая за изысканной манерой рану в сердце.

— Хотел бы я женить тебя, племянник дорогой, чтобы и ты был счастлив в браке.

«Не вздумай. — отвечали Тристану жестокие и нежные глаза прекрасной королевы. — Я загрызу твою жену, как львица. Ты мой. До смерти. Рука об руку войдём мы в ад.»

— Нет, сир. Благодарю. Я желаю лишь королю служить и ангельской его супруге, что слывёт среди других супруг образцом невинности и чистоты.

— О да, супруг мой. — безмятежно отвечала королева. — Не принуждайте рыцаря вашего к иной приятной службе, нежели служить душой и телом корнуэльской королеве.

— Я чувствую, я знаю, — говорила она, глядя ему в глаза своими колдовски прекрасными очами. — между нашими сердцами незримо протянуты неразрывные ни в жизни и ни в смерти нити. Я чувствую всё то, что чувствуешь ты — и боль твою, и счастье. Ты можешь быть за морями и горами, а я всё буду ощущать, как будто рядом ты со мной. Когда умрёшь ты, я пойду к тебе, ступая по пеплу сердца своего, чтобы лечь с тобою и во смерти соединиться. Мы связаны навечно.

Все рыцари двора прекрасно знали о похождениях этой пары и об измене королю. Знали, и молчали — у всех на памяти та плата за донос, что получил постельничий Одре за верноподданническое рвение своё.

Но, сколько верёвочке ни виться — конец один, и шила, как ни мудри, в мешке не утаишь. Вкрался хитроумный Одре снова в доверие к монарху и давай искать за королевой и Тристаном следы греха. Чего уж ни придумывал, какие пакости ни изобретал, и всё ж добился: устроена засада на Тристана возле спальни королевы. И он попался, как волк в ловушку. И вот назначена обоим кара: Тристана сжечь, а Изольду бросить прокажённым.

Исход ужасен, жребий любовников решён — что может вырвать их из крепких рук Судьбы? Народ весь плачет, ибо помнит, кто спас Корнуэльс от тяжкой дани ирландским королям, кто убил могучего Морхольта. Однако, у Судьбы иные планы, и королю придётся уступить — не полной мерой выпили любовники чашу горя и позора, не полной мерой вкусили свою гибельную страсть.

Вот по дороге к месту казни увидел Тристан церковь и воззвал к последней милости: дайте исповедаться перед лютой смертью! Но вместо исповеди бросился в окно — прямо со скалы в бушующее море. Никто не мог бы уцелеть, но тот, кому судьба готовит худшее, не может успокоиться плохим.

И вот отважный рыцарь выплыл, отыскал в селении у прокажённых свою Изольду и вместе с нею удалился в некий лес, который звался Моруа, и поселился в замке Волшебной Девы. Настало время счастья, безмятежности, свободы и любви. Но долго идиллия такая продолжаться не могла — Изольду выследили, похитили, и оказалась она заточённой в башне в Тинтажеле, под присмотром верных слуг супруга и подлого Одре. А Тристана гнали, словно вепря, словно дикого лесного кабана, ни днём, ни ночью не давая сна, покою, отдыха лишая. И ранили его отравленной стрелой, и снова муки терпит он — от потери возлюбленной своей и от раны, в которой яд кипел. Из последних сил искал он прибежища у друга своего, короля Хоэля, у которого имелась дочь, весьма умелая в искусстве врачевания. И надо же, прекрасную принцессу звали не как иначе, а Изольдой! Изольда Белорукая, прекрасная, как ангел. И вот пошла история как бы по второму кругу, а коли так произошло — так хуже бед уже не встретить!

Он снова ранен, снова в ране яд, снова рыцаря врачует особа королевской крови, которую к тому же звать Изольда! О, да, как много раз шептал в беспамятстве он это имя! И возбудил в прекрасной деве пламя чувства, поскольку — о, мы уже это говорили! — к прославленному рыцарю с лицом, которому завидовал бы сам Ланселот Озёрный, красавица-целительница не могла не воспылать любовью! О, Судьба, зачем же ты так шутишь, что двух Изольд поставила, как вехи, на его пути?!

— О чём вздыхаешь ты, Тристан? — с братской лаской в голосе спросил у рыцаря брат королевны, принц Катран.

— Я грежу об Изольде. — с мрачной думой и слезой тяжёлой ответил рыцарь.

Боже мой, вот где капкан, вот где силки Судьбы! Ни слова вымолвить, ни вздохнуть без позволения коварной дамы, что нить плетёт в своей заоблачной светёлке, и сталкивает в битвы королевства и искры высекает, играя душами людскими, и заставляя их проклинать тот день, в который родились они на свет!

