Воздаяние Судьбы

Глава 13. Новые герои

Великий Днепр, разлившийся широко, катит свои могучие валы, а низким берегом от запада к востоку усталый всадник бешено спешит. Покрыты пылью дальних странствий и шлем высокий, и латы на груди, а конь каурый, спотыкаясь, уж еле видит ямы на пути.

Покрыто поле ржавою росою, усеян луг железом, как травой, и деревцем с кровавою листвою торчит из ямы кол с гниющей головой.

Куда ни кинешь взгляд — от края и до края — лишь вороньё торжественно кружит, да пёс бродячий, с дрожью отрывая от мёртвых тел куски, бежит. Ни голоса, ни стона и ни плача, как будто умер звук по всей земле, и лишь далёкий, слабый и печальный, поёт немолчный колокол во мгле.

— Постой, Каурый, вижу, тебе уже невмоготу. Вот погоди, минуем это поле, и я тебе пристанище найду. Пока же погоди немного, друг мой, ещё минуту потерпи, найди себе немного травки и голод буйный утоли. А я пойду, пройдусь межою, средь мёртвых богатырских тел — не разживусь ли булавою, а лучше я бы меч хотел.

Идёт печальный путник сквозь заторы — то громоздятся горы лат, обходит стороною горы — щиты разбитые лежат. Пустые конские остовы нарядным крытые седлом — на чепраках львы и грифоны, орлы да туры под крестом. Оскалясь, смотрят черепа — в глазницах чёрных мухи вьются — как будто сами над собой, непогребёнными, смеются. Вот какова ты, славы дань, вот каково ты, бремя чести — все, как один, пошли на брань, все, как один, лежим мы вместе. За свой народ отдали жизнь, долг положили за державу, теперь храним мы рубежи и бережём святую славу. Иди же, путник, отыщи себе оружие по цели, и взяв его, не посрами герб благородный в своём деле. Пусть будет меч в твоих руках врагу бессонницей лихою, пусть неприятелю грозит расстаться скоро с головою. Благославляем тебя, брат, на счастье доблестной победы, да не несут твои обеты позора буйной голове — будь скор на сечу, храбр на битву, будь к слабым добр, и крут к врагу. Минуй все беды и преграды, осиль все тяготы пути, и обещаем, что в награду ты обретёшь свой дар любви. Пусть, брат, удача тебе светит, пусть не собъёт копыта конь, пусть белый день тебя приветит, а ночью охранит огонь. Ступай, Руслан, спаси девицу — мы будем за тебя молиться.

Как светлым днём несётся степью буйный ветер, как треплет волны белых ковылей, как вьёт столбами пыль у трёх дорог, как мечет лист сухой к подножию кургана!

Ух, облечу тебя вокруг, ух, как насыплю пыли на макушку — так будешь знать, старик-курган, как вольному полёту ветра мешать своей седой и старой головой!

Когда угомонишься, дуралей, когда устанешь с листьями кружиться? Чего тебе трудиться пыль мне на макушку сыпать, когда на ней сидит мой гость и думу думает, и сердце гневом надрывает, и в ярости судьбу клянёт!

Ну да, курган? И кто ж таков? Что с миром он не поделил? Чем на судьбу обижен кровно? За что ругает белый свет, кому грозится местью?

Ступай да посмотри.

Есть на верху кургана камень — что за богатырь туда его ввалил? На камне том сидит красавец-молодец. Какой бы девице не глянулись те сумрачные очи, что под орлиными бровями смотрят в степь ковыльную? Какой красавице не заглядеться на смоляные кудри, на чёрный ус, на смугло-бледное лицо? Зубами белыми и крепкими грызёт в досаде молодец травинку и смотрит неотрывно вдаль, как будто ждёт кого-то.

Одна рука его невольно жмёт кинжал — у пояса висит богатое оружие. Вторая, с перстнем, играет пальцами — как будто врага душит. Так дышит тяжело красавец, как будто гнев младые перси раздражает, и огнем ярости точёные ноздри опаляет. Того гляди, сорвётся да сам себя за неимением врага по нежному ланиту дланью угостит и сам себя кинжалом прямо в сердце поразит!