Опомниться Тристан едва успел, как дело к свадьбе покатилось — что скажешь, чем оправдаешься, как убежишь?! И вот женат на женщине, которую не любит, к которой сердце не лежит, с которой надо каждую минуту помнить, что Изольда эта — не та Изольда! Но, как обманешь доверчивое чувство юной девы, как оттолкнёшь руки, жаждущие ласки? Да только что её невинная любовь в сравнении с тигриной прежней страстью?! Одно лишь имя и красивое лицо — вот вся Изольда, дочь Хоэля! Ну да, конечно, а ещё добрая душа и любящее сердце… Кому всё это надо? Кто ценит это? Тому, кто наслаждался остротой греховного напитка, пресна невинность, как грудное молоко.

А между тем жизнь продолжалась. Тристан друзей обрёл, нашёл утешение в охоте. Но вот заноза в сердце дышать спокойно не давала — решился он на отчаянное дело. Обрился налысо, нарядился в дерюгу, словно нищий, измазался землёй и заявился в Тинтажель. Там он шутками и скоморошеством обрёл себе внимание монархов и был допущен к трону в качестве шута. Да, впрочем, красота его значительно померкла — шрамы на лице, следы от яда, на голове — щетина с сединой.

— Зачем ты притащил мне этого урода? — брезгливо спрашивает Марка королева, ногой толкая прочь шута.

— Он показался мне забавным, а я тебя, душа моя, не знаю, чем развеселить.

— Я ненавижу дураков.

— Я тоже дур едва терплю. — грубо отвечал Тристан. — Особенно дур красивых. Особенно прелюбодейных. И ещё больше тех дур, что теряют память и глазами слепы.

Так он и потешал скучающую королеву и её супруга. Бросили ему в углу соломы, собачью чашку и три раза в день кормили объедками с королевского стола.

— Пошёл вон, дурак! — со злостью хлестанула его по щеке Изольда, когда однажды подобрался он к ней в отсутствие супруга.

— Получи и ты той же монетой! — звонко треснул он ей по исхудавшему лицу. — Наверно, я и впрямь дурак, что поверил твоим клятвам! Ты шлюха, Белокурая Изольда! Ты спишь с Марком!

— Мерзавец! — прошипела она, впиваясь ногтями в его щёку. — Ты меня бросил! Я с ума сошла, пока все эти годы не видела ни твоего лица, ни весточки, хоть самой скверной, от тебя! Говорят, ты обзавёлся милою супругой! Говорят, ты счастлив в браке! Говорят, её зовут Изольда?!!

Так, препираясь, обмениваясь оплеухами и поцелуями, они упали на солому и там в исступлении предавались страсти и разврату.

— Я буду на соломе грязной валяться, словно портовая шлюха, но не лягу с тобой на шёлковое ложе — оно всё провоняло Марком и его стариковской ревностью. — томно говорила Белокурая Изольда, снова распуская свои косы и снова обвивая прядями Тристана. — Скажи мне, что ты был хоть минуту счастлив с твоей стервой, и я тебе вот этой чашкой выбью зубы.

— Заткнись, охальница! Не тебе позорить благородную жену и честное её чрево, в котором (черти бы его побрали!) не заведётся вовеки ни пылинки человечьей!

— О, да, я счастлива!

— Потаскуха!

И снова пускались в дикие скачки по всем амуровым дорогам.

Однако, любовь любовью, а дело — делом. Вот хитрый Одре и пронюхал под дверями, что тот убогий грязный нищий не кто иной, как первый рыцарь Маркова двора! Вот удача! Спешит постельничий порадовать монарха известием о новой измене королевы. Пробрался-таки негодяй через все препоны и заслоны!

Едва унёс Тристан в тот день ноги от расправы.

— Мне что — уже с шутом не поиграть?! — оскорблено закричала королева на мужнины упрёки. — Да если б это был Тристан, валялась бы я с ним на ложе на твоём, а не на соломе! На, нюхай простыни! Где ты учуял здесь Тристана?!!

Однажды неугомонный рыцарь отправился с другом Риваленом поохотиться на вепря. Да вместо леса угодил прямиком в некий замок, где супруга господина одного в одиночку коротала время да поджидала, когда её супруг вернётся с добычей. Как водится, в постели время течёт куда быстрее, а особенно с любовником — вот это и была охота, которую задумал Ривален. Но рогачи, особенно двуногие, бывают порою очень резвы и возвращаются в берлогу, когда их меньше всего ждут.

— Как, разве я не с тобой лежала в постели все три дня? — удивилась невнимательная дама при виде мужа своего. — Неужели меня изнасиловал посторонний человек?

— О, да! — со гневом отвечал супруг. — К тебе пробралось в простыни одно нахальное животное. И я не я буду, если не догоню его и не приглашу к обеду.

И вот погнал гневливый господин иную дичь в своих владениях. Одному оленю пришлось очень плохо — его настигли и срубили благородную главу. Так Ривален нашёл свою смерть, а Тристану опять досталось отравленной стрелой. Алхимикам в те поры было мало жертву отравить — надо, чтобы она помучилась подольше. И вот Тристан в который раз измучен жестокой раной, добрался до своей жены в надежде, что её искусство исцелит его больную ногу. Надо сказать, что добираться ему пришлось долго до островов короля Хоэля и к тому моменту, когда Тристан прибыл к своей жене, он стал похож на привидение. Однако, все его надежды были тщетны — никакие травы и противоядия не излечили его раны.

Глаза Изольды Белорукой к тому времени прозрели, поскольку даже самая наивная девица, став женою, обретает особенно хороший нюх на измены своего супруга. Дочь короля Хоэля прознала о своей сопернице — Изольде Белокурой.

Тристану стало ясно, что путь земной его стремится к завершению. Много он страдал, много грешил, но эти последние шаги по дороге жизни были горше всех. Боль в ранах жгла сильнее боли в сердце. И вот призвал он одного из своих друзей и попросил:

— Я ухожу. Мой путь бесславный завершился. Но лишь последнее, о чём мечтаю я: увидеть снова лик моей любимой, Изольды Белокурой. Найди, мой добрый друг, придумай способ привезти её сюда. И сделай так: коль неудача тебя постигнет, и Изольды с тобой на корабле не будет, то парус чёрный вывеси на мачте. Когда же сделаешь ты по моему желанию, то белый парус пусть мне возвестит твою удачу. Ибо верю я, что если застанет она меня живым, то вылечит мою отравленную рану, и хоть немного буду счастлив я.

Жена его, Изольда, всё слышала из соседнего покоя и затаила в сердце злобу.

Да, верил Тристан в свою судьбу: до сего момента, хоть и измучила она его нещадно, но всякий раз, рану нанеся, давала и отпущение грехов — посылала радость встречи с возлюбленной Изольдой. А нынче отвернулась от него.

Привыкшая к обману, неверная супруга короля, сумела провести и слуг, и самого пронырливого шпиона Марка — подлого Одре. В результате Изольда оказалась на корабле, а Одре нашёл конец свой в холодных водах моря. И вот плывёт она под белым парусом к островам Хоэля, и струны сердца непрестанно стонут от жестокой боли — то чувствует она страдание Тристана.

Меж тем, он лишь силой мысли держался за жизнь, весь в надежде, что не сегодня-завтра она прибудет, и спрашивал нетерпеливо:

— Какого цвета паруса?

И вот однажды озлобленная изменою жена ему сказала:

— Чёрные.

И обрубила нить его жизни.

Тристан более не сказал ни слова — он отвернулся к стене и перестал дышать. И в тот же миг Изольда упала на корабле, как мёртвая, с одним лишь словом: умер.

Взошла она в покои скорби, и небесные глаза её смотрели леденящим взглядом Горгоны. Жестокий холод сковал её лицо, а гнев её подобен был ярости Минервы.

— Прочь. — сказала она вдове Тристана. — Не смей его касаться, он никогда не был твоим. Я его жена.

Лежал он на столе, омытый и приготовленный к последнему пути. Лицо Тристана превратилось в маску смерти: распухшее и чёрное, губы покрыты струпьями, волосы седы. Тяжёлый дух шёл от мертвеца — кровь загнивала в его жилах от отравы.

«Надо же, — подумала Изольда, глядя на ужасные останки. — я полюбила Тристана за красоту, а Марка ненавидела за его уродство. Теперь Марк по сравнению с Тристаном писаный красавец, а я всё жажду этих чёрных губ, как райского нектара.»

А вслух сказала:

— Я говорила тебе, что вместе в ад пойдём? Настало время — я с тобою.

Нагнулась и коснулась бледными устами его искусанных в страданье губ и упала бездыханной.

Бесчинствует отравленный ненавистью Марк и мечется по берегу — ждёт возвращения жены, придумывает пытки ей и казни. Но вот корабль прибыл и снесли на землю Корнуэльса два гроба — рыцаря Тристана и королевы Изольды Белокурой.