— Куда ж она девалась — как найти? А мой соперник — тоже женишок! Небось, уж след взял, как борзой кобель, и мчится, лая от восторга! Откуда бес его принёс? Как втиснул между мной и юною Радмилой? Ведь я же видел, как она глядела на меня, как вспыхнули под покрывалом щёки! Ну нет, не буду просто так сидеть, не буду ждать, пока мой враг за каждым скоком близится к победе, и каждым шагом отнимает у меня мою любовь! Ты не соперник мне, мужицкое отродье! Ты не противник мне, холопская душа! Рогдая никогда не обойдёшь и царства не похитишь! Всё, решено — я встречусь с ним лицом к лицу и сталь моя пронзит его собачье сердце!

— Всё верно, сын мой, ты решил. — раздался в предвечернем сумраке неведомо кому принадлежащий голос. — Я обещаю тебе помощь, и буду впредь тебя вести по следу твоего врага, как вёл доныне тайною тропою.

— Ох, это ты?! — вскричал Рогдай, вскочив со своего сидения, и заметавшись по верхушке древнего кургана. — Но, разве ты не говорил, что не желаешь помогать мне в моём деле?

— Да, говорил. — признался голос. — А теперь решил, что месть сладка, и что душе моей невыносимо будет тяжко, коль завладеет твой соперник светлокудрый всем моим царством. Поэтому вставай, слезай с горы и мчись вослед твоему и моему врагу. Найди его и порази мечом своим в неверное и злое сердце. Тогда не будет у тебя соперника, Рогдай. Ты будешь царевне мужем, а царству моему царём. Спеши, однако, пока твой враг не приобрёл себе меча, а лишь разжился у поля бранного копьём.

Как во чистом поле пролегал овраг глубокий, а в овраге том молодец сидел широкий. В плечах косая сажень, а голова, как пень.

Хорошо в овраге — ветер не дует, дождиком не мочит, с собой котомка, в котомке еда. Рыжий конь поверху слоняется, над всадником издевается:

— Пошли, хозяин, колдуна ловить — колдуна ловить, на кол садить.

— Молчи, Рыжий, молчи бесстыжий. Не пойду я царевну спасать, не пойду колдуна искать. Пусть Еруслан с чернокнижником бьётся, пускай Рогдай с колдуном тем сойдётся. Пускай Ратмир ему очи повыдерет да бороду старую повыщиплет. А я буду в овражке посиживать, да калачики сладки поедывать. У меня тут сала шматок, да мёду кусок. Мне одна баушка сказала да всё честь честью обещала: будет тебе, Фарлаф, и царство, и царевна, только ты днём в овражке гуляй, а ночью на небе звёздочки считай. И вишь, старая, не обманула — на мосток меня впихнула, мне одёжку подарила и как принца нарядила. Как время вылезать придёт — она меня и позовёт. Так что, Рыжий, иди пока — не доводи мужика до греха.

Есть в некоем краю чудное место — там, где степь переходит в прекрасные сады и лёгкие, нарядные рощи. Быстрые речки бегут меж невысоких холмов, звонкие ручьи поют под кронами диких яблонь, душистых магнолий, светлых акаций и пышных туй. Воздух там свеж и сладок, полон нежного тепла и будто напоен светом солнца.

Среди буйной, яркой зелени стоят увитые плющами, древние белые камни, высятся полуразрушенные арки, угадываются очертания древних дворцов — ныне же гадать приходится, кто жил в них, и каковы были прежде эти светлые своды. Блаженное то место, как будто одичавший райский сад, поэтому странно звучит в нём человеческая речь, как будто вторглись беспокойные сыны Адама в запретную обитель и оглашают громким смехом волшебные холмы.