Похоронили их — его в гробу из халцедона, её — в смарагдовом гробу. И выросла из могилы Тристана терновая ветвь и протянулась к могиле королевы и вошла в неё. Три раза приказывал король рубить терн, но всё напрасно — они вновь соединялись. И так оставили их — навеки вместе.

Вернулся тихий лунный свет, как будто эти двое прибыли в спасительную гавань из бурного плавания по морю бед.

— Ты была лучшая из всех Изольд, Изольда. — сказал ей со слезами бард.

Она покачала головой, не зная, соглашается или отрицает.

Ещё немного молчания, и он заговорил опять:

— Зачем тебе возвращаться в свой мир, Изольда? Останься здесь, со мной.

— Зачем?

— Что тебе в мире том? Что дорогого, кроме мопса, есть в твоей жизни? Нет ни семьи, ни родителей живых, работа тебе давно противна. Что дальше? Пенсия и посиделки со старухами на лавке?

— Что ты мне предлагаешь? Чем я могу заняться тут?

— Я вижу оживлённую дорогу, на краю которой возле леса стоит уютная бревенчатая харчевня, к которой непрерывно спешат люди, чтобы насладиться чудесной кухней и весёлою беседой. Там всё обильно, приветливо и чисто. Хозяйничает в доме том прекрасная хозяйка — не юна, но том чудесном возрасте, когда достоинства души становятся ценнее, нежели скоро утекающая молодость и красота. Есть в доме том и хозяин, любитель рассказать гостям весёлые и грустные истории, играющий на мандолине и поющий вечерами у камина под звоны чаш и рокот голосов. Туда приходят добрые друзья из разных мест, там собираются и странники, и каждый несёт с собою сказки и легенды. Хозяин, чернобородый и зеленоглазый, записывает всё, что слышит, в свою книгу, а после пересказывает истории другим гостям, и оттого в их доме веселье никогда не угасает — там мир, там свет, там добрые дела. Но вот однажды в год хозяин и хозяйка закрывают своё заведение на ключ, уходят прочь из дома, идут в леса густые и никто не может проследить, куда они деваются в ту ночь. А они уходят лунной ночью в весну, в полёт, в волшебную Вальпургиеву ночь. И утром возвращаются, насыщенные до предела чудесными историями, которым имя — вечная любовь. Вот потому их век столь долог, а старость не спешит. Пройдут года, и те, кто приходил к ним молодыми, придут к ним стариками, чтобы снова послушать сказки, что вынесли хозяин и хозяйка из полёта, а те всё будут молоды и телом и душой.

Изольда слушала его и воочию видела картины, которые разворачивал перед нею этот сладкий голос. Если бы хоть десять лет назад сказал ей кто-то это… Теперь же она угасла, как свеча. Теперь его слова рождают в душе Изольды только горечь.

Он не понимает: она не Изольда — она Изольда. Не Белокурая, а Белорукая. Кто, как не она, прекрасно знала, что творила вкупе с прочими над ихним рыцарем. Это у Вероники логика односторонняя и ущербное нравственное чувство — для неё всё ясно, как дважды два: всё, что мешает, надо вырвать. С чем не справляешься, от того избавься. Всё, что не контролируешь, то плохо. А Изольда не хотела конфликтов с начальством, не хотела беспокойства, и потому спокойно подчинилась высшему указу — кто приказал, того и ответственность. Думала — забудется со временем. Мало того, она усердствовала добровольно, как подлец Одре.

Завуч Кренделькова довольно скоро поняла, что всё происходящее в школе — реально, и что Косицын в самом деле прирождённый маг, потому что умела видеть вещи в совокупности. Это Вероника легко и просто всё объясняет предрассудками, искусственно разделяя факты и наделяя их самым примитивным смыслом, в своей закоренелой прагматичности исключая всё, что выходит за пределы её убогого воображения. А Изольда знает, что реальность гораздо шире, разнообразнее и менее доступна пониманию. Всё понимала и добровольно гнобила парня, сознательно пригибая в нём всё то, что отличало его от массы прочих. Это был её многолетний труд — её профессия, её призвание — убивать живое в людях. Так в пустых заботах и не заметила, как вся жизнь её прошла.

Так что, не ей быть в роли доброй хозяйки гостеприимного трактира — греха много на душе. Это ведь Тристан с Изольдой были невольники Судьбы, а она сама решала, какой ценой платить за своё спокойствие. Всю жизнь она старалась оградить себя от треволнений, и Судьба миновала её — ничего не дала и ничего не отняла.

— Отпусти меня. — попросила она барда.

— Подумай. Время есть.

— Я ухожу. — сказала она, из последних сил подавляя рыдание и простилась со своей мечтой:

— Прощай, Томас Лермонт.