— Ну что же ты, Ратмир, более не трепещешь о Радмиле? Не рвёшься в бой, не ищешь схватки? Так быстро охладили резвые ручьи ветреную твою любовь, и погасила пламень чувств кровь пьяных виноградных лоз?

Так спрашивал со смехом, лёжа на траве, среди цветущих маргариток, витязь молодой. Доспехи сняты, шлем оставлен рядом, брошены рубашки, сняты сапоги, а сам говорящий лениво подпирает рукою голову, подставив свой стройный торс солнечному свету. Волосы его длинны, слегка волнисты, цвета обожженной глины. Его собеседник вольно лежит на травке, тоже сбросив надоевший груз доспехов.

Тот, кого зовут Ратмиром — степной орёл, молодой хан, баловень судьбы, бессонница для юных дев, наследник многих поколений неукротимого кочевого племени, которое пожаром прежде проходило по южной степи и по северным притокам батюшки-Днепра.

Играя гроздью винограда, хан смотрел, как в крупной ягоде гуляет сок — глаза Ратмира чуть раскосы, но ярки — взгляд их твёрд по-ястребиному и томен, как игривое вино. Он ничего не говорит — рот сжат, на скулах смуглых полыхает пламя. И вот красивой, сильною рукой отбрасывает волосы со лба и поднимает взгляд свой на соседа.

— Я не решил ещё. — промолвил хан. — Не знаю, надо ли мне это приключение. Не так уж хороша Радмила, как говорили мне. Тонка, бледна, в движениях будто спутана, как лошадь. Нет в ней той грации и неги, которую люблю я видеть в юных девах, нет страстности, нет силы, нет горделивой стати. Но всё же, если подумать… есть нечто притягательное в этой северной печали, как будто журавлиный крик под стылым и холодным небом осеннею порой, когда все знойные ветра уже отдуют над степями, и крик высокий журавлей напоминает, что лето не ушло — оно лишь улетело в дальний край и нас манит с собою. Ах, если б был я птицей! Зачем мне многие стада в моей степи?! Зачем подвалы, полные сокровищ?! К чему сидеть мне среди мудрых стариков, выслушивая скучные прошения и рассуждая скучные дела?! Я хан, и хан великий — что же мне с того?! Завидую тебе я, друг мой! Ты — вольный ветер, ты свободен, как орёл, как дикий жеребец, как воды этого ручья, как сердце юной девы!

— Да, я свободен. — по некотором размышлении промолвил спутник молодого хана. — У меня нет ни страны, в которой я хозяин, ни народа, которому я царь. У меня нет города, нет замка, который должен я хранить, нет ни жены, нет ни родни, нет денег и нет забот.

Оба друга засмеялись и налили в чаши нового вина.

— Ты счастлив? — жадно спросил товарища Ратмир. — Ведь не имея ничего, ты тем не менее, богаче всех, кого я знаю.

— Счастлив ли я? Да, несомненно, в данный миг я счастлив. Я счастлив беззаботным днём и счастлив лунной ночью. Я радуюсь дороге и доволен, обретя приют на час. Но, в то же время я завидую тебе — твоей способности брать от жизни много, умению наслаждаться полнотой момента — ты, словно дуб, вцепился в жизнь корнями, а листьями обильно ловишь свет.

— А разве ты не так? — спросил хан.

— Нет, я не так. Я, словно облако, скольжу по жизни, всё обретая и всё теряя. Я владею очень многим, и я же не имею ничего. Время меня гонит, а я гонюсь за ним.

— Загадками ты говоришь, друг мой. — заметил хан Ратмир. — Не юность ли тщеславная тебе велит играть словами, задавая речи смысл, которого в ней нет?

Рыжеволосый собеседник засмеялся:

— Ещё одна загадка, хан! Я сам не знаю, сколько лет мне, а юность моя длится очень долго. Время со мной играет в шутки, а я его вожу за нос. Ведь ты же знаешь: я волшебник.

— О да, это мне известно. — заворчал шутливо хан Ратмир. — И уж мне известно, как вы, волшебники, ревнивы к возможностям друг друга — совсем, как мы, женихи, готовы рвать друг дружке горла, как собаки. Вот отчего ты рвёшься в поиск — неведомый тот негодяй, что колдовством похитил юную Радмилу, тебе, как в горле кость — ни выплюнуть, ни проглотить!

— Да, я таков. — с довольным видом сообщил волшебник. — Но, не потому, что сильно так ревную, а потому, что всегда ищу возможность обогатиться магическим приёмом. А ты, любитель юных дев, знаток достоинств всех девичьих, властитель снов, великий обольститель, ты не спешишь к соперникам за схваткой?! Намедни лишь мне показалось, что хан Ратмир так и горит мечтой помериться мечами с удалым соперником за любовь царевны.

— Да, я не прочь. Одно лишь только меня тревожит, одно покою не даёт: такое странное возникло ощущение, что будто бы всё это однажды я прошёл — соперничество с этими двумя, погоню за девицей и даже встречу с тобой, мой друг.

— О, я прекрасно понимаю. Такое ощущение мы называем дежавю.

— Ну да, мне легче оттого, что ты сказал мне это слово. Однако, вечер наступает, пора искать ночлега нам. Пошли, поищем крыши среди этих живописных развалин. Пожалуй, ночью будет дождь.

— А ты откуда знаешь?

— Смотри-ка, Румистэль: над горкой ворон разлетался.

Средь сумрачных равнин и северных вершин, среди потоков горных, ущелий, скал, стремнин и горных троп бредёт устало путник, ведя на поводу коня. Каурый измотался, устал нести на крупе лишённого покоя седока, хромает он, глазами ищет корма — всё напрасно, зашли они в крутые горные хребты. Взмолился конь, жалко и тяжело стеная — зовёт и просит к седоку.

— Товарищ мой, я знаю, ты устал. — промолвил пеший всадник. — Я виноват перед тобой. Забрался в дикие ущелья, с пути сошёл, дорогу потерял. Нам лишь до завтра найти пристанище сухое, а завтра солнца свет нас выведет на ровную дорогу. Видишь, тучи заслонили небо, закрыли светлые лучи, как будто нас с тобой похоронить тут возмечтали и камнем серым надгробие нам возвести.

Он остановился и вгляделся в проём меж двух больших камней, что стражами безмолвными хранили некое подобие каменных ступеней, ведущих к тёмному высокому проёму.

— Что-то не пойму я в этой сырой мгле: мне чудится или в самом деле вижу гостеприимную пещеру и вход, похожий на царские ворота? Пойдём, Каурый, пещера то или обман, но мы с тобою нынче ложимся на ночлег. Ах, жаль, что нет тут травки для тебя, и воды быстрые так глубоко бегут на дне разлома, что не добраться нам с тобой до сладкой влаги и не попить воды перед грядущим сном — тропа лежит высоко, а обрыв отвесный, как стена.

И с этими словами ведёт усталого коня меж двух огромных серых скал, едва напоминающих фигуры горных стражей — на высоте десятка двух аршин белеют под шлемом каменным и островерхим как бы лица: чуть виден нос, провалы двух глазниц, и плотно сжаты губы. Но это всё обман, это всё игра — так с узкой и опасной горной тропки мельчайшие неровности камней глядятся, как значительные выступы лица и создают видение того, чего на самом деле нет. Да, точно нет, лишь руки каменные чуть выделяются в громаде монолита, да вроде как сжимают источённый временем и ветром меч. Да вот ещё: как будто две больших ноги вросли подошвами в незыблемую толщу камня. Так с двух сторон и охраняют никому не ведомый и никому не нужный путь каменные стражи — подобия двух застывших в долготе и бесконечности веков великих стражей древних тайн Селембрис.

Идёт путник с жеребцом своим по выщербленным временем ступеням. Дивится: кто здесь прежде жил, зачем выточил из твёрдой каменной породы широкую лестницу меж двух бездонных гибельных провалов, глядящих в небо мёртвыми глазницами, с клубящимися в этих каменных котлах тяжёлыми и страшными в своём безмолвии ночными испарениями гор?

Вот миновали всадник и скакун широкую и обвалившуюся арку входа — какие великаны тут ходили прежде, да не живёт ли в этом каменном дворце потомок прежней славы этих гор великих? Какой-нибудь гигант с одним-единственным мохнатым глазом посреди большого лба? Не скрыта ли под россыпью камней большая груда побелевшей кости? Не скалятся ли скорбно черепа, любовно сложенные горкой?

Но нет — тут пусто и просторно. Поистине, покинутое царское жильё. Но, что там дальше? Погляди, Каурый, вот радость-то тебе и мне!

В глубине пещеры заметно каменное возвышение, над которым сияет светом дня большая круглая дыра — пролом в незыблемом, казалось, потолке пещеры. Свет падает отвесно, а под ним растёт, как в охраняемой теплице, стройное и пышное деревце с округлыми плодами цвета мёда и румяным боком. Стоит оно, как в кадке, в окружённой камнем яме, а вкруг всё обросло живой землёй, украшено зелёною травою и мелким беленьким цветочком. Видать, давно тут деревце стоит и плод свой никому не может предложить, оттого лежат вокруг опавшие под тяжестью осенней спелости большие яблоки и устелили своей увядшей плотью, как кольцом, ту каменную кадку. Сгнивала плоть тут много-много лет, а из пролома лились дожди, светил днём яркий свет, и бури внешние не тревожили своим холодным дуновением сей тихий уголок, лишь наносили терпеливо пыль дальних странствий да семена, кочующие с ветром.

Обрадовался всадник, возликовал и конь. И бросились к нежданному подарку мрачных гор, что приютили в своих холодных каменных чертогах измученного путника с изголодавшимся, усталым жеребцом.

— Каурый, глянь: тут есть вода! Вот целый водоём образовался в стороне от яблоневого садика! Здесь впадина, провал в полу, а в ней собралась дождевая влага! Вот нам с тобой, Каурый, и награда за терпение и стойкость!

Конь не отвечал — он торопливо подбирал губами с пола нападавшие яблоки и хрустел их ароматной, чуть подвядшей плотью. Наевшись яблок, умная скотина пошла и стала осторожно сщипывать из маленького садика траву, стараясь не повредить зубами лёгкий дёрн. А всадник снял с веток полдесятка спелых яблок и закатил у водоёма дивный пир.

Сначала он умылся мягкою водою и расчесал хранящейся в мешке гребёнкой свои светло-золотые кудри. Потом достал оттуда же и чистую холстинную рубашку, расстелил на каменном полу попону, в изголовье положил седло и мирно упокоился на этом жёстком ложе возле водоёма, хрустя плодами и глядя в темнеющее небо, как в око каменного великана.

Вот постепенно всё угомонилось — конь насытился, напился и затих, лишь изредка во сне качая долгой светлой гривой, а всадник молча думал думу.

«Кто я такой? Откуда взялся я и как ввязался в это приключение? Как будто память мне не хочет отдавать того, что мне принадлежит по праву. Казалось мне, что я был сыном у крестьянина, потом попал к лесной колдунье, терял и обретал друзей, шатался в поисках несбыточной мечты по по столь диковинным мирам, что расскажи кому — сочтут лжецом. Придумал себе имя, нашёл и потерял отца, а сам так и не знаю, кто я и как назвать себя, когда я протяну Радмиле руку. Да полно, царский ли я сын, или снова бережу мечтами душу и сон свой беспокойством завожу?»

Усталость дальнего пути сморила светло-голубые очи, изгладила печаль в лице, расправила две скорбные морщины меж бровей, прибавила щекам румянец, и вот губы спящего заулыбались — наверно, видит он во сне свою далёкую Радмилу и руки разлучённых вновь соединились, как в далёком детстве, когда она давали вместе обеты вечной верности и клялися в любви.

Нет, всё это не так. Не Радмилу видел во сне тот безымянный путник. На этот раз не пропавшая невеста явилась витязю во сне. Не видел он ни стройную фигуру, ни рук прекрасных, ни заветного кувшина, что держали пальцы, украшенные драгоценными перстнями, не видел он вуали, что скрыла от него лицо прекрасной девы, и заставляла лишь гадать, что за глаза смотрели на него из-за таинственной завесы и что за слово проронили невидимые взору губы. И лишь воображение, распаляемое быстрой кровью, рисовало облик чудесный и необыкновенный — живую, воплощённую любовь.

На этот раз, однако, не Радмилы вид явился спящему покойным сном искателю царевны. Перед сонными очами закружилась крохотная искра, она росла, вращаясь и отчего-то делалась тусклее. Вот звёздочка рассеялась и превратилась в чёрный дым. Но не был этот дым ни страшен, ни противен — он был лишь некоей завесой, за которой крылась тайна. О, тайна! — это слово так и манит юные сердца, так и морочит, так и обещает, так и обманывает, так и ворожит!

Дивится витязь, но терпеливо ждёт. Вот волокна дыма расступились, словно открывая дверь, и в проём шагнула женская фигура. С первого же взгляда видно, что не просто в цвета скорби одета незнакомка — она сама есть подлинная скорбь. Темно в ней всё — от платья до вуали. Черны, как ночь, густые кудри, черны большие, яркие глаза. И лишь лицо бледно и нежно — такой чудесный цвет его, как будто кость слоновая, чуть тронутая слабой желтизной, облагороженная искусной резчика рукой, описывает безупречный овал лица и все его черты.

Не видел витязь до сих пор такой диковинной красы — откуда, из каких земель приходит к грешным человеческим очам такая звёздная, поистине неземная красота? Он смотрит, хочет что-то ей сказать, но лишь безмолвно тянет руку — губы тяжелы, язык немой, слов нет, а в горле словно ком застрял. И он смиряется, и ждёт, что будет дальше. В одном лишь убеждён, что незнакомка в траурной одежде ему не враг, а друг.

И правда — улыбнулись витязю эти нежные губы, а в глазах и ласка, и печаль.

— Молчи и слушай. — она ему сказала, протягивая белую ладонь, а на безымянном пальце спящий с изумлением увидел знакомый перстень — чёрный бриллиант в оправе из двух золотых змей, что кусают свои собственные хвосты. Да, он такое видел, но где и у кого?

— Неважно. — отвечала дева. — Это уже в прошлом, а нынче, витязь, говорю тебе, что сбился ты с дороги. Через эти горы тебе всю жизнь не перейти. Здесь ничего живого нет, а в путь обратный тебе с одними яблоками и водой во фляжке не пройти. Так слушай же, Еруслан Лазаревич, слова той, что видит потаённое и открывает скрытое. Как встанешь утром, иди в дальний угол, там раскопай каменный завал и скорее отступи в сторонку — посыплется каменная крошка, но откроется большой проход. Так ты и выйдешь на свой путь и там найдёшь ты всё, что тебе нужно. Не в старых латах тебе биться со множеством опасностей лихих. И конь твой, хоть и верен, но не годится для тяжёлых переходов и долгих битв. Я всё тебе дарю и всем тебя благословляю, а славу и победу обретёт лишь верное своим обетам сердце и храбрая в лишениях душа.

Видение перед глазами спящего стало понемногу испаряться — рассеялся и чёрный дым, померкла и звезда. И Еруслан очнулся от своей дремоты.

Осталось в памяти прекрасное лицо, волшебный голос, нездешняя одежда, и обещание — нетленную надежду вселила в сердце витязя любовь. Встаёт он, полон дерзости и силы, идёт к своему каурому коню, но видит — о, чудо! — преобразился жеребец его! Нет ни следа хромоты, ни печати дальнего пути, ни старых ран вокруг копыт, ни седых волос в хвосте и гриве! Конь снова молод, снова бодр, он стал гораздо выше в холке. Он смотрит карим глазом на хозяина, с которым долгий путь прошёл, и лишь не говорит — сказка, а не жеребец!

— Пойдём, Каурый. — ласково сказал ему седок, проводя рукой по длинной гриве. — Нас ждут грядущие сражения и долгий путь к моей любви.

Идёт уверенной походкой он к дальней, утопающей в тени стене. Там в самом деле, насыпана большая куча каменной трухи. Толкнул ногой — посыпалось со стуком, а там открылось нагромождение камней. Напрягся витязь, потянул со всей мочи молодецкой самый нижний камень — и скорее в сторону. Тут всё могучее сооружение пошло ломаться — полетели, как из катапульты, камни. А за стеною слышен долгий гул, как будто сошёл с вершины громадный каменный язык. Потом ещё долго грохотало, свистело, ухало, трещало, билось, завывало. В дыре шёл непрерывный каменный поток — в пещере стало пыльно, так что и конь и всадник поспешно отбежали прочь. И, наконец, камнепад угомонился, осела пыль, и Еруслан отправился в последнее свидание с гостеприимным водоёмом — умыл лицо, почистил лошадь, попил воды, наполнил флягу, набрал в дорогу яблок и, отойдя к открытому проёму, низко поклонился своему приюту — за добро, за ласку, за еду, за светлый сон, за всю твою заботу, каменный дворец, спасибо. А потом вошёл в образовавшийся проём.

Нет ни следа того, что здесь минуту лишь назад бушевала каменная буря — всё чисто, ни камня, ни пылинки. Перед Ерусланом открыта светлая площадка — позади проём, а впереди широкая и пологая дорога, по оба края которой снова две бездонные пропасти. Но сбоку небольшой площадки стоит себе так скромно каменный сундук, и крышка, как у гробницы, обтёсана умело. Стало любопытно Еруслану — пошёл он к каменному сундуку и сдвинул крышку, напрягшись телом.

Всё, как сказала та красавица в сновидении ночном — лежит под плотным кожаным покровом невиданный и дивный богатырский боевой убор. Высокий шлем, покрытый искусно сделанным рисунком — золотые орлы и золотые львы слились в непрерывном узоре, всё инкрустировано драгоценным камнем. К шлему прикреплён широкий плат кольчужный, но причудливый рисунок стального кружева, покрытого тонкой светлой позолотой, украшен множеством вкраплений — самоцветных дорогих камней. Так же великолепны и нагрудные доспехи, оплечья, запястья, налокотники — дивная, нездешняя работа! Кольчуга длинная с двумя разрезами — всё так же сложен орнамент плетения и так же раззолочена. И сапоги, обитые по носу и по пятке, с прочными подошвами и крепким, высоким голенищем, заходящим за колено и украшенные множеством камней. И нательная рубаха из цветного шёлка, и плотная, простёганная куртка, и кожаные, тёплые штаны — всё изумительно и всё прекрасно. Особенно хорош широкий плащ тяжелой атласной глади — алый, как кровь. Нет, королевичи иные не носили таких богатых и надёжных одеяний!

И вот находит Еруслан под грудой снаряжения прекрасное седло, роскошную попону, украшенные самоцветом стремена, подпруги, плётку, узду, поводья — всё замечательно, но где же меч?

Нет, меча в том сундуке не оказалось — нашлась лишь булава. Что ж, копьё у Еруслана есть — спасибо добрым братьям, что остались лежать на поле давней битвы. Теперь у витязя имеется и булава. Но меч — вот чего не достаёт герою, чтобы достойно встретиться с врагом.

Еруслан седлает своего могучего коня — кладёт на него всю новую упряжь. Красавец-конь не шелохнётся, лишь смотрит гордо карим глазом. Затем хозяин облачился во всю новую одежду, оставив прежнюю на маленькой площадке. Потом он взял коня под узд и двинул прочь по склону — навстречу утру и своей надежде.